До прихода поезда оставалось всего несколько минут, и на перроне у всех было настроение нетерпеливого, взвинченного ожидания.
Все теснились плечом к плечу, переговаривались и поглядывали на рельсы и на тупик в конце их, где стояли лужи от нефти. Здесь должен будет остановиться поезд, и из него будут выходить поддерживаемые сёстрами люди с забинтованными марлей головами и руками. Может быть, даже будут выносить у б и т ы х.
Утреннее солнце, пробиваясь сквозь кое-где выбитые стекла перронного навеса, бросало пыльные столбы света на разноцветную толпу.
Стоявшие у края платформы с цветами, в ожидании поглядывая вдаль, переговаривались взволнованно-пониженными голосами.
В толпе произошло какое-то движение. Головы всех беспокойно стали поворачиваться из стороны в сторону, как бы ища причины этого движения.
Музыканты с большими трубами не спеша надели их на шеи. Кто-то торопливо крикнул:
— Идёт! Поезд идёт!
Толпа колыхнулась.
Медные духовые инструменты, оглушая близстоявших и наполняя звуками высокое пространство перрона под стеклянной крышей, заиграли марш.
И как будто в такт музыке, выпуская струйкой белый дымок, вдали на загибе пути показался маленький, быстро увеличивавшийся поезд.
Взгляды всех приковались к нему и к флагу красного креста, трепетавшему над крышей переднего вагона.
Бледная дама, к которой подходил Валентин, ни к кому не обращаясь, сказала тихо, как бы сама себе:
— Душа человеческая перерождается от соприкосновения с таинственным миром страдания и смерти.
Стоявшие с ней девушки с восторгом слушали её, как пророчицу, от которой ждут слов мудрости. Но она больше ничего не прибавила.
Когда поезд медленно остановился и замолкла музыка, почувствовалась минута крайнего напряжения. Взгляды всех приковались к дверям вагонов, из которых должны были показаться те, ради которых собралась вся эта публика.
А когда в дверях ближнего вагона засуетились санитары и показалось на носилках бледное, как у покойника, лицо, с головой, забинтованной полосками белой марли, у толпы вырвался вздох удовлетворённого любопытства.
Дамы, забыв приличия, рвались увидеть ближе эту марлю. Толпа расступилась перед санитарами, нёсшими носилки.
Глаза всех жадно приковывались к тому, что лежало на них.
Все ждали, не удастся ли увидеть трупы убитых. И когда из заднего вагона, напрягаясь шеями до красноты, санитары спустили два гроба, — всё затихло. Несмотря на то, что гробы были закрыты, женщины с напряжённым любопытством потянулись к ним.
Какая-то полная блондинка в белой шляпе с розовыми цветами с выражением ужаса и страдания ухватилась за руку своего спутника и в то же время вся подалась навстречу выносимым длинным забитым ящикам, широким с одного конца и узким с другого.
Потом опять заиграла музыка, на перроне раздавались торжественно-скорбные и умиротворяющие звуки похоронного марша. Глухой говор толпы, донёсшийся с площади, показал, что там увидели первые носилки.
Печально-торжественные звуки марша вносили струю мягкого лиризма в настроение всей толпы. Каждому представлялась красиво погибшая на поле битвы молодая жизнь, которую так же красиво, под звуки музыки, оплакивают те, кто их любил: быть может — старая мать, быть может — молодая девушка.
Когда скрылись последние носилки, толпа точно прорвалась и начала безостановочно выливаться из вокзала на площадь. Некоторые торопливо, жадно взбирались на возвышение подъёма, чтобы ещё раз увидеть хоть издали марлю на забинтованных головах.
— Вот как тыл чтит своих героев, — сказал какой-то важный мужчина в шляпе, которого в толпе называли членом Государственной думы.
Митенька с Валентином тоже пошли на площадь.
— Ты не встречал Нину Черкасскую? — спросил Митенька. — Ведь она здесь.
— Нет, не встречал ещё, — ответил Валентин.
XXVIII
Валентин повёз Митеньку к Лазареву, чтобы устроить его на службу в только что организованное правительственное учреждение.
Было свежее, ясное августовское утро, одно из тех, когда при голубом небе и редких белых облаках на нём с Невы дует холодный ветер.
Невский проспект при этом ясном, как бы разряженном свете пестрел полотном парусинных навесов с зубчатыми краями над окнами магазинов, шляпами, зонтиками, котелками публики, густой массой шедшей по широким каменным плитам тротуаров.
И далеко уходила, всё уменьшаясь, перспектива двух линий домов, залитых ярким солнцем, и в конце этой перспективы сверкала золотом адмиралтейская игла над кудрявой зеленью Александровского сада.
А когда проехали мимо тёмной громады Исаакия с его колоннами и летящими ангелами и выехали к Неве, перед глазами путников точно раздвинулся занавес и раскрылся весь Петербург: набережные в граните, мосты, дворцы и широкая гладь Невы, пестревшей судами и флагами. Маленькие пароходики с парусинными навесами для публики сновали, бурля за собой воду и то и дело давая тонкие свистки.
Вдали неподвижным призраком темнел посередине реки серый броненосец с торчащими спереди над палубой длинными жерлами орудий.
Учреждение, где работал Лазарев, помещалось в новом, только что выстроенном доме. На лестницах ещё не было перил, и их заменяли зыбкие полоски тесин.
По серой, закапанной извёсткой лестнице спускались и поднимались какие-то люди в военной форме с портфелями. На площадке четвёртого этажа Валентин открыл широкую дверь, на которой ещё не было ручки. Они прошли по загибающемуся коридору и вошли в небольшой кабинет с письменным столом в виде американской конторки с ящичками. Около широкого окна сидела дама в чёрном и, облокотившись локтями обеих рук на доску пишущей машинки, задумчиво смотрела в окно, видимо скучая от отсутствия работы.
Другая дверь кабинета в то же мгновение отворилась, и в кабинет размашисто-быстро вошёл высокий человек в защитном френче, высоких военных сапогах с ремешками на голенищах, с несколько длинными ногами и руками. У него были светло-серые глаза, высокий откинутый назад лоб и неопределённая, блуждающая улыбка.
Он встретил приятелей шумно. Не зная Митеньки, он отнёсся и к нему с таким же оживлением, как и к Валентину, причём он даже почти не посмотрел на Митеньку, как будто ему было интересно не то, что представляет собой личность данного человека, а то, что эта личность своим присутствием увеличивает количество людей, заинтересованных в е г о деле.
Манера Лазарева размашистыми шагами ходить во время разговора по комнате, с улыбкой хлопать по плечу собеседника — говорила Митеньке, что перед ним простой и приятный человек. И только острые светло-серые глаза Лазарева несколько разряжали это впечатление.
— Ты успел уже надеть форму? — сказал Валентин, наморщив по своей привычке складки на лбу и глядя на Лазарева.
— Да, да, дело уже идёт, — сказал тот оживлённо. — Вот, видишь, у меня секретарь. Познакомьтесь, — и он указал на скучавшую за машинкой даму.
— Мне кажется, тебе это не очень идёт, — заметил Валентин.
— Что? — спросил почему-то испуганно Лазарев.
— Да вот, военная форма.
— О, ничего, пойдёт, — сказал он успокоенно.
В самом деле, френч сидел несколько нескладно на узких плечах и впалой груди Лазарева при его высоком росте. Видно было, что он небрежно относится к костюму, так как одна пуговица, та, которую расстёгивают, чтобы просунуть руку во внутренний карман, уже моталась на ниточке.
— Ну, остальные сейчас соберутся. Что за глупая манера — опаздывать.
Он с блуждающей улыбкой повернулся к Валентину и некоторое время смотрел на него, потом сел на стоявший против Валентина стул.
— Ты — главная ось в машине, — сказал Лазарев, положив руку на колено Валентина. — Но какой же твой взгляд на войну?
— Взгляд обыкновенный.
— Но масштаб войны, Валентин, ты понимаешь?
— Масштаб необыкновенный.
— Словом, нам дела хватит.
— Мне кажется, ты заблуждаешься относительно меня, — сказал Валентин.
— То есть? — спросил, насторожившись, Лазарев.
— Вряд ли я буду полезен тебе. У тебя есть определённая своя цель, а у меня цели нет.
— Вот ты и будешь служить моей цели, — сказал, весело засмеявшись, Лазарев, оглянувшись за подтверждением своей мысли на Митеньку.
Валентин курил трубку и молча смотрел на него.
— Я ведь кое-что понимаю в людях. Ты — сила, а всякая сила мне нужна и полезна.
Валентин всё так же молча курил и смотрел на Лазарева.
— Не мне, конечно, а делу, — сказал тот, смешавшись и как-то тревожно взглянув на молчавшего Валентина, как будто перед ним действительно была сила, разгадать которую он не мог.
— Я привёз тебе человека с огромным организаторским талантом, которому только внешние обстоятельства мешали до сих пор применить к делу свой дар, — сказал Валентин Лазареву, представляя ему Митеньку.
— Великолепно, — вскричал Лазарев и, обращаясь к Митеньке, проговорил весело: — Если он не хочет, пусть его, тогда мы с в а м и будем делать дело.
Он обратился к Митеньке с открытой приятельской улыбкой, как бы шутливо заключая с ним союз против Валентина. И Митенька почувствовал вдруг прилив чувства дружбы и признательности к Лазареву.
Он ожидал, что первая встреча с будущим начальством будет неловкой, несколько унизительной. И вдруг человек, от которого ему предстояло зависеть, оказался таким п р о с т ы м и добрым малым.
Митеньку только испугала рекомендация Валентина, наделившего его организаторским талантом. Но он побоялся отрицать в себе этот талант.
— О, у нас будут большие дела, — сказал Лазарев. — Ты пожалеешь когда-нибудь. Мы предполагаем ещё расширить дело.
— Но дело прежде всего в том, что я уже призван, — сказал Валентин, — и скоро надену офицерскую форму.
— Что ты говоришь? Как досадно!
В это время пришли те, кого он ждал. Один — высокий блондин в военном френче с золотыми погонами. У него было узкое, светлое, сухое лицо. Это был секретарь того сановника, через которого предполагалось провести расширение зарождавшейся организации.