Снова ожидание. Мне показалось, что на его лице мелькнуло что-то похожее на гримасу боли, но, может, это была просто игра теней от факела. Веко опустилось. Поднялось. Один раз.
Да.
Значит, не просто дикие древляне, опьяненные возможностью грабежа. За ними стояла Империя. Лев Скилица и его люди. Они дергали за ниточки, направляя топор войны руками лесных дикарей. Хитро. Подло. И это в их стиле.
Теперь, самое тяжелое. Я должен был спросить.
— Ярополк… Ты видел его смерть?
Глаз Добрыни смотрел прямо на меня. Долго. Неподвижно. Потом веко дрогнуло дважды. Медленно, с паузой между морганиями. Нет. Он не видел.
Но я не остановился.
— Но он скорее всего, мертв. Погиб в той резне? Да?
Пауза. Длинная, мучительная. Я видел, как трудно дается ему каждое движение. Но он ответил. Один медленный кивок века.
Да.
Ярополк сгинул. Скорее всего, один из первых.
Оставался еще один.
— Илья… Воевода Илья Муромец… Он тоже? Ты видел, как он пал?
Снова два медленных моргания. Нет.
— Но он, скорее всего, тоже погиб. Да?
Я почти не дышал, ожидая ответа. Илья. Глыба. Опытный воин, знающий Киев как свои пять пальцев. Глаз Добрыни смотрел на меня. И снова, после долгой паузы, одно медленное движение века.
Да.
Все. Командования Киева больше нет. Ярополк мертв. Илья мертв. Добрыня — вот он, передо мной, искалеченный, чудом выживший, единственный свидетель и единственный из тех, кто держал оборону.
Я поднялся с колен. Смотреть на Добрыню больше не было сил.
— Искра, — мой голос прозвучал глухо. — Сделай все возможное. И невозможное тоже. Он нужен нам. Он нужен Руси.
Девушка молча кивнула, снова склоняясь над раненым. Ее лицо было маской профессиональной сосредоточенности.
Я отошел от Добрыни, оставив его на попечение Искры. Шаги сами несли меня туда, где ждали воеводы. Лагерь гудел приглушенно. Первоначальный шок от вида изуродованного тысяцкого и ярость, готовая выплеснуться слепым набегом на лес, сменились мрачной злостью на древлян. Воины молча чистили оружие, проверяли доспехи, переговаривались короткими, отрывистыми фразами. Они поняли, что короткой стычки не будет, предстоит тяжелая работа.
Ратибор, Такшонь и Веслава стояли у разложенной на земле карты, освещенной неровным светом факела. Увидев меня, они выпрямились. Такшонь все еще пыхтел, как растревоженный медведь, кулаки его то сжимались, то разжимались. Битва в лесу и вид Добрыни распалили его добела, и он жаждал немедленно ринуться на врага, рвать и метать. Веслава была собранна и внимательна, ее взгляд скользнул по моему лицу, пытаясь прочесть что-то за внешней невозмутимостью. Один Ратибор казался высеченным из камня.
Я подошел к ним, взглянул на карту — грубо начерченный план Искоростеня, основанный на докладе Веславы и рассказах тех немногих, кто бывал в древлянской столице. Крепкий орешек. Двойные стены, ров, башни.
— Войско строится, княже, — доложил Ратибор ровным голосом. — Кольцо вокруг города замыкается. Дозоры выставлены.
Я кивнул, глядя поверх их голов туда, где в ночной темноте чернели стены Искоростеня. Наши костры отбрасывали на них неровные, пляшущие блики, выхватывая из мрака зубцы палисада, темные провалы бойниц.
— Чего ждем, княже? — не выдержал Такшонь. — Лестницы вязать пора! Тараны сколачивать! Там за стенами наши враги сидят, те, кто Киев спалил, кто Добрыню… — он осекся, не договорив. — Надо бить их! Сейчас! Пока они от лесной драки не очухались! Стены у них крепкие. С наскока не возьмешь, готовиться надо!
— Да, стены высоки, княже, — поддержала его Веслава. Она обвела взглядом темную громаду города. — И людей у них, похоже, не мало засело. Мал успел собрать силы. Без осадных приспособлений штурм будет стоить нам многих жизней. Лестницы нужны, укрытия для подступа к стенам…
Они были правы. По всем правилам военного искусства следовало начинать подготовку к штурму. Вязать фашины для засыпки рва, сколачивать штурмовые лестницы, строить подвижные башни-гуляй-города, мастерить тараны. Это заняло бы не один день, но уменьшило бы потери при атаке.
Но я молчал, смотрел на Искоростень и думал о Киеве и Добрыне в той грязной телеге.
Ратибор, стоявший чуть позади меня, не проронил ни слова. Он тоже смотрел на город. Потом перевел взгляд на меня, и я уловил в его глазах что-то похожее на понимание. Он коротко хмыкнул себе под нос, так тихо, что едва ли кто, кроме меня, это услышал.
— У Великого князя, видать, свои думы, — проронил он так же тихо, словно говоря сам с собой.
Такшонь и Веслава непонимающе переглянулись.
Я оторвал взгляд от стен.
— Порядок есть порядок, — сказал я твердо, обращаясь ко всем троим. — Сначала предложим слово. Как положено.
Такшонь хотел было возразить, но встретился с моим взглядом и недовольно засопел.
Я подозвал велел подать коня. Вскочив в седло, я выехал немного вперед, за пределы освещенного кострами круга, приблизившись к границе темноты, за которой начиналась ничейная земля перед стенами Искоростеня. На стенах было видно движение — стражники с факелами переходили с места на место, темные силуэты лучников застыли у бойниц.
— Князь Мал! — крикнул я, мой голос разнесся в ночной тишине. — Или кто у вас тут старший! Выйди на слово! Великий князь Антон говорит с тобой!
Ответом была тишина. Никто не вышел, никто не ответил. Они сделали свой выбор еще тогда, когда отправили своих гонцов с тем страшным «подарком».
Я развернул коня и вернулся к своим.
— Найти мне самого голосистого дружинника, — приказал я Ратибору.
Он даже не моргнул глазом, молча нашел требуемого воина. Вскоре передо мной стоял здоровенный детина из моей новгородской дружины, известный на всю округу своей луженой глоткой. Прозвище свое он получил не зря — когда Громобой орал, казалось, воздух дрожал.
— Поедешь к стенам, — сказал я ему, глядя в его простодушное, но честное лицо. — Подъедешь близко, но не настолько, чтобы стрелой достали. И прокричишь им. Громко, чтобы и на том конце города слышали.
Я вкратце рассказал, что от нег требовалось.
— Так точно, княже! — рявкнул Громобой, отчего ближайший факел затрепетал. — Враз им все прокричу! До кишок дойдет!
Он развернулся, неуклюже взобрался на своего коня и поскакал к городу. Мы видели, как он остановился на полпути, набрал полную грудь воздуха и начал орать. Его голос действительно был громоподобным, слова четко доносились до нас, а уж до стен Искоростеня и подавно.
— Слушайте, люди Искоростеня! — проревел Громобой. — Говорит Великий князь Антон! Ваш князь Мал и его жрецы навлекли на вас беду. Они предали Русь, они сожгли Киев, они пролили кровь невинных. Великий князь предлагает вам последний шанс. Сдавайтесь! Выдайте Мала и его приспешников. Откройте ворота. Тем, кто сложит оружие и покорится, будет дарована жизнь и милость. Кто откажется — познает гнев Великого князя во всей его полноте. Участь Киева покажется вам тогда благословением! Думайте! У вас мало времени!
Когда он закончил, на стенах на мгновение воцарилась тишина. А потом раздался хохот. Грубый, издевательский. Полетели оскорбления, проклятия. Кто-то швырнул вниз несколько камней, которые упали далеко от Громобоя. Несколько стрел взвились в воздух и воткнулись в землю рядом с ним — скорее для острастки, чем с реальным намерением попасть.
— Пшел вон, прихвостень! — донеслось со стены. — Скажи своему князьку, пусть убирается, пока шкуру свою целой унести может! Мала и на вас, и на всю вашу поганую Русь хватит!
— Киев взяли, и до вас доберемся! Будете в лесу зиму зимовать, шкуры грызть!
Громобой постоял еще немного под градом насмешек, потом развернул коня и поехал обратно. Лицо его было багровым от злости.
— Тьфу! — сплюнул он, подъехав ко мне. — Быдло лесное, княже. Слов не понимают.
Я тяжело вздохнул. Ну что ж. Я пытался. Они сами выбрали свою судьбу.
— Становись! — приказал я воеводам. — Готовимся к осаде, ставим по периметру катапульты.
Войско пришло в движение. Воины занимали указанные им позиции, разворачивали заслоны на дорогах, ведущих к городу, начинали копать неглубокие рвы перед своими порядками — на случай вылазки. Лагерь обустраивался для долгого стояния.
А позади наших линий, чуть поодаль, послышался тяжелый скрип дерева и приглушенные команды. Это люди Степана выкатывали на огневые позиции его главное сокровище — катапульты. Десять тяжелых осадных машин, привезенных из Переяславца. Их темные силуэты медленно вырисовывались в свете костров, похожие на гигантских спящих чудовищ.
Ночь тянулась медленно. Войско замерло вокруг Искоростеня, как гигантский удав, обвивший свою жертву. Костры горели ровно, отбрасывая длинные тени. На стенах города тоже горели огни, но их было меньше, и они казались беспокойными, мерцающими. Из-за стен не доносилось ни звука — ни песен, ни криков. Только иногда лаяли собаки. Они затаились, уверенные в толщине стен и высоте башен.
На следующий день я стоял на небольшом холме, откуда открывался вид и на город, и на позиции моих катапульт. Рядом застыл Ратибор. Чуть поодаль виднелись фигуры Такшоня и Веславы, они тоже молча смотрели на Искоростень. Воздух был прохладным, пахло дымом наших костров и сырой землей.
Степа суетился возле своих машин. Его люди, переяславские умельцы и приданные им для помощи дружинники, заканчивали последние приготовления. Проверяли натяжение канатов, подкатывали огромные валуны для противовесов, смазывали скрипучие оси. Десять уродливых деревянных конструкций стояли рядами, их метательные рычаги были опущены, словно клювы гигантских хищных птиц, готовых к удару.
Я дал им достаточно времени. Рассветет с минуты на минуту. Стража на стенах наверняка клевала носом, убаюканная тишиной и ночной прохладой. Самое время начинать.
Я поднял руку. Степа, постоянно косивший в мою сторону, тут же заметил сигнал. Он что-то коротко крикнул своим людям. Суета у катапульт прекратилась. Расчеты замерли у своих машин, ожидая команды.