Тем временем лагерь ожил. Дружина — мои верные пять сотен — готовила оружие, варяги чистили мечи, венгры Такшоня шумели у своих шатров. Этот венгерский князек мне уже бесит.
А вот и он, легок на помине. Подошел ко мне.
— Антон, князь, — начал он, ткнув пальцем в мою сторону. — Что за задержка? Новгород ждет, добыча ждет, а мы тут с мужиками возимся.
Я посмотрел на него, сдерживая желание послать его по известному адресу.
— Полоцк ближе, — ответил я холодно. — И богаче, чем ты думаешь. Рогволод — враг, и он нам по пути. Идем туда, потом на Новгород.
Он прищурился и пожевал губу.
— Ладно, князь. Как скажешь.
Я кивнул, а сам подумал, что его жадность еще выйдет боком. Надо держать его в узде.
К вечеру наемники влились в строй, хотя и держалисья особняком. Я прошелся по лагерю. Дружина — моя опора, варяги — молчуны с косами, что напрягают меня после слов Драгана, венгры — шумная толпа, ополченцы — неуклюжие, но стараются. А еще эти наемники, которые смотрят на меня, как на кошель с гривнами.
Войско мое выросло до двух тысяч восьми сотен — сила немалая, но шаткая.
Утро в Смоленске встретило мелким дождем, который лил, будто небо решило поплакать за вчерашнюю кровь. Я стоял у ворот, глядя, как мое войско выстраивается в длинную змею — дружина впереди, за ней венгры Такшоня с их шумными конями, потом варяги, которые шли молча и ополченцы с наемниками в хвосте. Две тысячи восемь сотен человек — сила немалая, но сырая.
Полоцк был в шести днях пути. И это время не должно просто пройти. Надо ковать из этой толпы что-то стоящее. Самострелы — мой козырь, ополченцы должны научиться ими бить, а не махать, как дубинами. Я кликнул Добрыню, который уже хмурился, глядя на мокрую дорогу, и велел:
— Гони их каждое утро и вечер. Пусть стреляют, пока руки не отвалятся. И строй держат, чтоб не разбегались, как куры.
Он коротко кивнул и пошел к ополченцам, топтавшихся с самострелами в руках, будто не знали, куда их деть.
Мы выступили, и дорога сразу показала свой нрав. Грязь липла к обуви, а обозы с самострелами и снарядами скрипели, как старые кости. Я шел впереди с дружиной, слушая, как за спиной Добрыня орет на ополченцев:
— Натянул! Прицелился! Спустил! Не в небо, дурень, в щит!
Утром, едва выйдя из Смоленска, мы остановились на первом привале — широкая поляна у реки, где я велел поставить мишени из старых щитов. Двести мужиков ополченцев выстроились в ряд. Болты летели криво — кто в землю, кто в кусты, один умник чуть не подстрелил своего же. Я стоял рядом, скрестив руки, и смотрел, как Ратибор с Добрыней ходят вдоль строя, поправляют руки, учат тянуть тетиву ровно. К вечеру дело пошло лучше — щиты начали трещать от попаданий. Я кивнул сам себе: медленно, но лепится.
На второй день дождь стих, солнце вылезло, подсвечивая лес. Мы шли по старой дороге, которая вилась меж сосен, а я решил усложнить задачу. Велел ополченцам стрелять на ходу — разбил их на десятки, каждый с десятником из дружины.
— Идете, видите врага — бьете разом, — сказал я, показывая на воображаемого супостата. — Не стоите, как пни, а двигаетесь.
Они попробовали, и опять началась кутерьма: кто-то спотыкался, кто-то ронял самострел, но к вечеру десятки стали слаженнее. Болты уже летели кучно, хотя и не всегда в цель. Я прошелся вдоль рядов, подбадривая:
— Еще немного, и Рогволод сам к нам побежит с поклоном.
Мужики хмыкали, но глаза их загорались — им нравилось, что из них что-то выходит.
Тут ко мне подошел Драган. Его серое лицо чуть порозовело, но шрам на щеке все так же выделялся, как метка. Он отозвал меня в сторону, к обозу, и тихо заговорил, будто боялся, что ветер унесет слова к чужим ушам.
— Варяги твои, князь, — начал он, глядя куда-то в лес. — Не все с тобой душой. Тот, высокий, — он на тренировках не стреляет, шепчется с другими. Видел я ночью, как они у костра сидели, трое, и на тебя косились.
Я нахмурился. Опять?
Я кивнул, запоминая.
— Следи дальше, — сказал я. — И Ратибору шепни, пусть дозор ночью ставит.
Он ушел, а я остался стоять, глядя на варягов, чистящих оружие у своих шатров. Высокий с косой поймал мой взгляд, но тут же отвел глаза. Странный тип. Надо держать его на виду.
На третий день пути Такшонь опять начал свое. Подъехал ко мне на коне, его рожа лоснилась от самодовольства.
— Антон, — загундосил он, ткнув пальцем в сторону ополченцев. — Сколько можно возиться с этими мужиками? Полоцк ждет, добыча ждет, а мы топчемся, как кони на привязи.
Я остановился, повернулся к нему.
— Полоцк никуда не денется, — отрезал я. — А эти мужики с самострелами твоих венгров прикроют, когда до дела дойдет. Или ты хочешь первым под стрелы Рогволода лезть?
Он прищурился, а потом заржал:
— Ладно, князь, твоя правда. Но добычу не забудь — мы за ней идем.
Я велел ему следить за своими людьми, чтобы не разбредались и пошел дальше.
К вечеру четвертого дня ополченцы уже стреляли прилично. Мы остановились на привале у широкого поля, где я велел поставить мишени в полусотне шагов. Десятки выстроились, натянули тетивы, и болты полетели — щиты затрещали, как дрова под топором. Не все попадали, но кучность была — хоть сейчас в бой. Добрыня подошел ко мне, вытирая пот со лба.
— Лепятся, княже, — сказал он, кивая на ополченцев. — Еще пара дней, и будут бить, как надо.
Я ухмыльнулся:
— Двух дней у нас нет. Завтра утром идем дальше.
Он вздохнкл и ушел гонять их дальше, а я сел у костра, глядя на огонь.
Мысль о Веславе не давала покоя. Гонцы не вернулись, и кажется они ее не догнали. Шесть дней пути — она могла уже быть в Полоцке.
На пятый день лес стал гуще, дорога сузилась, войско растянулось. Ополченцы шли сзади, тренируясь на ходу — стреляли по деревьям, которые я велел пометить тряпками. Болты вонзались в стволы, и мужики радовались, как дети, когда попадали. Наемники, которые шагали рядом, посмеивались, но при этом они сами косились на самострелы — им такое оружие в новинку. Вечером я собрал десятников у костра.
— Полоцк близко, а Рогволод не дурак — может выслать разведку.
Они закивали, я заметил, как высокий варяг стоит в стороне и смотрит на меня. Надо будет грохнуть его в пылу сражения. Иначе я все время буду оглядываться на него.
Шестой день пути выдался тяжелым. Утро встретило нас холодным ветром, который гнал по небу рваные облака, а узкая и мокрая дорога вилась меж сосен, будто не хотела нас выпускать.
Мое войско тянулось за мной.
Я шел с Добрыней, глядя вперед, где лес начал редеть. Полоцк близко. Меня не покидали думы о Веславе. Я надеялся, что она жива и успела уйти или спрятаться, но сердце подсказывало: не все так просто. Гонцы мои не вернулись, а это было плохим знаком.
К полудню лес расступился и мы вышли на широкую равнину. Впереди, верстах в пяти, показался Полоцк — темное пятно стен и башен на холме, окруженное рекой. Я остановил войско, прищурился, вглядываясь.
Город не спал: на стенах мелькали фигуры, у ворот копошились люди, таща бревна и камни, а над башнями поднимался дым — кузни работали. Они готовились. Рогволод знал, что я иду, и это значило что Веслава не успела его отвлечь, или, хуже того, попалась.
— Стой! — громко крикнул я.
Мой голос разнесся над равниной. Войско остановилось. Я велел разбивать лагерь в двух верстах от города — тут, за холмом, где нас не сразу заметят.
— Катапульты ставим, самострелы готовим, — сказал я Добрыне. — И дозор тройной, чтоб ни одна мышь не прошла.
— Жаль девку, — вздохнул Добрыня.
Он думает, что Веславу убили? Не думаю, что ее не попробуют мне продать. А ведь я готов отдать за нее почти любой выкуп.
Добрыня ушел отдавать приказы. Враг был готов, и это меня расстроило. Я хотел ударить первым, а не лезть на стены, где нас ждут.
Лагерь ожил быстро. Дружинники вбивали колья для частокола. Я прошелся вдоль строя, проверяя, как идут дела. Катапульты уже стояли на холме, глядя на Полоцк. Снаряды, кувшины с горючей смесью, лежали рядом.
Ополченцы, которые почти неделю учились стрелять, теперь выглядели увереннее: самострелы держали крепко, болты укладывали ровно. Я кивнул Ратибору, следившего за ними:
— Пусть отдыхают. Ночью может начаться.
Он хмыкнул, соглашаясь, и пошел к своим. А я задумался: если Рогволод готовится, значит, он или Веславу взял, или слухи до него дошли.
Ночь упала на лагерь. Костры горели тускло, чтобы не выдавать нас, а дозорные — мои лучшие люди — ходили вдоль частокола, прислушиваясь к каждому шороху. Я сидел у шатра, точил топор и думал, как выманить Рогволода из его норы. Тут ко мне подбежал один из молодых лазутчиков Ратибора.
— Княже, — шепнул он, задыхаясь. — Полоцкие разведчики. Трое. Шли к лагерю, но мы их взяли.
Я вскочил.
— Где они?
Он махнул рукой в сторону леса и я пошел за ним, кликнув Ратибора. У оврага, в темноте, лежали трое — связанные, с кляпами во рту. Мои лазутчики стояли рядом. Я присел перед одним, сорвал кляп.
— Кто вас послал?
Я кивнул Ратибору, и тот приставил клинок к его горлу.
— Рогволод, — выдавил полочанин наконец. — Велел смотреть, сколько вас и откуда.
Я ухмыльнулся.
— А сколько нас? — поддел я.
— Две тысячи, может больше. С катапультами.
Я встал, велев Ратибору допросить их. Через час он доложил: в Полоцке около полторы тысячи воинов, стены крепкие, но припасов не много. Хорошая новость. Если осада затянется, они проголодаются. Но Веславу они не упомянули, а это меня тревожило.
Ночь тянулась медленно, я не спал. Где-то вдали завыл волк.
Утро над лагерем стало сырым, туман стелился по траве, цепляясь за частокол, будто хотел спрятать нас от полоцких глаз.
Полоцк не спал: дым вился над башнями, на стенах мелькали лучники, а у ворот копошились воины. Вчерашние разведчики дали мне крохи информации.
Я сжал топор на поясе. Бить сразу? Или выманить? Лагерь мой стоял крепко — катапульты на холме, самострелы у ополченцев, дружина готова. Но я решил: сначала поговорю. Пусть Рогволод сам покажет, что у него в рукаве. Я кликнул Добрыню и Такшоня.