Некоторые из левого лагеря пробовали было заметить, что это убийство есть только прямой результат тех притеснений, которые народ сербский все время терпит от Австрии. Но большинство, все еще настроенное на тон сочувствия семейному горю престарелого монарха, только с раздражением отмахивались от таких замечаний.
— Они всякое преступление, всякую гнусность готовы оправдать, если это делается с революционными целями, — говорили некоторые из дворян.
Щербаков, во всякую минуту своей жизни готовый крикнуть: «Бей жидов», — повторял несколько раз, чтобы запомнили хорошенько, что дело начато евреями.
Но от него только все отвертывались — одни со скукой, другие с раздражением.
— Вам бы за пояс нож, а в руки дубину, — сказал Федюков, — вот ваша настоящая роль.
И едва не заварилась каша. Но тут вмешались — с одной стороны, дворянин в куцем пиджачке, с другой — Владимир, который отвел Щербакова в сторону и уговорил его «не обращать внимания и наплевать на этих свиней и остолопов». А потом пошел к тем, кого ругал свиньями и остолопами, и, потирая руки, как человек, выполнивший свою миссию, сказал: «Успокоил… уж очень горяч. Но ничего, славный малый, — пить здоров».
Война между Сербией и Австрией не имела бы большого значения. Но говорили, что Россия не может остаться равнодушной вообще ко всякому притеснению слабейшего со стороны сильного, а в частности, к притеснениям братьев-славян, по отношению к которым Россия была связана духовной повинностью держать их под своей могучей защитой.
При такой постановке вопроса даже старейшее дворянство не могло сочувствовать Австрии, хотя многих, кроме личного горя Франца-Иосифа, трогало в нем то, что он царствовал еще во времена Александра II.
— Русь-матушка всегда стояла за угнетенных, — крикнул плешивый дворянин, когда на заседании Общества поднялся вопрос об этом. — А с братьями-славянами мы связаны еще и одной верой православной.
— Верно! За веру православную в лепешку расшибу! — крикнул Щербаков.
— Позвольте пройти. Не махайте так руками… — сказал ему Федюков.
Таким образом, вопрос с Балканским полуостровом осложнялся до возможности участия в войне и России, если она, верная своим заветам, выступит на защиту слабого.
Но в возможность войны никто не верил. Все были убеждены, что стоит только государю императору с высоты престола заявить о своем отношении к этому вопросу, как слово русского царя сразу отрезвит кого угодно.
Это чувствовали все. И даже испытывали удовольствие, когда говорили об этом как о чем-то совсем новом, чего не было раньше и что выводило жизнь из узких рамок повседневности.
И даже те, кто в обычное время не особенно были склонны чувствовать восхищение от могущества русского царя, теперь ощущали даже легкое удовольствие, смешанное с некоторой гордостью, как будто они принимали этого царя, раз он здесь может сыграть могущественную роль и заставить одним только своим словом сжаться и присмиреть другие державы.
Те же, кто, как Федюков и Авенир, не ощущали и этой легкой тайной гордости, все-таки принуждены были молчать, так как все связанное с именем царя являлось теперь таким предметом, о котором можно было выражать свое мнение только в определенном направлении или совсем не выражать его.
И все, молчаливо согласившись с этим, перешли к очередным делам Общества, которое должно было заслушать заготовленные проекты работ.
XXXI
Когда добрались до рассмотрения проектов, то все вздохнули свободно.
— Слава богу, кончились, наконец, слова, и начинается дело, — говорили все, оглядываясь друг на друга. Встретившиеся на первых порах кое-какие затруднения всеми были приняты почти с некоторым удовольствием: лучше потрудиться над делом, чем выдерживать этот бесконечный фонтан речей, принципиальных споров и словесных драк.
Затруднения были различного характера: во-первых, обилие проектов. Все как-то не догадались сговориться и распределить работу. Поэтому на одни и те же вопросы оказывалось около десятка проектов, и в то же время другие вопросы оставались совершенно неразработанными, хотя они часто являлись основными и без них нельзя было начинать никакого дела.
Это происходило оттого, что больше охотников находилось на принципиальные вопросы.
Например, те же Федюков и Авенир терпели органическое отвращение ко всему тому, что носило в себе просто характер дела и лежало вне плоскости принципов.
Во-вторых, кроме обилия проектов, было поражающее различие в них: один проект не только расходился с другим по одному и тому же вопросу, но в корне уничтожал его. Казалось, что цель каждого была — предугадать ожидаемые от противоположной стороны возражения и разбить их наголову.
В-третьих, заставляли всех теряться широта и максимум предъявлявшихся требований, уменьшить которые авторы проектов не соглашались ни на йоту.
Например, Авенир и Федюков не соглашались ни на какие уступки. Но действовали они при этом не вместе, а совершенно отдельно и даже враждебно по отношению друг к другу, так как у них в принципах, при одинаковости общей цели, были какие-то различия в оттенках.
Потом дело затягивалось — и довольно значительно — при обсуждении, так как каждый проект имел своих защитников и своих врагов, жаждавших его провала и готовых утопить его в ложке воды. Защищавшая группа сцепливалась с группой отвергавшей, и как только при этом задевали самое святая святых: принципы, — так поднимался ураган, в, котором, как ненужная щепка, относились ветром совсем куда-то в сторону самый проект и то дело, по поводу которого он был написан.
— К делу!.. — кричали со всех сторон.
— Что это за бестолочь такая, никакой работы, в самом деле, вести с ними нельзя!
— То-то вот с вами можно вести работу!
Потом, как только какой-нибудь автор добивался признания, так вдруг становился вял, ленив и небрежен, точно вся его энергия ушла на теоретическую разработку проекта и словесную борьбу за него. Когда же дело касалось воплощения проекта в жизнь, то настроение падало, точно проходил праздник творчества и наступали будни.
Каждому казалось, что главное в том, чтобы дать идею, развить ее, а все деловые подробности и выполнение самого дела пусть берут на себя те, у кого голова послабее завинчена.
— Что мне ваше дело, — кричал Федюков, — я вам дал идею: если вы способны ее воспринять, сами разрабатывайте дальше.
Но рядовые члены, т. е. не сочинявшие проектов и не дававшие идей, обиженно предлагали самим авторам приводить свои идеи в исполнение.
— А то какой-нибудь вертопрах наболтает с три короба, да нос еще задерет, а ты работай и выплясывай под его дудку.
Притом, когда какой-нибудь проект оказывался принят, каждый считал себя оскорбленным тем, что прошел не его проект. И если даже он и не писал проекта, то все-таки где-то в глубине души копошилась обида, что его не попросили об этом.
Кроме того, была оппозиция из тех, что считали неприемлемой работу в контакте с правящей партией. Эта оппозиция никогда не входила в рассмотрение дела по существу, а всегда уже наперед отвергала его только потому, что оно шло от противной стороны.
Результатом всего этого было то, что, несмотря на обилие и детальную разработку проектов, дело налаживалось плохо.
Правда, некоторые члены, посмирнее, что-то уже делали, писали повестки, нанимали подрядчиков; но на них смотрели с презрением, как на людей, которые, не видя целого горизонта, не развивая масштаба, способны воткнуться в какое-нибудь дело и копаться в нем.
— Нет широты! — кричал Авенир с болью в голосе. — Кустарные души, не имеющие не только мирового, а даже общегосударственного масштаба, они думают, что они что-то делают, тогда как они просто лишают возможности выработать общий план и начать дело во всей его широте.
— Вы сделайте хоть маленькое-то дело, — кричали Авениру, — а то большое начнете и все равно на половине бросите.
— Маленькое всякий дурак сделает, — отвечали с противоположной стороны, — а если вам на маленькие дела нужны люди, то приглашайте лиц соответствующего масштаба. Мы вам дали огромной ценности проект, и только тупица и идиот может не видеть всего его значения, а вы нас, должно быть, хотите дороги заставить чинить.
А дороги и в самом деле оставались непочиненными. Например, тот же мост на большой дороге как разворотило во время ледохода, так он и остался, оскалив челюсти своих стоячих бревен и поворотив рыло куда-то в сторону, вниз по течению.
Руководители Общества, в частности Павел Иванович, терялись в роковом кругу: с маленького дела начинать никто не хотел, а на большое оборотных средств не было. А оборотных средств не было потому, что не было ни большого дела, ни маленького.
Попробовали было заговорить о взносах. Но купцы сейчас же стали беспокойно переглядываться, а Житников, нагнувшись, сказал соседу:
— Говорил, что в карман залезут… И поэтому каждый после заседания невольно говорил себе или своему соседу:
— Совершенно особенная нация: два месяца толкуют; проектов написали горы, а дела на грош нет. И потом что же это за люди, когда не могут уступить и столковаться друг с другом?
— А вы сами уступаете?…
— Вот это странный вопрос: раз они не уступают, я-то с какой стати буду уступать?
Федюков, в противоположность всем, был как будто злорадно доволен, точно каждый скандал, каждое несогласие и эта долгая толкотня на одном месте лишний раз подтвердили его твердое убеждение в негодности на дело этого народа.
И только Валентин Елагин с Митей Воейковым были далеки от всего этого и, выбравшись на простор, носились где-то среди неизмеримых пространств.
XXXII
Люблю необъятный простор родной земли: ее бесконечные хлебные поля и потонувшие в них перелески, спокойные зеленые холмы, луга с медленными речками в зеленых травянистых берегах и усыпляющий шум мельничных колес.
Люблю ее унылые проселочные дороги, убогие мосты, овражки с обвалившимися берегами. Большая дорога, обсаженная по сторонам березками, тянется без конца, а кругом среди необъятного моря зреющей ржи виднеются вдали церкви, деревни с кладбищами у выезда и ветряными мельницами среди жирных конопляников. Близ дороги мелькнет заплетенный из хвороста плетень, за которым в ясный полдень желтеют на солнце подсолнечники. Вытянется двумя линейками деревенская улица — с резными князьками на крышах. Мелькнут ребятишки, роющиеся на дороге в горячей пыли, и опять за околицей медленно раскинутся необозримые поля с ярко-зелеными и белыми полосами овса и цветущей гречихи, с которой в знойный полдень, беспокойно жужжа, берут мед пчелы. Теплый южный ветер гонит от дороги по ржи темные волны и доносит с луга запах разогретых цветов клевера и ромашки.