Ярополк дёрнулся, будто от пощёчины. Видать, о Такшоне он и не вспомнил.
— А север? — продолжал я, не давая ему опомниться. — Новгород, Ростов, Муром, вятичи? Земли, которые я отбил у Сфендослава? Думаешь, они бы обрадовались тебе? Предателю, который сдал князя, освободившего их? Да они бы тебя на вилы подняли, едва ты с византийцами туда сунулся! Сфендослав, при всех его заскоках, был хоть своим. А ты кто? Кукла на ниточках из Константинополя!
Его лицо стало совсем как полотно. Кажется, до него начало доходить. Медленно, с трудом, но до него допёрла вся нелепость его замыслов.
— А Переяславец? — я вонзил последний гвоздь. — Мой город. Где сидит Степан, мой верный человек. Который привёл сюда арбалетчиков и катапульты. Который видел, как ты «управлял» Киевом до меня. Думаешь, он бы тебе город отдал? Думаешь, он бы простил тебе мою смерть? Да он бы запер ворота и дрался до последнего! И вся Южная Русь, которая помнит меня, встала бы за него!
Я замолчал, глядя на него в упор.
— Так на что ты рассчитывал, Ярополк? На что⁈ Что все вокруг такие же трусливые и недалёкие, как ты? Что все забудут твоё предательство и приползут лобызать твои сапоги только потому, что за тобой византийцы? Да тебя бы свои же на куски порвали! Никто бы тебя не принял! Ты был бы пустым местом! Предателем, сидящим на руинах под охраной чужаков! Вот твоя цена! Вот твоё «великое княжество»!
Он больше не пытался возражать. Лежал, уставившись в потолок шатра пустыми глазами. Похоже, осознание собственной дурости ударило по нему сильнее, чем мои слова. Он строил замки в облаках, не позаботившись о фундаменте. Предал всё ради мечты, которая разлетелась в пыль при первом же касании реальности.
— Я не думал… — прошептал он еле слышно. — Прости, княже… Я был слеп… Глуп…
Слеп и глуп. Но это не вызывало жалости. Разочарование было слишком глубоким. Сын Святослава… Человек, которому я доверил Киев, оказался просто недалёким, трусливым выскочкой. Это было хуже, чем если бы он был хитрым врагом. С врагом можно скрестить мечи. А что делать с этим?
Надо было решать, что делать дальше. Но остался ещё один вопрос.
— Илья, — сказал я, повернувшись к неподвижной фигуре воеводы. — Киевский воевода. Он тоже был в сговоре с византийцами? Знал о твоём плане?
Ярополк медленно перевёл взгляд на Илью.
— Нет, — ответил он тихо. — Илья не знал. Я приказал ему. Как наместник Великого князя. Сказал, что древлян надо пропустить. Что это хитрый план, согласованный с тобой, чтобы заманить их в ловушку в городе.
Я хмыкнул, не скрывая скептицизма. Хитрый план, надо же.
— И он поверил? Илья? Старый волк, битый жизнью воевода? Купился на такую чепуху?
— Он спорил, — признался Ярополк. — Не хотел подчиняться. Говорил, что это безумие, что врага в город пускать нельзя. Но я надавил. Пригрозил отстранить его, обвинить в неподчинении приказу Великого князя. Он подчинился. Но я видел, что он был против. Он просто выполнил приказ… Он не предатель. Не по своей воле.
Ярополк пытался выгородить воеводу. Может, остатки совести заговорили. Может, Илья и правда был лишь пешкой. Но для меня это мало что меняло.
— Он выполнил преступный приказ, — отрезал я. — Приказ, из-за которого город сгорел, а сотни людей погибли. Он видел, что творится, и не остановил это. Не поднял тревогу. Не попытался связаться с Добрыней. Просто подчинился. Для меня это тоже предательство. Предательство людей, которых он обязан был защищать.
Я смотрел на них — двух сломленных людей. Ярополк, раздавленный собственной глупостью и предательством, лежал, будто тень самого себя. Илья, заклеймённый мною как соучастник, пусть и невольный. Один сам растоптал свою честь, другой позволил втоптать её в грязь, подчинившись безумному приказу. Что с ними делать? Судить? Казнить? Простить? Последнее казалось просто немыслимым, особенно когда тяжёлое дыхание Добрыни, лежащего неподалёку, напоминало о цене их поступков.
Если нельзя доверять сыну Святослава, если даже легендарный киевский воевода оказался слаб, то на кого вообще можно положиться? На Ратибора, Веславу, Алёшу, Такшоня, Степана… Да, они верны. Пока верны. Но эта история с Ярополком и Ильёй дает понять, что верность — штука хрупкая, а власть и страх перед смертью могут сломать даже самых стойких.
Победа над Сфендославом, взятие Ростова, расправа с древлянами — всё это теперь казалось лишь разминкой перед настоящей битвой. Не на поле, не с мечами, а здесь — в умах и душах, в борьбе за доверие и единство Руси. А передо мной лежали два живых символа этого раскола.
С носилок Ильи донёсся тихий стон. Я обернулся. Илья Муромец шевельнулся. Его могучее тело напряглось, он снова застонал. Лицо исказила судорога, веки дрогнули, приоткрылись. Мутные глаза скользнули по своду шатра, мазнули по мне, не задерживаясь, и остановились на Ярополке.
Какое-то время он просто смотрел на княжича. Потом взгляд вернулся ко мне. В нём мелькнула тень узнавания. Илья с трудом сфокусировался, губы шевельнулись, пытаясь выдавить слова.
— Кх… княже… — голос его был слаб, но всё ещё рокотал, как далёкий гром, даже сквозь боль и немощь.
Илья, собрав силы, чуть приподнял голову, опираясь на локоть. Лицо его скривилось от боли.
— Княже Антон… — прохрипел он, тяжело дыша. — Прошу, не губи его…
Я нахмурился. Это что, серьёзно? Он в своём уме?
— Прости его, Великий князь… — Илья говорил с трудом, каждое слово вырывалось с болью, но в голосе звенела странная, почти отчаянная решимость. — Он… оступился… Молодой, горячий… Его обвели вокруг пальца… Но он…
Илья замолк, собираясь с силами, чтобы выложить главный козырь. Глянул на меня с какой-то умоляющей тоской.
— Он же… Рюрикович… Княже… Последний, кажись, из рода… Кто ещё остался? Кровь Рюрика… Нельзя её прерывать… Прости его… ради Руси…
Глава 14
Я смотрел на Илью Муромца — матерого волка, который еле очухался после страшных ран, — и слушал его осипший голос.
Илья, Илья… Видать, ты и впрямь еще толком в себя не пришел, раз такое городишь.
Последний Рюрикович. Да это ж не смягчающее обстоятельство, а самый что ни на есть приговор! Окончательный, без права обжалования. Одно дело, когда пакость творит какой-нибудь выскочка без роду без племени — с него и спрос невелик. Но когда сын великого отца, носитель славного имени, наследник… вот так, по-скотски, предает все, за что предки его кровь проливали? Это ж в сто крат гаже! Это плевок на могилу отца, на всю историю нашу. И то, что он «последний», его не спасает ничуть, а лишь глубже втаптывает в грязь предательства.
Я перевел взгляд на самого виновника. Лежит, в потолок шатра уставился, глаза стеклянные. Сын Святослава… Я-то его отца помнил — настоящий правитель. Пусть и со своими тараканами в голове, но хребет у него был, воля.
А этот… Наследничек… Тьфу!
На него косились, за спиной шушукались. Еще тогда, как Святослав сгинул. Странно ведь для всех вышло: отец в сече пал, а сынок, который рядом был. Не любили его в Киеве по-настоящему, не уважали нисколько. Боялись — может, и да. Почитали за сына Святославова — возможно. Но как сильного правителя — нет. Вечно он был тенью отца, да и то — тенью блеклой, никудышной.
И вот теперь — Киев. Спаленный Киев! Тысячи погибших. Разграбленный город. Столица! И все из-за него одного, его трусости, дурости, из-за того, что повелся на сладкие речи византийского лиса Скилицы. Из-за желания шапку царскую примерить, пусть даже ценой предательства земли родной!
Как думаешь, Илья, что народ скажет, когда все наружу вылезет? А вылезет, будь спокоен. Шила в мешке не утаишь, особенно когда столько слез и свидетелей. Они ему все припомнят — и правление его никакое, и эту беду страшную. И что тогда? Думаешь, его Рюриково семя спасет? Да они ж его на куски порвут! Крови потребуют. Справедливой крови — за кровь невинно убиенных.
И ведь правы будут, абсолютно правы! Потому что нельзя такое прощать. Нельзя спускать с рук предательство такого размаха! Это не просто ошибка, не слабость минутная. Это преступление против всей Руси, против каждого, кто на ней живет. И если я, Великий князь, тот, кто за эти земли и за этих людей головой отвечает, дам слабину… Что тогда обо мне подумают?
Ты себя на мое место поставь, Илья. Вот стоишь ты перед толпой киевлян, что в одночасье всего лишились — и крова, и родных, и добра нажитого. Смотрят на тебя — в глазах и надежда, и лютая злоба. Возмездия жаждут. А ты им такой: «Знаете, люди добрые, а того княжича, из-за кого вся беда стряслась… я отпускаю. Он же, вишь ты, последний Рюрикович. Кровь знатная, жалко род пресекать». Что будет? Да меня самого тут же сметут! И поделом будет! Потому что князь, который не может или не хочет покарать предателя, столицу сгубившего, — не князь он вовсе. Тряпка. Пособник зла. Моя власть не только на мечах держится, но и на справедливости. Потеряю справедливость — все потеряю. Народ отвернется. Дружина засомневается. Враги тут же осмелеют.
Так скажи мне на милость, Илья, с какой стати мне его щадить? Какой в этом прок? Чтобы сохранить «последнего Рюриковича»? Да кому он такой нужен — опозоренный, сломленный, всё и вся предавший? Чтобы тебе угодить да твоей старой клятве покойнику? Уж прости, богатырь, но судьба Руси мне всяко дороже твоих личных обетов. Чтобы милость показать? Милость к такому чудовищу — это как в лицо его жертвам плюнуть. Нет. Ни одной причины. Ни единого довода «за». Только «против». Жизнь его ломаного гроша не стоит. Смерть его, может, другим наукой будет. Изгнание… может, и самый мягкий путь, но кару он понести обязан. Точка.
Нет, Илья. Пустое ты просишь. Этот Рюрикович сам себя из рода вычеркнул. Сам свою судьбу выбрал, когда ворота Киева врагу отворил. И теперь ему ответ держать.
Я все еще крутил в голове случившееся, примерял на себя горечь этой ситуации и понимал — жесткого решения не избежать. Илья-то за Рюриковича просит, да только какой прок в имени, если оно в грязи предательства вываляно? Народ крови потребует, и власть моя закачается, если слабину дам. Но и казнить его вот так сразу, что-то в этом было неправильное, слишком уж просто для такой подлости. Голова шла кругом. Как по справедливости-то поступить? Чтобы и Русь не ослабить, и лицо свое не потерять, и этому гаду по заслугам воздать?