Каждый пуск сопровождался знакомым набором звуков: натужный скрип дерева, свист летящего горшка, глухой звон при падении и почти мгновенная вспышка нового очага пламени там, внизу. Я давно перестал считать попадания. Целиться уже было некуда — горело все. Огонь перекидывался с крыши на крышу, с забора на забор, пожирал деревянные мостовые, амбары, терема. Даже те участки стен, что уцелели после обрушения башни, теперь были охвачены пламенем. Древлянская твердыня превращалась в пепел на моих глазах.
Время текло вязко. Я не двигался с места, только плотнее кутался в плащ от пронизывающего ветра, несущего пепел. Рядом со мной так же неподвижно стоял Ратибор. Он тоже смотрел на город, и лицо его оставалось непроницаемым. Такшонь и Веслава отошли к своим воинам, проверяя посты.
Работа должна быть доделана до конца. Никаких полумер. Никакого штурма, никаких потерь с нашей стороны. Они отвергли мое предложение, они глумились над памятью Святослава, они изувечили Добрыню, они предали Русь, приведя сюда византийцев и спалив Киев. За все это полагалась только одна плата — полное уничтожение. Искоростень должен был стать наглядным уроком для всех. Для Мала, если он еще жив там, в этом аду. Для византийцев, где бы они ни прятались. Для Оттона и Мешко на западе. Для всех, кто посмеет встать у меня на пути.
Я не чувствовал ни злорадства, ни жалости. Только холодную, выжигающую пустоту внутри и твердое осознание правильности своих действий. Это была не месть — хотя элемент возмездия, конечно, присутствовал. Это была политика — жестокая, кровавая, но единственно возможная в этом мире, в это время. Силу здесь уважали больше, чем милосердие. А я должен был показать силу Великого князя Руси.
Скрип катапульт стал реже. Я заметил, что люди Степана двигаются уже не так проворно, чаще останавливаются, переговариваются. Запас снарядов подходил к концу. Я прикинул в уме: обстрел шел уже много часов подряд. Даже привезенных запасов горючей смеси и глиняных горшков не могло хватить на вечность.
Вскоре ко мне торопливо поднялся Степан. Лицо его было черным от копоти, глаза красными от дыма и бессонной ночи. Он остановился передо мной, тяжело дыша.
— Княже, — голос его был хриплым. — Снаряды на исходе. Горшков осталось… ну, может, три десятка на все машины. Больше нету.
Он вопросительно посмотрел на меня, ожидая приказа. Продолжать до последнего?
Я окинул взглядом пылающий город. Огонь уже не бушевал так яростно, как в первые часы. Он сделал свое дело. Большие строения обрушились, остались только остовы стен да кучи тлеющих углей. Но жар все еще был нестерпимым, а дым валил так же густо. То, что могло сгореть, — сгорело. То, что осталось, — дотлеет само. Дальнейший обстрел уже не имел смысла.
— Хватит, Степа, — сказал я, тяжело вздохнув. — Прекратить огонь. Пусть люди отдохнут.
Он коротко поклонился:
— Слушаюсь, княже.
Он развернулся и почти бегом спустился с холма к своим катапультам. Вскоре его команды разнеслись внизу. Последние несколько горшков неуклюже взмыли в воздух, упали в огненное марево. И потом все стихло.
Скрип катапульт прекратился. Стало непривычно тихо. Только рев и треск огня нарушали эту тишину. Десять осадных машин замерли, их рычаги опустились. Расчеты отошли от них, устало садясь прямо на землю, передавая друг другу бурдюки с водой. Их работа была окончена.
Я продолжал стоять на холме, глядя на Искоростень. Теперь он был предоставлен сам себе, своей огненной агонии. Предстояло ждать. Ждать, пока огонь сделает свое дело до конца, пока можно будет войти в то, что осталось от древлянской столицы.
Два дня и две ночи Искоростень догорал. Огонь медленно пожирал то, что еще оставалось, затихая и вспыхивая вновь, когда добирался до нетронутых пожаром погребов или обрушивал очередную стену. Над руинами висело плотное марево горячего воздуха, искажавшее очертания далеких холмов. Дым стал менее черным, но не менее едким. Запах гари пропитал все вокруг — одежду, волосы, кожу. Даже вода в ручьях, казалось, отдавала гарью.
Наш лагерь замер в ожидании. Воины отдыхали, чистили оружие, штопали одежду, переговаривались вполголоса. Не было ни песен, ни громкого смеха. Все понимали — работа еще не закончена. Люди Степана приводили в порядок свои катапульты, смазывали механизмы, готовя их к возможному походу дальше. Искра и ее помощницы без устали возились с ранеными, особенно с Добрыней. Он все еще был плох, но жив, а это уже было чудом. Я навещал его пару раз — он лежал без движения, лишь единственный глаз иногда поворачивался в мою сторону. Понимал ли он, что происходит вокруг? Неизвестно.
Я проводил время в своем шатре, изучая карты, или просто стоял на том же холме, наблюдая за медленным угасанием древлянской столицы. Сон не шел. Образы пылающего города, изувеченного Добрыни, сожженного Киева стояли перед глазами. Но я не позволял себе поддаваться ни гневу, ни сомнениям. Решение было принято. Пути назад нет.
Воеводы — Ратибор, Такшонь, Веслава — держались рядом, готовые выполнить любой приказ. Такшонь заметно нервничал, ему не терпелось ворваться в город, пусть даже в пепелище, и убедиться, что враг уничтожен окончательно. Ратибор оставался спокоен, как скала, но я видел по его глазам — он тоже ждет. Веслава была сосредоточенна, ее лазутчики постоянно уходили на разведку по окрестным лесам, проверяя, не собираются ли где уцелевшие древлянские отряды, не готовят ли засаду. Но окрестности были пусты. Те, кто не успел укрыться в Искоростене перед нашей осадой, разбежались при первых же звуках работы катапульт.
На третий день дым над руинами стал совсем редким, седым. Жар спал настолько, что можно было подойти ближе. Огонь угас почти везде, лишь кое-где в глубине завалов еще тлели угли, выпуская тонкие струйки дыма. Внешняя стена, гордость древлян, представляла собой жалкое зрелище — обугленные бревна, груды битого камня, зияющие проломы там, где рухнули башни. Город лежал перед нами.
— Пора, — сказал я воеводам, собравшимся у моего шатра на рассвете. — Стройте войско. Входим.
Закипела работа. Сотни выстраивались в походные колонны. Щиты на левую руку, мечи и топоры наготове. Вперед я поставил несколько сотен опытных дружинников под командой Ратибора — расчистить путь, проверить, нет ли ловушек или затаившихся врагов. Сам я собирался войти с основной частью войска.
— Громобой! — позвал я.
Здоровенный дружинник мигом оказался передо мной, вытянувшись в струну.
— Слушаю, княже!
— Пойдешь впереди. Сразу за дозором Ратибора. Будешь кричать. Громко. Чтобы слышали все, кто еще мог остаться там живым. Повторишь то, что кричал им перед началом обстрела. Про гнев князя, про их непокорность, про участь Киева. Пусть знают, за что их постигла кара.
— Так точно, княже! — рявкнул Громобой, его зычный голос эхом прокатился по лагерю. — Прокричу так, что у них и у мертвых уши заложит!
Войско двинулось. Мы втягивались в то, что еще недавно было Искоростенем. Под ногами хрустел пепел. Воздух был наполненным запахом гари. Жар все еще шел от земли, от обугленных руин. Утренний туман чуть припорошил пепел, поэтому дышать можно было относительно нормально. Мы шли по бывшим улицам, узнавая их лишь по направлению. Домов не было — только черные остовы печей, груды обгоревших бревен, бесформенные кучи того, что когда-то было домашним скарбом. Мертвая тишина стояла над пепелищем, нарушаемая лишь шагами тысяч ног да громовым голосом Громобоя, который исправно выполнял приказ.
— Слушайте, люди Искоростеня! Если вы еще живы! — ревел он, и его голос, казалось, заставлял дрожать горячий воздух. — Ваш князь Мал и его волхвы навлекли на вас беду! Они предали Русь! Они сожгли Киев! Они пролили кровь невинных! Великий князь предлагал вам милость! Вы отвергли ее! Вы глумились! Теперь познайте гнев Великого князя во всей его полноте! Искоростень стерт с лица земли! Участь Киева теперь кажется вам благословением! Это кара за вашу гордыню и предательство!
Мы продвигались все глубже в мертвый город. Никакого сопротивления. Ни единого выстрела, ни одного враждебного крика. Только тишина и голос Громобоя. Казалось, что огонь уничтожил все живое.
Но когда мы приблизились к реке Уж, которая протекала через город, картина изменилась. Здесь, у самой воды, разрушения были не такими тотальными. Несколько каменных строений, видимо, склады или бани, стояли не уничтоженные полностью. Огонь не смог перекинуться через широкое русло реки или был остановлен каменными стенами. И здесь были люди.
Сначала мы увидели одного, потом другого. Они выползали из-под обломков у самой воды, выбирались из каких-то ям, поднимались прямо из реки, где, видимо, прятались от жара. Грязные, оборванные, черные от копоти, с обезумевшими от ужаса глазами. Их было немного. Может, несколько сотен. Мужчины, женщины, дети. Все, что осталось от гордого древлянского племени, населявшего эту крепость.
При виде наших воинов, блестящих доспехами и оружием, при звуках громового голоса Громобоя, они замерли на мгновение, а потом ужас на их лицах сменился полным, безоговорочным отчаянием. Они падали на колени прямо в грязь и пепел. Простирали руки, плакали, бормотали что-то нечленораздельное. Кто-то пытался кланяться, ударяясь лбом о землю. Они молили не о справедливости, не о прощении, а просто о жизни.
Громобой продолжал вещать, но его голос теперь звучал на фоне этого тихого, отчаянного воя сотен людей. Ратибор остановил передовой отряд. Воины молча смотрели на эту картину. Даже самые суровые из них не могли скрыть смешанных чувств на лицах. Одно дело — сражаться с врагом, другое — видеть его таким, полностью сломленным и раздавленным.
Я подъехал ближе, остановив коня перед толпой коленопреклоненных. Их было больше, чем показалось сначала. Может, семь сотен, может, восемь. Меньше тысячи — из города, где еще три дня назад жило во много раз больше народу. Они смотрели на меня снизу вверх, и в их глазах был только животный страх. Они ждали последнего удара.