Всё это он проговорил, не глядя ни на кого и каким-то обиженным или раздражённым тоном.
Слово взял Андрей Аполлонович и сказал, что, будучи против всякого убийства и насилия, он всё-таки поднимает свой голос за войну, так как война, по-видимому, приведёт все классы (уже привела) к гражданскому миру, и русский народ путём эволюции придёт к созданию нового права, соответствующего высшей ступени развития человечества.
Это собрание показало присутствующим, что интеллигенция, буржуазия и социалистические партии безболезненно распределили свои роли: интеллигенция давала философское обоснование войне, буржуазия практически пришла власти на помощь, а социалисты, главные виновники воссиявшего над Европой гражданского мира, решили не противодействовать войне и даже объявили, что они прекращают всякую нелегальную работу, направленную против власти.
На этом собрание закончилось.
XXXI
Митенька Воейков уже обосновался на своей службе и перешёл жить в общежитие.
Вокруг него все были люди в военной форме, с шашками, погонами и звёздочками на них. Поэтому у него было ощущение своей близости к фронту, несмотря на то, что шашки у его товарищей по службе были тупые, железные, а погоны чиновничьи.
Ему тоже нужно было надеть форму. Он обратился к одному из своих сослуживцев и спросил, как он должен одеться.
Сослуживец сказал, что форму носить не обязательно, что он может оставаться в штатском.
Митенька, растерявшись, покраснел, потом спросил, что если он всё-таки наденет форму, то сколько ему нужно ставить звёздочек на погоны.
— Не имеющие высшего образования и никакого чина имеют право только на подпрапорщицкие погоны — один широкий серебряный галун на погоне. Если у кого первый чин, то одну звёздочку. А вы в каком университете были? — спросил сослуживец.
Он так удобно задал этот вопрос, что Митенька, не греша против совести, мог ответить, что он был в Московском университете, опустив, конечно, то обстоятельство, что он его не окончил. Но об этом его и не спрашивали.
— Тогда можно три звёздочки, — сказал сослуживец.
Митенька пошёл купить форму.
Он прямо в магазине облачился в защитного цвета гимнастёрку, надел фуражку с кокардой, походные сапоги, с толстыми, не мнущимися в складки хромовыми голенищами и серую шинель.
При вопросе продавца, какие ему нужны погоны и сколько на них поставить звёздочек, Митенька покраснел. Взять то, что ему полагалось — подпрапорщицкие погоны, что-то вроде фельдфебельских, показалось ему позорно и стыдно перед продавцом, а присвоить себе университетское образование и потребовать три звёздочки было страшно. На это он не решился и попросил поставить о д н у звёздочку.
И тут же пожалел, что выказал себя слишком скромным. У продавца был такой безразличный и незаинтересованный в этом вид, что он, вероятно, с таким же равнодушием присадил бы ему и генеральские большие звёзды, не спросив даже о правах на них.
Когда Митенька вышел из магазина в форме — в военной фуражке с кокардой, с шашкой и погонами, то как будто сразу стал другим человеком. Солдаты, прежде не обращавшие на него никакого внимания, теперь как будто все вдруг узнали его и каждую минуту на улице поспешно вскидывали руку и отдавали честь.
Митенька сначала даже не понял, что это ему отдают честь, потом, покраснев, поднял в первый раз непослушную руку к козырьку и ещё больше покраснел при мысли, что все увидят, как он не умеет брать руку под козырёк.
Он опасался не заметить отдающего ему честь солдата. И если видел впереди себя большую группу солдат, стоявших у ворот, то напряжённо ждал момента, когда они все поднимут руки к козырьку, и нужно было уловить этот момент, чтобы не поднять руки раньше их.
К этой напряжённости ещё примешивалось чувство некоторого стыда от того затруднения, какое он против воли причиняет солдатам, заставляя их вытягиваться перед собой.
Но когда один раз пробегавший куда-то по тротуару солдат небрежно, как ч и н о в н и к у, отдал ему честь, Митеньку это задело.
По совести говоря, он прекрасно мог остановить этого солдата и сделать ему внушение.
В форме Митенька стал казаться совсем молоденьким, почти мальчиком. Ему очень хотелось посмотреть на себя в зеркало. В одной парикмахерской у дверей увидел зеркало, но показалось неудобным останавливаться: сразу будет понятно, что любуется новой формой. Поэтому он ограничился тем, что, проходя мимо кондитерской, на ходу старался рассмотреть себя отражённым в золотых буквах зеркальных окон.
Один раз он даже вернулся и прошёл ещё раз мимо окна, чтобы установить, как лучше носить фуражку — совсем прямо или несколько набок.
Углубившись в это занятие, он не заметил, что какой-то человек, шедший за ним, приглядывался к нему. Наконец он прямо подошёл и сказал:
— Дмитрий Ильич, это вы?
Митенька вздрогнул. Перед ним стоял Алексей Степанович в том же двубортном пиджаке, косоворотке и сапогах, в которых он был в деревне. На голове был картуз с суконным козырьком. Он снял картуз и по привычке провёл по своим сухим рассыпающимся наперёд волосам рукой, встряхнув ими при этом назад.
— Я вас сначала не узнал, а когда вы повернулись, я вас по ушам сзади узнал, — говорил Алексей Степанович. — Что, или п о п а л и? — спросил он, кивком головы указав на военную фуражку Митеньки.
— Нет, п р и ш л о с ь в правительственную организацию поступить, — сказал Митенька.
— Надо как-нибудь исхитряться, а то н а ш е г о б р а т а совсем не останется. У нас тоже завод здорово прочистили, — сказал Алексей Степанович, в громе трамваев, экипажей и гудков говоря пониженным голосом. — А вы что, или недалеко тут живёте?
— Да, — ответил Митенька, — учреждение на углу, и там же наше общежитие.
Мимо то и дело проходили солдаты и отдавали честь. И у Митеньки опять, как и в первую встречу с Алексеем Степановичем, раздваивалось внимание: нужно было слушать, что говорит Алексей Степанович, и в то же время не забывать отвечать солдатам на отдавание чести. К этому ещё примешивались мысли о том, что солдатам, наверное, покажется странным и подозрительным его приятельское отношение к р а б о ч е м у, с которым он говорит, как с равным.
— Да, — продолжал негромко Алексей Степанович, — все стараются, должно быть, чтобы нашего брата поменьше осталось. Видно, боятся, что р а с ч ё т когда-нибудь придёт…
Митеньке даже стало немного страшно, что Алексей Степанович говорит такие вещи на улице.
— Конечно, они этого боятся, — ответил Митенька, — ну, да всех не упрячут. А у тебя дельный народ-то есть?
— Ребята хорошие есть. Я вас сведу как-нибудь. Вам надо познакомиться. К нам в кружок новенькая ещё из Москвы приехала.
— Это хорошо, а то я в деревне всё был один и один, ведь слова настоящего не с кем было сказать.
— Это пожалуйста. Только н а с т о я щ и е-т о слова на улице поосторожней надо говорить: за нашим братом присматривают, — сказал Алексей Степанович и оглянулся, как бы с тем, чтобы посмотреть, не видно ли трамвая. — Двадцатого числа у нас соберётся небольшая компания, я тогда за вами зайду.
— Ну, вот и великолепно, спасибо, — ответил Митенька, прощаясь с Алексеем Степановичем на углу, а сам подумал:
«Что за возмутительная судьба, вечно кто-нибудь явится и заставит всё делать по-своему».
Но возмущаться можно было сколько угодно, а обещание-то всё-таки он дал. И не только обещание, а даже ещё поблагодарил.
Когда началась служба — первая в жизни Митеньки, — он почувствовал наконец, что освободился от главной тяжести: ответственности за направление своей жизни. Он освободился наконец от своей свободы, самой трудной, как оказалось, вещи на свете.
Только в первые дни он испытывал некоторую неловкость. Он всё беспокоился за свою звёздочку на погонах. Даже спросил опять сослуживца, почему чиновник из канцелярии, у которого не было высшего образования, носит капитанскую полоску на погонах.
— А это он по своему служебному положению. Он помощник управляющего канцелярией, и ему неудобно ходить с чином меньше капитанского, — ответил сослуживец.
Тогда Митенька совершено успокоился, решив, что он будет носить свою звёздочку тоже по положению. И хотя точно не знал, какое он занимает положение, всё-таки подумал, что во всяком случае оно вполне дает ему право на эту одну звёздочку.
Его беспокоило и другое обстоятельство: народу набралось в учреждении много, а дело ещё, собственно, не начиналось в том отделе, куда его определил Лазарев.
В той комнате, где сидел Митенька, кроме него было ещё двое: молодой человек в однобортном пиджачке, озабоченный своим пробором, который он рассматривал и поправлял, пользуясь для этого отражением в стеклянной двери, и барышня, блондинка с необыкновенно пышной причёской из соломенно-жёлтых волос, устроенных навесом надо лбом и, очевидно, выкрашенных перекисью водорода.
Служащих, таким образом, было трое, а столов в комнате всего два. Выходило, что один служащий был как бы лишним.
Митенька сначала выбрал себе стол у окна, потом передумал и занял ближайший к двери. Он сел и начал устраиваться: приколол лист промокашки кнопками к столу, установил письменный прибор и положил в ящик захваченную с собой книгу, что сейчас же придало столу какой-то обжитой вид.
Прибежавшая вслед за ним барышня с пышной прической вскрикнула:
— Ах, уже столы привезли!
И сейчас же захватила второй стол. Потом подбежала к двери кабинета начальника и посмотрела в замочную щелку.
Молодой человек с пробором, пришедший последним, увидел столы, тоже сделал было руками радостный жест, но тут же сообразил, что для него стола не осталось. Он с расстроенным видом поздоровался с Митенькой, потом торопливо вышел в коридор, но сейчас же вернулся. Прядь волос на его проборе от волнения поднялась и стояла вроде петушиного гребня, чего он не замечал, встревоженный отсутствием определённого места.
Тогда он подсел к барышне, разложил перед ней какую-то служебную бумагу и стал что-то объяснять своей соседке, так что со стороны, собственно, трудно было понять, чей это стол — его или барышни, и кто тут лишний — он или она.