— Как звать? — коротко бросил я Илье.
— Муромский — Кузьма, из ополчения. Ростовец — Фрол, из Сфендославовых бывших, — отрапортовал бывший воевода.
— Обоим — по двадцать плетей. Здесь. Сейчас. Перед строем. Зачинщикам — по тридцать. Кто первый начал?
Воины переглядывались. Кузьма и Фрол молчали, уставившись в землю.
— Фрол слово первое сказал, княже, — промямлил кто-то из толпы. — Слово недоброе… Батюшку-князя Святослава помянул…
— А Кузьма первый кулаком полез! — тут же выкрикнули с ростовской стороны.
— Стало быть, оба хороши, — решил я. — Обоим по тридцать. Исполняй, Илья.
Муромец кивнул своим. Те живо подтащили пару колод, уложили на них спорщиков, рубахи задрали. Два дюжих парня из Ильиной охраны, с каменными лицами, размотали тяжелые плети. Свистнула плеть в воздухе… глухой шлепок по спине… сдавленное кряхтенье. Еще. Еще. Толпа стояла как вкопанная, ни звука. Только плети свистели да дышали тяжело наказанные.
Жестоко? Да. Но иначе нельзя было. Надо было всем показать раз и навсегда: время старых счетов прошло. Драка в строю, да еще из-за былой вражды, — это не просто бардак. Это мне в лицо плевок, Великому князю, и всей моей задумке о единой Руси. Такое надо каленым железом выжигать.
Как отсчитали положенное, побитых уволокли к лекарке. Я обвел глазами притихший строй. Лица у всех были разные: кто с одобрением зыркал, кто со страхом, а кто и злобу затаил. Но все молчали, слушали.
— Глядите на них! — крикнул я громко, указывая на тех двоих, что корчились на земле. — Вот что бывает с теми, кто забыл, чей хлеб ест! Пришли вы сюда кто откуда — кто из Новгорода, кто из Ростова, кто из Киева… Служили разным князьям. Некоторые еще вчера друг против друга стояли. Но то было вчера! Нынче вы все — воины Руси! Мои воины! Под одним стягом!
Я дал время переварить сказанное.
— Обиды старые, вражду былую, гордость свою местечковую — в печку! Из головы вон! Кто старое помянет — тому глаз вон! Здесь, в моем войске, нету ни муромцев, ни ростовцев, ни киевлян, ни новгородцев! Здесь — воины Руси! Ясно⁈
— Ясно, Великий князь! — недружно, но все же гаркнула толпа.
— Кто на брата по оружию руку поднимет из-за старых счетов — тот предатель! Кто рознь сеять будет, вспоминать, кто кому служил, — тот враг! И спрос с таких один — смерть! Потому что свара в своем стане — хуже ворога за стеной! Она нас изнутри сожрет, и тогда нас разобьют поодиночке, как слепых щенков! Этого хотите⁈
— Нет, княже! — рявкнули уже дружнее.
— Так зарубите себе на носу: земля ваша теперь — вся Русь! Князь ваш — я! А брат — тот, кто рядом в строю стоит, плечом к плечу, будь он хоть киевлянин, хоть галичанин, хоть из тех, кто вчера супротив нас шел! Враг у нас один — кто на Русь с мечом придет! А цель одна — сделать Русь такой, чтобы все соседи боялись и уважали! Кто со мной — тот брат! Кто против — тот враг! Третьего не дано! А теперь — по местам! И чтоб глаза мои такого больше не видели!
Я круто развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. За мной молча двинулся Илья. Спиной чувствовал сотни глаз. Наука, надеюсь, впрок пойдет. Хотя бы ненадолго.
Только я себя не обманывал. Приказом да плеткой братства не сколотишь. Оно рождается в деле общем, в беде одной, когда враг перед тобой. Когда тот, кто рядом стоит, будь он хоть трижды из чужого стана, спину тебе прикроет не по приказу, а потому, что иначе — обоим крышка. Нужно было дело, чтобы они про всю эту мелочную грызню забыли, почувствовали себя одним кулаком.
Все чаще я на юг поглядывал. Тмутаракань… Далекий кусок земли русской на теплом море, зажатый степняками да горами. Вести оттуда доходили мутные, недобрые. Хазары, когда-то грозные, а потом вроде притихшие, опять зашевелились. На купцов нападают, границу тревожат. И поговаривали редкие купцы, что оттуда добирались, — не только в хазарах дело. Что-то там затевалось нехорошее. Поход на Тмутаракань… Риск большой. Далеко. Да и что там — поди знай. Но может, именно такой поход, против врага наглого, за землю русскую, и смог бы из этой моей разношерстной оравы кулак один сделать? Чтобы почувствовали они себя одной силой, что всю Русь защищает? Думы в голове крутились, прикидывал я, что к чему…
И тут, будто кто подслушал мои мысли, в ворота лагеря ввалился всадник. Конь под ним хрипел, боками водил, весь в мыле и пыли. Да и сам ездок не лучше коня был — одежа рвань, лицо землистого цвета, рука тряпкой перевязана, а тряпка вся в крови. Сполз с коня, чуть не растянулся, и кинулся к страже у ворот, хрипит одно:
— Князя! К князю!.. Скорей!..
Стража его подхватила, ко мне повели — я как раз из шатра вышел на шум. Как увидел меня, гонец — бух в ноги.
— Княже… Великий князь Антон… Беда… — прохрипел он, с трудом поднимая на меня мутные, воспаленные глаза.
— Говори толком! Откуда? Что стряслось?
— Из Тмутаракани… купец я, Микула… еле ноги унес… Город… город в осаде! Хазары!
— Хазары? С каких это пор они так осмелели? Много ли их?
— Тьма, княже… тысячи! Да не в них одних дело… Верховодит ими… человек один… Кличут его князем Ярополком!
В смысле, Ярополк⁈ Тот самый предатель, которого я выгнал⁈ Какого лешего он там делает?
— И еще… — выдохнул купец, — с ними… воины… не хазары… в броне блестящей… орлы золотые на щитах!.. Греки!
Так вот куда этот выродок Рюрикович подался! Не просто утек, а продался с потрохами тем самым грекам, что его на предательство Киева и подбили. Лев Скилица, значит, этот змей имперский, не соврал, когда поддержку Ярополку обещал. Только поддержка-то вон какая вышла: пляши под их дудку, води диких хазар на свою же землю русскую, да еще под присмотром этих «золотых орлов» царьградских.
Злость аж в глазах потемнело, но тут же отпустило. Голова стала холодной, как лед. Все по полочкам разложилось.
Греки. Не вышло у них со Сфендославом стравить меня насмерть, не получилось и с этим Ярополком-предателем в Киеве дело выгорит — так они теперь с другого конца зашли. С юга. Хазарскую карту разыграли, старую угрозу, а никчемного Ярополка — как тряпку подсунули, мол, вот он, «законный» князь. Хитро? Подло? Да. Чисто по-византийски. Хотят меня от моря отрезать, в лесах да болотах запереть, чтобы пути торговые южные перекрыть. Да еще и гнойник устроить на южной границе, чтобы силы мои оттягивал, землю собирать мешал. Тмутаракань-то… она не просто городок далекий. Она — ключ к морю Азовскому, да и к Черному тоже. Крепость наша на самом юге. Отдать ее — это врага на порог пустить, позволить ему плацдарм устроить, откуда он дальше полезет.
Нет уж. Тмутаракань не сдам. Ни за что. Тут уже не о защите какой-то окраины речь. Тут вопрос — быть или не быть всей Руси, что я по кускам собираю. Покажу сейчас слабину, позволю грекам да их кукле на моей земле хозяйничать — это как сигнал будет всем врагам: и Мешко этому ляшскому, и Оттону немецкому, и степнякам разным. Сигнал, что Великий князь Антон не так уж и велик, коли свое удержать не может.
Решил я сразу. Тяжело на душе было, рискованно — жуть, но другого пути не видел. Помощь надо слать. Прямо сейчас, не мешкая. Да только кого? Главное войско — оно ж сырое еще. Илья только-только его в кулак собирать начал, да и нужно оно здесь, на севере. Тут и ляхи ухо востро держат, и еще какая нечисть вылезти может в любой момент. Послать часть этой неокрепшей рати за тридевять земель, в самое пекло, — это и себя тут ослабить, и тех, кого пошлю, почти наверняка загубить. Нужен отряд отдельный, крепкий, чтоб сам за себя постоять мог.
Глянул я на Такшоня. Князь галицкий, верный мой союзник с той самой сечи под Новгородом, где я его из-под копыт вытащил. Стоял он рядом, слушал купца, лицо — темнее тучи. Галичане — вояки тертые, степняков знают как облупленных. Да еще самострельщики Степановы… Вот! Это мысль. Риск, конечно, дьявольский. Послать Такшоня с его лучшими галичанами да стрелками Степановыми — это ж границу галицкую от ляхов оголить, да цвет стрелкового войска невесть куда отправить. Но другого выхода я не видел.
— Такшонь! — позвал я. Галицкий князь шагнул вперед. — Слыхал?
— Слыхал, княже. Паскудство одно.
— Паскудство — это мягко сказано. Война это. Война, которую нам греки навязывают, чужими руками жар загребая. И мы должны ответить. Пойдешь на юг, Такшонь. Возьмешь своих галичан — отборных. Степан тебе самострельщиков даст — самых метких, полтысячи штыков. Да десяток катапульт малых, разборных, прихватишь. Харчи, фураж, деньги — Олег все выдаст сполна. Задача твоя — долететь до Тмутаракани, как только сможешь. Осаду снять. Хазар этих вышвырнуть вместе с самозванцем этим, Ярополком. А греков… С греками старайся в открытую не схлестываться, если их там много окажется. Но полезут — бей без пощады! Пусть знают, что Русь — не девка беззащитная, щипать ее безнаказанно не выйдет. Главное — город удержать. Любой ценой удержать, пока я не подойду. Я как смогу, основные силы соберу — и следом двину. Понял меня?
Такшонь слушал молча, лицо как из камня высечено. Он все понимал. Весь риск. Понимал, что я его, по сути, в пасть льву посылаю, с горсткой людей против неведомой силы, за которой сама Империя маячит. Но не дрогнул.
— Понял, княже, — твердо сказал он. — Приказ твой ясен. Галичане готовы. Да и стрелки Степановы не подкачают. Дойдем. Осаду снимем. Город удержим. Ну, или ляжем там все.
— Ложиться не надо, Такшонь, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Ты мне живой нужен. И люди твои целы быть должны. Головой работай, хитростью бери там, где силой не взять. Ты ж умеешь.
Он коротко кивнул.
— Одно скажу тебе, княже, — тихо проговорил он, так, что только я и слышал. — Коли там и вправду греки, да еще с Ярополком… То война уже не с хазарами будет. И не с князьком-предателем. То война с самим Царьградом. Готова ли Русь к такому? Ты сам-то… готов?
Вопрос повис в воздухе. Готова ли Русь? Готов ли я?
Отступить сейчас — значит, все проиграть. И начинать потом все сначала, если вообще дадут начать. А значит, ответ мог быть только один. Пусть он и прозвучал только у меня в голове.