— Как странно… Вы-то откуда взялись? — сказал Митенька, успев подхватить при прыжке ее руку и держа ее в своей.
— Я купалась. А вы?
— Мне вздумалось пройти пешком к Валентину Елагину, — сказал Митенька.
Они смотрели друг на друга с радостными улыбками, в которых было почти недоумение, — отчего так просто и хорошо они встретились, как свои. Как будто они, стеснявшиеся и даже избегавшие друг друга вначале, теперь сблизились за то время, какое не виделись.
— Как хорошо, — сказал Митенька.
— Удивительно! — ответила с веселым недоумением Ирина.
— А бал помните? — спросил Митенька, когда они, перепрыгнув через канаву, пошли по испещренной утренними тенями дорожке.
— Да как же нет! — сказала с порывом Ирина. — Я все помню, все до мелочей, — прибавила она, крепко сжав руки и сощурив глаза, как бы и теперь вглядываясь в подробности воспоминаний о бале.
— И рассвет?…
— Так вы тоже это заметили? Именно — и рассвет!..
— И ветку сирени?…
Ирина подняла брови, как при упоминании о предмете, о котором она как раз и не помнит.
— Ах да! У меня была ветка сирени.
— Ветка белой сирени… — сказал Митенька. — Нет, это удивительно, что ведь здесь совсем нет какой-то глупой влюбленности, — сказал он, — а это… это что-то так просто и хорошо, что — чудо!
— В том-то и дело! — сказала Ирина, кивнув с улыбкой головой, как будто в этом именно и была приятная странность этой встречи.
— Это все началось со сна… Я видела сон, — прибавила она, засмеявшись при виде удивленного лица, какое сделал Митенька, не поняв в чем дело.
— Какой сон?
Ирина рассказывала, идя по дорожке и оживленно повертываясь на ходу к Митеньке Воейкову.
— А! Это ощущение я знаю… Нет, но как странно, — сказал он, остановившись и с удивлением вглядываясь в лучистые большие глаза Ирины, которая несколько наивно и удивленно раскрыла их, еще не понимая, про что он говорит.
— Что странно?
— А вот то, что сейчас. Ведь мы уже не незнакомые чуждые друг другу люди, ведь совсем нет, а между тем мы видим друг друга только второй раз, в общей сложности пятнадцать минут говорим, значит, мы должны бы быть совсем чужие, только раскланяться издали и разойтись, вот что мы должны были бы сделать.
— Конечно!.. — сказала Ирина, засмеявшись и сверкая блеском своих оживленных глаз и свежим возбужденным румянцем щек.
— А это потому, что наша встреча совпала у меня с поворотом жизни на новый путь… Если бы не было этого поворота, я не узнал бы этого настроения и всего, что сейчас, потому что я избегал тогда людей, не поехал бы на именины и… пропустил бы рассвет. Я теперь встретился с людьми, и все оказалось совсем, совсем не так, как я представлял себе.
Ирина слушала его, перестав улыбаться и с видимым напряжением мысли, как бы старалась понять внутренний смысл его слов.
— Вы в новой полосе жизни? — спросила она нерешительно.
Митенька молча кивнул головой.
— И вам в той… в старой жизни, казалось бы, что в этом… вот в том, что сейчас у нас, есть что-то нехорошее, что помешает? — говорила уже смелее и решительнее Ирина, как бы напав на след.
— Именно — нехорошее и помешает, — сказал Митенька, удивившись ее чуткости.
— И что же оказалось?…
— Оказалось вот что!.. — ответил Митенька, взяв обе руки Ирины и держа их в своих руках. — Что это так хорошо, так просто и у нас совсем не то, что у других.
— Ну конечно, — сказала Ирина, — совсем не то! Я и рада именно этому. Я терпеть не могу этих ухаживаний, как будто на меня никак иначе смотреть нельзя. И это так скучно, потому что всегда у всех одно и то же.
— Вот это-то и противно, — заметил Митенька. — Поэтому я к вам и не хотел тогда подходить, мне казалось, что вы скажете мысленно: «И этот туда же».
Ирина весело рассмеялась.
— А я как раз потому и обратила на вас внимание, что меня немножко злило ваше равнодушие, что вы ходите один и не обращаете ни на кого внимания.
— Так я ни на кого и не обращал внимания? — спросил Митенька, испытующе посмотрев в чистые глаза Ирины, и увидел, как ее щеки быстро залились легким румянцем. Но она не опустила глаз и весело, открыто смотрела на него, как бы говоря своими глазами, что иначе это и быть не могло. И когда вышло наружу то, что тогда было тайной каждого из них, а теперь раскрылось, как маленькое признание с обеих сторон точно в какой-то невинной хитрости, от этого обоим стало только еще лучше.
— Но куда же мы зашли? Мне надо идти, — сказал Митенька, оглядываясь, так как они пришли в угол парка, к сырой каменной ограде.
— Вам на дорогу? Я знаю здесь щелку в ограде, — сказала Ирина.
Она вбежала в кусты и через минуту, раздвинув руками их зеленую чащу, позвала Мите-ньку.
— Вы уже идете?
— Да, надо идти…
Они стояли некоторое время в зеленой солнечной чаще. Он — со снятой с головы белой фуражкой, она — с полотенцем и простыней на плече, с дрожащими солнечными кружками на белом платье и на лице.
— После рассвета это самое лучшее утро в жизни у меня.
— И у меня тоже… — сказала Ирина.
— Что-то необыкновенное. Если бы кто-нибудь увидел нас здесь, он, наверное, истолковал это по-своему.
— О, конечно. Сейчас же! Они ведь иначе себе этого и представить не могут.
— А тут как раз все иначе… Ну, иду.
Митенька пожал Ирине наскоро руку, как близкому товарищу, с которым не нужно соблюдать никаких церемоний и этикета, и, пролезши в щель ограды, быстро пошел по дороге.
Он долго оглядывался и махал Ирине фуражкой. И видел, что она стоит еще под нависшими ветками кленов и дружески отвечает ему, взмахивая полотенцем.
XXI
Прошла уже не одна неделя, а целых восемь, с тех пор как Валентин приехал вместе с баронессой в ее усадьбу, но срок его отъезда на Урал ни убавлялся, ни увеличивался, а оставался все таким же: ровно через восемь дней, по его вычислениям, он должен будет подъезжать к священным водам озера Тургояка.
Валентин проводил в этой усадьбе время очень хорошо, как он и везде его проводил. Вначале он получил несколько писем с бранью и проклятиями от своих друзей, по делам которых он ехал в Москву, но куда не доехал по воле случая. Он внимательно прочел эти письма.
— Да, действительно, вышло, пожалуй, несколько неудобно, надо бы поехать или хоть извиниться.
А потом вспомнил, что еще на Урал нужно, и отложил все это дело.
Прежде всего он занялся кабинетом профессора, который избрал себе для жительства. Кабинет был весь заставлен книгами, увешан портретами ученых в очках и сюртуках и коллекциями орудий каменного века.
Первое, что сделал Валентин, — это удалил все портреты ученых, убрал научные книги, оставив классиков и коллекцию первобытных орудий. Потом наставил маленьких столиков, покрыл их спадающими до полу коврами и на полу набросал волчьих и медвежьих шкур, так что баронесса Нина, войдя в кабинет, в первое мгновение онемела, увидев перед собой не кабинет, а турецкую кофейню.
— Я люблю всеми поэтами воспетый Восток, — сказал Валентин, — и разве ты сама не чувствуешь, что эти ученые со своими очками менее всего подходят сюда.
— Но, милый мой, нельзя же без разбора вытаскивать все и перевертывать вверх ногами.
— Я и не вытаскивал без разбора; вот эти каменные топоры как висели, так и остались, я даже еще новых три штуки повесил, — сказал Валентин.
— А что скажет профессор?
— Ну он еще не скоро приедет. И потом, можно извиниться, он интеллигентный человек.
По утрам Валентин выходил в чистом свежем белье и пижаме с шелковыми отворотами на балкон и подолгу смотрел на синеющую росистую лощину внизу, на блещущие, чуть видные в туманной утренней дали, кресты и колокольни города. Потом пил кофе, курил сигару, которую выкуривал всегда утром, вопреки ложным традициям, учившим, что сигара хороша только после обеда. И читал классиков.
Баронесса Нина иногда говорила, что ей нужно бы заняться хозяйством. Ей казалось, что главный его секрет заключен в толстых книгах со шнурами, которые ее покойный отец довольно часто просматривал, требуя их от управляющего. И она даже обращалась к Валентину за советом, не нужно ли ей просматривать их по примеру покойного отца.
Но Валентин сказал, что не нужно.
Баронесса Нина была бы совсем счастлива, если бы не приходившие иногда мысли о том, что в конце концов приедет профессор и нужно серьезно подумать об этом. Поверенным всех ее довольно сложных и запутанных душевных и сердечных дел была Ольга Петровна, и она ей часто говорила:
— Самый ужас — это думать. А я постоянно думаю о приезде профессора, как о кошмаре. — А потом, вздохнув, прибавляла: — Хоть бы он поскорее приезжал, я в хозяйстве ничего не понимаю, а Валентин говорит, что оно и не нужно.
Баронесса действительно довольно часто думала о приезде профессора и даже несколько беспокоилась о том, как будет обстоять дело, когда он приедет. Она беспокоилась потому, что искренне любила профессора, и ей было жаль его при мысли, что эта новость (она не помнила хорошо, которая по счету) может произвести на него дурное впечатление, быть может, заставит его страдать. При мысли об этом у баронессы Нины даже навертывалась на глаза непослушная слеза. Она сама потерялась и не могла разобрать, кто, собственно, теперь ее муж — профессор или Валентин? Или оба вместе? Она беспокоилась в данном случае не о себе, а о них.
А потом наконец пришло письмо от профессора, извещавшего ее о своем скором приезде… Это письмо поселило такую путаницу в голове Нины, что она совершенно не знала, что ей делать и говорить и чьей женой ей придется быть.
Она с испуганным лицом принесла первым делом показать это письмо Валентину и ждала от него такого же испуга. Но Валентин отнесся к этому совершенно спокойно и равнодушно. И даже как бы с сожалением сказал:
— Мне его повидать не придется, так как, наверное, он приедет после моего отъезда.
— А вдруг ты не соберешься к этому времени, Валли? — сказала баронесса с выражением беспокойства и озабоченности.