— Да, князь, только послушать и посмотреть, больше ничего не успею.
— Что же, едете ради новизны впечатлений или с научной целью, исследовать край?
— С научной целью, — сказал Валентин, все так же почтительно корректно, в то время как князь, перебирая пальцами правой руки свою длинную седую бороду, с улыбкой, от которой морщилась кожа у глаз, ласково, снисходительно смотрел на Валентина, как смотрит старик, занимающий высокое положение, на молодого человека своего круга, который проходит сейчас все то, через что когда-то и он проходил в молодости, и все это ему уже наперед известно.
А кругом собралась целая толпа любопытных, которые смотрели на Валентина, точно на путешественника, вернувшегося из дебрей Африки.
Это заседание, собственно, было посвящено речам. Но в два прошлых заседания уже успели наговорить столько, что больше, казалось, и некуда. Поэтому заседание должно было пройти, по заявлению председателя, под знаком: «Довольно слов, пора приняться за дело».
— Объявляю заседание открытым, — сказал Павел Иванович. Он, нахмурившись, сел и, наклонившись к поместившемуся справа от него Щербакову, пошептался с ним, как шепчется с помощником мастер, пустивший машину в ход и знающий, что все части ее сами придут в движение.
Действительно, части ее сейчас же пришли в движение.
После выскочившего было Авенира, которого сейчас же две руки потянули обратно за блузу и заставили сесть, поднялся предводитель. Он, улыбаясь, как бы подготовляя к тому, что сказанное им будет приятно и не без некоторого юмора, сказал:
— Господа, два прошлых заседания у нас прошли очень… шумно. Я вполне понимаю, что у всех великое рвение к самостоятельной творческой работе, а не на помочах у власти…
— Верно… — крикнул Авенир, вскочив. Но в него сейчас же опять вцепились две руки сзади и осадили. Очевидно, приняты были меры к тому, чтобы его караулили.
Предводитель, все так же тонко улыбаясь, оглянулся в сторону Авенира, как бы прося его подождать и послушать дальше, с чем он, может быть, уж не так будет согласен.
— Но я осмелился бы советовать, — продолжал предводитель, — быть мудро экономными и тратить меньше слов там, где нужно дело. Нам нужно доказать, что мы являемся мозгом своего народа, его авангардом, спаянным единой целостной волей, возглавляемой более высшей волей — монарха. Эта воля, и только она одна, делала нас сильными, истинными патриотами и примерными сынами своей великой родины, чем может справедливо гордиться русское дворянство.
Улыбка сошла с лица предводителя, и он, начав с шутки, как бы неожиданно коснулся таких струн, которые затронули в нем самое священное для него.
— Ну, это уж не туда поехал… — сказал сзади чей-то негромкий голос.
Предводитель не обратил на него внимания, и, слегка опираясь согнутым в суставе пальцем о край стола, как бы наклоняясь, он, с тем же выражением заканчивая свою речь, сказал:
— Поэтому мы всемерно должны стремиться к наибольшей солидарности и единству с подчинением не за страх, а за совесть возглавляющей нас власти, дабы не растеряться, как овцам без пастыря, и еще раз поэтому: меньше споров и… дело, дело и дело.
Предводитель сел. И это как бы послужило сигналом к нарушению тишины.
Первым вскочил Авенир и так неожиданно, что за ним не поспели руки его сторожей и только схватили воздух вслед за ним.
Он выскочил на середину, чтобы его не дергали сзади, и, подняв вверх правую руку, крикнул:
— Прекрасно… я скажу только два слова, а затем дело, дело и дело.
При этом Авенир с каким-то подчеркиванием взмахивал на каждом слове руками, что, очевидно, указывало на его ироническое отношение к последним словам предводителя.
— Нам предлагают, как я понял, добровольно и даже с восторгом идти в шорах, данных нам оттуда (он ткнул пальцем куда-то в угол потолка), и проявлять свою волю только в указанном направлении. А я вам скажу, что этой сладкой водицей и конфетками нас не купить…
Поднялся шум.
— Это опять дерзкая выходка. Выскочка!..
— Призовите же его к порядку! — кричал плешивый дворянин с дрожащими от гнева руками, порываясь встать. Но его удерживал и успокаивал его сосед.
— Не купить!.. — повторил торжественно и вызывающе Авенир. — И заставить нас молчать вам не удастся. Вы силою вещей должны были дать нам заговорить. И мы заговорили.
— Кто это — вы! — послышались раздраженные насмешливые голоса.
— Мы, народ русский! — сказал Авенир, гордо выставляя свою грудь вперед и делая рукой жест назад, как будто за ним стоял русский народ.
— Ну, зачем вы позволяете ему говорить! — кричал плешивый дворянин, протягивая обе руки к председателю и указывая ими на Авенира. — Таких за решеткой надо держать, а не говорить им давать.
Тут опять поднявшийся шум покрыл все. Чем сильнее одни кричали «довольно», тем ожесточеннее другие требовали продолжения речи. А между этими криками слышалось ровное, дружное гуденье откуда-то сзади.
Даже Петруша, сидевший около Валентина, довольно бодро переводил глаза с одного на другого и оглядывался иногда на Валентина, как оглядывается охотник на приятеля, смотря на происходящую травлю и как бы спрашивая, не пора ли ударить и ему.
Валентин сидел в своей обычной спокойной позе барина, с интересом и благосклонностью смотрящего на приятное зрелище.
Наконец Авенир, по обыкновению покрыв смокшуюся голову платочком, пошел на свое место, еще издали приветствуемый как победитель своими единомышленниками с тех мест, на которых они основались, в левом углу, вдали от стола.
— Здорово, брат! — сказал Владимир. И он возбужденно оглянулся на своих друзей. — Выпить бы теперь в самый раз, — прибавил он негромко, обратившись к Валентину.
Но Валентин погрозил ему пальцем, так как встал Павел Иванович и, нахмуренно глядя на колокольчик, который он повертывал за ручку на сукне стола, заявил:
— Довольно слов, — сказали мы сейчас, — и это сделалось главным лозунгом сегодняшнего дня.
— …и больше дела, — подсказал дворянин в куцем пиджаке.
— …и больше дела, — машинально и послушно повторил Павел Иванович, вызвав этим улыбку дам, которые на этот раз тоже присутствовали в зале.
— На первом заседании мы установили ясно и определенно цели и направление деятельности Общества.
— …Для кого ясно, а для кого и не ясно… — раздался опять неизвестно чей голос.
— На втором разделились на партии и выработали план организации… по крайней мере, так предполагалось… — поправился Павел Иванович, так как уже не один, а несколько голосов завопили вдруг, что пока налицо только каша какая-то, а не организация.
— …С третьего заседания начинается реальная, конкретная работа. Угодно Обществу принять это?
— Хорошо, согласны.
— Конечно, довольно разговоров, — слышались со всех сторон голоса. — А то три недели проговорили, а дела еще на грош не видно.
И так как, в принципе, все были согласны, что нужно бросить слова и перейти к делу, то стали голосовать по отдельным вопросам.
Когда вопрос доходил до Валентина и помощник секретаря спрашивал его мнения и Воейкова, Митенька оглядывался за помощью на Валентина. Происходила задержка. Тут наиболее нетерпеливые кричали:
— Да бросьте вы их! Люди уж одной ногой на Урале, а к ним с ножом к горлу пристают.
Но одно дело было — принципиально согласиться на прекращение прений, а другое дело — каждому удержаться от соблазна хотя бы в двух словах осветить поднятый вопрос.
— Только два слова… Осветить вопрос! — кричал умоляюще кто-нибудь с места и поднимал вверх два пальца, как бы давая реальное доказательство того, что он больше не скажет.
— Два слова, отчего не дать… — сейчас же соглашалось большинство членов, надеясь этой снисходительностью получить возможность для себя урвать одно словечко.
Два слова давали.
Но проходило пять минут, десять, а оратор не хотел сдавать захваченной им позиции у трибуны. И среди крика возмущенных голосов, кричавших: «довольно!», «ближе к делу!», — все больше и больше усиливая до крика и хрипоты голос, старался покрыть все голоса и все-таки быть услышанным, хотя бы и против их воли, — в своих заключительных словах.
А эти слова всегда направлялись в спину враждебной группы, которая уже целиком поднималась на ноги и требовала права защиты и возражения. Не дать этого права было нельзя: во-первых, потому, что тогда заговорили бы не только стулья и полы под ногами враждебной партии, но пошли бы в ход и кулаки, которыми обычно работали по столам, молотя ими напропалую. Да прибавилось бы, как всегда при всяком шуме, гуденье, секрет которого и направление, откуда оно исходило, еще никому не удалось разгадать.
В конце концов вопрос так освещали и забирались в такие дебри принципиальных подробностей, что оставалось только замолчать и переглядываться. Хорошо, что всегда находились молодцы, которые не терялись ни при каких обстоятельствах и «на ура» вывозили запутавшееся дело.
Брошенные предводителем словечки: «От слов к делу» — оказались крылатыми и всех так зажгли, что пришлось объявить перерыв, потому что десятки рук, поднявшись, упорно и настойчиво требовали последнего слова, в котором обещали наметить уже линию самого дела.
В это время приехал Федюков с тревожным видом, и кто-то сказал, что он привез важные, чрезвычайные новости.
Все обступили его.
XX
У Федюкова был необычайно возбужденный и приподнятый вид; очевидно, ему стоило большого труда сдержать себя, чтобы сначала взвинтить любопытство собравшихся, а не выпалить все сразу.
— В чем дело? говорите скорей! — крикнул дворянин в куцем пиджачке, бегая вокруг обступивших Федюкова и отыскивая щелку, куда бы приткнуться.
Федюков ничего не ответил и даже не обратил никакого внимания на восклицание куцего дворянина. Он, казалось, переживал тайное наслаждение оттого, что заставил наконец всех этих людей устремиться к нему и жадно ждать его слов. Видно было, что ему хотелось подольше удержать это положение превосходства и первенствующей роли, чего за ним никто никогда не признавал.