— Отчего же не собраться?… соберусь, — сказал Валентин.
XXII
Когда Митенька Воейков пришел к Валентину и, пройдя мимо молочной с выбитыми окнами, вошел на террасу, ему навстречу вышла нарядная горничная, одетая как барышня, с черными игривыми глазами, и, узнав, что ему нужно Валентина Ивановича, как-то преувеличенно повернув плечами, пошла во внутренние комнаты.
Митенька вошел в кабинет, куда его попросила та же горничная, открыв дверь уже с другим, скромным выражением. Там было маленькое общество: Валентин в домашней куртке, летнем галстуке и желтых ботинках сидел в кресле, бросив нога на ногу, баронесса Нина полулежала на кушетке в тончайшем шелковом капоте, и Федюков, который стоял спиной к ним у книжного шкафа и с мрачным видом рассматривал книги.
Несмотря на то что баронесса была предупреждена горничной о приходе гостя, она при входе Митеньки сделала наивно-испуганное движение что-то закрыть у себя, как бы находя свой костюм неприличным в присутствии малознакомого мужчины.
— А, это ты, хорошо, что приехал, — сказал Валентин, одну руку держа на колене закинутой ноги, другую приветственно протягивая навстречу гостю.
Митенька совершенно не помнил, когда он мог перейти с Валентином на «ты». Но тот сказал это так уютно-просто, что это показалось естественным.
— Что ты смотришь? Беспорядок? Так это перед отъездом, — сказал Валентин. — Когда около меня в комнате вот такой ералаш, я чувствую, что, значит, близко отъезд, перемена. И, значит, все хорошо.
— А разве здесь вам плохо, Валентин? — сказала баронесса Нина, глядя на него и в то же время бросив взгляд на Митеньку.
— Мне нигде не бывает плохо, — сказал Валентин, — когда мне плохо, я уезжаю. Хорошо бы ограничить имущество двумя чемоданами, чтобы быть вольным человеком каждую минуту. Странники — самые вольные люди. Я с удовольствием сделался бы странником.
Валентин держал в руке пустой стакан и смотрел куда-то вдаль перед собой.
— В жизни только и есть две прекрасные вещи: воля и женщины. Но женщину я терплю только до тех пор, пока она не завела порядка и домашнего очага, не говорю уже о беременности, беременная женщина прежде всего — безобразна. Вот интересная женщина, — прибавил Валентин, широким жестом указав на слушавшую его с детским наивным вниманием баронессу Нину. — Она ничего не умеет делать, проста душой, и у нее красивое тело.
— Валентин, ради бога! — воскликнула баронесса Нина, делая вид, что не может слушать таких вещей и сейчас зажимает уши.
— А простота души у женщины заменяет то, чего, быть может, ей не дано, — продолжал Валентин, не обратив внимания на испуг баронессы Нины.
— Ну смотрите, какой он! — сказала, как бы по-детски жалуясь, Нина, обращаясь к Митеньке, точно прося его защиты.
— Но он очень славный, — тихо и просто сказал Митенька, сев около баронессы Нины с той стороны, куда она лежала головой.
— О, он дивный! — сказала также тихо баронесса, повернув к Митеньке голову и глядя на него более продолжительно, чем этого требовала сказанная ею фраза.
Митенька смотрел ей в глаза и не мог удержаться, чтобы не смотреть на ее обтянутое тонким шелком пышное ленивое тело.
— Если хочешь, сойдись с ней, — сказал Валентин.
— Ну что ты говоришь?… Бог знает что!.. — сказал, растерявшись и покраснев, Митенька, быстро взглянув на баронессу, потом на Валентина.
— Неудобного вообще ничего нет, а здесь и подавно.
— Он несносен! — сказала баронесса Нина, как бы оскорбленная. Она встала и пошла из комнаты. — Вы меня выжили сегодня, Валентин, — сказала она в дверях.
Валентин не обратил никакого внимания на слова баронессы.
— Да… странник — самый вольный человек на земле, — повторил он. — Вот Авенир тоже свободный человек, я тебя сегодня по дороге в город завезу к нему, тебе необходимо с ним познакомиться, а мне необходимо пригласить его на заседание Общества по поручению Павла Ивановича.
— Зачем в город? — спросил озадаченно Митенька.
Валентин несколько удивленно поднял складки на лбу и, пригнув голову, посмотрел на Митеньку.
— Ведь ты же сам мне сказал, что тебе нужно подать жалобу на мужиков.
— Это ты сказал, что мне ее нужно подать, и мне просто тогда было как-то неловко разубеждать тебя.
— Нет, тебе надо съездить, — сказал Валентин, внимательно выслушав его.
— Но меня дома ждут. Я велел позвать людей.
— Каких людей?
— Плотников… они будут ждать.
— Брось плотников, пусть ждут. Дело твое совершенно не важно, и вообще всякие дела не важны.
— А что же важно? — спросил Митенька.
— То, что мы сейчас сидим здесь и говорим, а перед нами простор, — сказал он, показав широким жестом в окно, за которым виднелись луга в косом предвечернем освещении.
«Так и быть, в город поеду для его удовольствия, а жалобу подавать не стану», — сказал себе Митенька.
— Федюков оттого и мучается, что никак не может отрешиться от дел, — проговорил Валентин.
— Вовсе не потому, — сказал обиженно Федюков, оторвавшись от книги и глядя на макушку сидевшего в кресле Валентина, — а потому что я по рукам и ногам связан семьей. Кругом серая, беспросветная по своей ограниченности среда, и ни в чем нет истины.
— Брось среду.
— Куда же я ее брошу? А что касается дела, так я совсем наоборот, я не делаю, — сказал Федюков, делая шаг к Валентиновой макушке и тыкая пальцем в воздухе на словах «не делаю». — Потому что делать что-нибудь в этой стране — это значит на каждом шагу поступаться своими основными принципами. А в этом меня еще никто упрекнуть не может. И потом, это значит очутиться в обществе ограниченных ослов, жвачных, да еще зависеть от них… Я бы тоже куда-нибудь, закрыв глаза, уехал, если бы не семья. Я понимаю тебя, Валентин, — сказал он, подойдя к Валентину и крепко пожав ему руку. — И два чемодана твои понимаю. Ты напрасно думаешь, Валентин, я все истинно возвышенное понимаю. Вот ты говоришь, что тесно здесь. И я чувствую, что тесно. Разве я не чувствую? У меня здесь (он ударил себя по груди) целые миры, а среди чего я живу?
— Давай свой стакан, — коротко сказал ему Валентин.
Федюков махнул рукой и покорно подставил стакан.
— Где я ни бываю, я везде пью, — сказал Валентин. — Уметь пить это великое дело. — Он вдруг серьезно посмотрел на Митеньку и сказал:
— Вот ты не умеешь пить, это не хорошо. Когда пьешь, находишь свободу, которой в жизни нет.
— В этой убогой жизни, — поправил Федюков, приподняв палец, и крикнул: — Верно! — Он выпил и крепко ударил по столу опорожненным стаканом.
— Ну, выпьем за мое переселение на Урал, — сказал Валентин и, кивнув в ту сторону, куда ушла баронесса, прибавил: — Она боится, что приедет ее профессор. Может быть, придет время, когда женщина ничего не будет бояться. Итак…
Гости встали и подошли чокнуться к Валентину и пожелали ему счастливо добраться до священных берегов озера Тургояка.
— Поедем со мной… — сказал Валентин, положив руку на плечо Митеньки. — Будем жить среди глухих лесов, где-нибудь в скиту, где живут совсем нетронутые культурой люди — молодые скитницы и мудрые старцы. А кругом необъятная вечная лесная глушь, где нет ни городов, ни дорог. А здесь тесно…
— Верно, тесно! — с жаром подхватил Федюков, глядя на приятелей с поднятым в руке стаканом.
— И женщины здесь не такие, первобытности нет, непочатости, Федюкову нельзя, он связан, а тебе можно.
— Да, увы, я связан, — отозвался как эхо Федюков. — А какие силы! — прибавил он, ударив себя ладонью по груди. — И на что они уходят? Ни на что. Раз в корне отрицаешь всю действительность, которую всякий порядочный человек с героизмом в душе обязан отрицать, то куда их приложишь? К будущему, которое еще не наступило?
— «Тесно!» Какую великую истину сказал ты, Валентин.
У Митеньки Воейкова приятно закружилась голова от выпитого вина, и ему хотелось встать и пожать руку Федюкову, сказавши ему при этом, что хотя он и не живет более такими мыслями, но жил ими и понимает их. Но вдруг он вспомнил, зачем он, собственно, пришел.
— Валентин, — сказал он, — я тебе принес то, что ты просил, а у меня тогда случайно не было с собой — денег.
— Каких денег? — сказал Валентин.
— Да ты же просил.
— Зачем деньги… Мне не нужно никаких денег.
Митенька в душе даже обрадовался, что, по крайней мере, он сможет теперь отдать Житникову долг без всякой задержки. А тот, наверное, уж думал про себя, что этот дворянчик заговорил его, вытянув деньги, и теперь не отдаст.
— Отдай вот ему, — сказал Валентин, беря бумажки из рук Митеньки и равнодушно передавая их Федюкову.
Митенька, не успев опомниться, выпустил бумажки из рук.
— Спасибо, — сказал с чувством Федюков, — считайте за мной, а я вам завтра же отдам. Вот вам образчик действительности, — сказал он, протягивая к Валентину и Митеньке бумажки, которые хотел было положить в карман, — что такое для меня деньги? Ничто. А приходится из-за них терпеть. И так во всем. Счастливый ты, Валентин, что уезжаешь к вечной природе, где нет действительности и, следовательно, пошлости. Я не могу без содрогания подумать, что мы пьем в последний раз и через восемь каких-нибудь дней…
— Через семь, — поправил Валентин, — сегодняшний можно не считать.
— Что через семь каких-нибудь дней мы проводим тебя на неизвестный срок. Ты замечательный человек, Валентин, — сказал Федюков торжественно и чокнулся с Валентином.
Проговорили целый вечер, сидели до двух часов ночи, ужинали, пили и все говорили.
Вдруг Валентин встал, уже несколько покрасневши от выпитого вина, и, сделав жест человека, что-то вспомнившего, куда-то пошел.
— Куда ты? — спросил его Федюков.
— Хочу послать за Авениром.
— Да зачем он тебе непременно сейчас нужен?
— Вот ему непременно с ним нужно познакомиться, — сказал он, кивнув в сторону Митеньки и посмотрев на него, несколько пригнув голову, как смотрит доктор через очки на больного, внушающего опасения и требующего принятия немедленных мер.