На вокзале, с его огромным широким входом и круглыми часами над ним, была сплошная толпа. Шинели офицеров, шляпы штатских, приподнятая возбуждённость, сплошной говор, слёзы женщин — всё это указывало на необычайность положения собравшихся здесь людей.
Офицеры, отправлявшиеся на позиции, все с новыми чемоданами, держались бодро; окружённые кучками родных и знакомых, шутили, курили, преувеличенно громко смеялись.
Какая-то старая дама в шляпке с лиловыми цветами, прижав к дрожащим губам платок, смотрела на молоденького безусого офицера, очевидно, сына, и крестила его каждую минуту. А он краснел и, недовольно оглядываясь, говорил:
— Мама, ну будет вам… на вас все смотрят.
В другом месте несколько молодых женщин в перчатках и шляпках стояли около двух офицеров, очевидно, родных братьев. Знакомые мужчины, пришедшие провожать, чувствовали себя неловко, так как всё уже было переговорено, шутить неудобно, а стоять молча — тягостно. И поэтому, когда показывалось какое-нибудь важное лицо, то все, как бы пользуясь благовидным предлогом, обращали на него всё своё внимание, перешептывались, указывая на него друг другу глазами. И только женщины, не отвлекаясь ничем, выказывали неослабевающую любовь и внимание к отъезжающим.
Раздался звонок, отозвавшийся тревожно, точно роковым ударом в сердцах тех, кто ехал, и ещё больше в сердцах тех, кто провожал. Забегали носильщики в фартуках с бляхами на груди.
— Мама, мы здесь! Петя, Иван Петрович пришёл! — раздавались то там, то здесь голоса. И голоса эти были не обычные, а наэлектризованные ожиданием мучительной и неизбежной минуты расставания, когда в последний раз близкие люди перешагнут порог вокзала на платформу, рассядутся по вагонам и поезд увезёт их в неизвестную даль.
И этот поезд, стоявший под стеклянным навесом вокзала, казался необычным поездом уже потому, что в нём не ехало ни одной женщины из тех, что в шляпках и вуалях приехали провожать. А присутствие сестёр милосердия с красными крестами и белыми косынками ещё более подчёркивало смысл того, куда ехали эти люди в офицерской и солдатской походной форме.
На одной из платформ, в промежутках между вагонами, стояли покрытые брезентом орудия, притягивавшие к себе взгляд всех провожавших.
Где-то заиграла музыка. Потом, торопливо расчищая кому-то дорогу, прошли военные. За ними — несколько хорошо одетых мужчин в штатском. И впереди них высокий военный с короткой седеющей бородой и орденом между распахнутыми бортами шинели. По пути его прохождения все офицеры вытягивались и щелкали шпорами.
Заиграли гимн. Все сняли шляпы, офицеры взяли под козырёк. Потом кто-то (не видно было за толпой) говорил выкрикивающим голосом речь, после чего закричали «ура» и стали махать платками и шляпами.
После второго звонка начались торопливые прощания. Знакомые, принуждённые быть свидетелями грустных сцен, несколько отходили или отвёртывались. Виднелись платки у глаз, руки, крестившие сыновей, мужей.
— Хуже нет — прощаться, — сказал Владимир, у которого защипало в носу и зачесались глаза.
А из товарных вагонов, где рассаживались солдаты, каким-то вызывающим диссонансом неслись звуки гармошки и слышался лихой присвист и по доскам топот ног, выплясывавших трепака. А внизу стояли женщины в платках и с дрожащими губами смотрели на эту пляску.
Наконец пробил третий звонок. Жён оторвали от мужей, отъезжающие вскочили на площадки вагонов и, празднично улыбаясь, махали платками через плечи и головы других. Поезд, сопровождаемый криками «ура», музыкой, медленно тронулся и, всё ускоряя ход, пошёл своими площадками вровень с высокой платформой. За ним бежали провожающие, обегая по перрону столбы, как бы пользуясь возможностью хоть ещё одно лишнее мгновенье увидеть родное лицо.
А когда скрылся последний вагон с зажжённым уже, несмотря на ранние сумерки, красным фонарём сзади, на перроне стало странно пусто, сиротливо. И людям, толпившимся на перроне, точно жутко стало возвращаться одним, когда ещё полчаса назад они ехали сюда со своими близкими на извозчиках, и ещё полчаса назад держали руки любимого человека в своих руках, как бы стараясь перед разлукой сильнее запомнить ощущение от прикосновения к этим рукам.
Около решётки столпилась публика. Там билась в истерике молодая красивая женщина, у которой шляпа сдвинулась набок и всё лицо было залито слезами.
Владимир весь сморщился, когда проходил мимо неё.
Когда вышли на площадь, он сказал, обращаясь к Валентину:
— Да… вот, брат, какая это штука-то…
— А ты думал — какая? — сказал, усмехнувшись, Валентин и прибавил: — Да, теперь началась серьёзная игра, в которой, вероятно, проиграют те, которые меньше всего ожидают этого.
— Куда же теперь? — спросил Владимир. — И вообще ты куда?
— Я сегодня спешно еду в Петербург, куда меня уже давно вызывали телеграммой.
Он остановился на площади, чтобы купить папирос, и вынул из портмоне пятирублёвый золотой.
Владимир испуганно схватил его за руку:
— Придерживай теперь золото. Трать лучше бумажки.
V
Но здесь случилось нечто до такой степени странное, что у Владимира всё спуталось в голове.
Валентин сказал:
— Ты любишь настоящих русских людей. Пойдём, я сведу тебя к одному человеку. Зовут его Фёдором Ивановичем Дурновым. Он питает пристрастие к церковному пению и благоговеет перед национальными талантами и выдающимися людьми. А сам занимается какими-то торговыми делами.
— Значит, свой брат, — сказал Владимир. — Идём.
Едва они отошли на несколько шагов от табачного киоска, как сзади раздался окликнувший кого-то неуверенный голос:
— Андрей Шульц?…
Валентин быстро обернулся.
— Черняк?… — сказал он и остановился.
Сзади них шёл человек в пиджаке, с перекинутым на руку пальто и в очках, из-за которых пристально смотрели чуть прищуренные глаза. Снятую для прохлады шляпу он держал в руке.
Валентин ждал, когда незнакомец подойдёт к нему. А Владимир, поражённый тем, что у Валентина оказалось какое-то другое имя, прошёл несколько вперёд.
Валентин, против обыкновения, не познакомил его с этим неизвестным человеком.
До Владимира донеслось несколько фраз из их разговора:
— Ты что же, ликвидировался окончательно? После нашего петербургского разговора остаёшься на своей позиции?
— Да, очевидно, я на такие роли не гожусь.
— Я давно это думал, — отозвался иронически незнакомец. — Некоторые объясняли это тем, что теперь небезопасно стало работать, — прибавил он, осторожно оглянувшись по сторонам.
Валентин спокойно смотрел на своего собеседника, не думая, очевидно, возмущаться и протестовать против оскорбительных предположений.
— Но я-то думаю, что для тебя это не могло бы служить препятствием, ты не из робких, — прибавил Черняк.
— Дело в том, что я верю в бессмертие души и в загробную жизнь, — сказал Валентин.
Черняк покраснел, как краснеет человек, когда ему на серьёзный вопрос отвечают глумлением.
Он, прищурившись, посмотрел на Валентина через очки.
— Мне кажется, этот юмор здесь мало уместен… — сказал он.
— Ну, какой же юмор. В бессмертие души многие верят, — отвечал Валентин.
— Ну, как знаешь. Одним словом — до свидания.
— Всяческих благ.
Незнакомец ушёл, а Валентин с Владимиром пошли дальше. Владимир шёл несколько времени молча, потом спросил:
— Как он назвал тебя? Почему это так?
— Просто фантазия пришла человеку. Ты только не удивляйся этому слишком и не вздумай удивлять других, а лучше держи это покрепче при себе.
VI
Дом Фёдора Ивановича, к которому Валентин повёл Владимира, стоял на Пречистенке, во дворе. Это был двухэтажный деревянный особняк, с маленькими окошечками, какие бывают только в провинции — летом все уставленные цветущей геранью, зимой — густо запушённые морозными узорами.
Наверх вела крутая деревянная лестница.
— Вот где живёт Фёдор Иванович, — сказал Валентин. — Дом, как видишь, неказист, но сюда заглядывали и Москвин, и художник Коровин, и сам Шаляпин. Тут такие бывают пельмени, каких нигде не найдёшь.
Когда они поднялись по лестнице, Валентин уверенно дёрнул за ручку обитой клеёнкой двери, как будто знал, что она отперта. Дверь действительно оказалась отперта.
— Не рано? — громко спросил Валентин, войдя в тесную переднюю с вешалками и сундуком, и, по своей привычке пригнув голову, посмотрел в раскрытую дверь, ведущую в комнаты.
— В самый раз! — сейчас же отозвался низкий густой голос, переходящий в октаву, и на пороге показался человек — приземистый, широкий, с круглым лицом и двойным подбородком. Он был одёт в чёрный пиджак с отложным воротничком, открывавшим короткую апоплексическую шею.
Это и был сам хозяин. Он стоял в дверях, гостеприимно потирая руки, и ждал, когда гости разденутся.
— Только что за стол сели. Проводили друзей на войну, теперь, так сказать, помянуть их надо.
— Ты любишь всяких знаменитостей, так вот я привёл к тебе знаменитость, нечто вроде Минина и Пожарского: человек жертвует на войну, как верный сын родины, всё своё огромное состояние.
Фёдор Иванович, наклонив несколько набок голову, слушал, с почтительным удивлением взглядывая на Владимира, руку которого он уже держал в своей мягкой широкой руке.
Владимир, красный как рак, укоризненно взглядывал на Валентина, но, помня его предупреждения относительно слабости хозяина к выдающимся людям, не отрекался от приписываемого ему геройства.
— С таким народом да не победить! — сказал Фёдор Иванович и, тихонько обняв Владимира за талию, точно он был хрустальный, ввёл его, как особо почётного гостя, в столовую.
В тесной столовой с низкими потолками и тяжёлой мебелью за большим столом сидело много народа — актёров и художников, а также соборный регент, молчаливый человек с необыкновенно густыми бровями.
Обед только что начался, и первую рюмку хозяин предложил выпить за народного героя Николая Николаевича, только что назначенного верховным главнокомандующим.