Она при этом с конфузливой краской на щеках взглядывала на офицера и на стоявших вокруг слушателей.
Марианна, накинув на худые плечи газ, затканный туманными цветами, сидела на диване и смотрела перед собой ушедшим в пространство взглядом, тем особенным взглядом, какой её друзья называли мистическим. Около неё на ковре, положив ей головы на колени, поместились две чёрненькие, восточного типа девушки. Марианна, машинально проводя рукой по их волосам, сказала:
— Отсутствие страха смерти и жажда самой чёрной и самой трудной работы сейчас естественны. Вид крови вернул нас к первоисточникам жизни, от которых мы слишком отошли. Кровь для нас символ воскресения, а жажда работы есть признак рождения в нас новой жизненной энергии.
— Как это верно! — сказала поэтесса, разговаривавшая с офицером. — Потом ещё… — торопливо прибавила она, — прежде я не выносила вида толпы, чувствовала перед ней страх и отвращение. Теперь же, когда я попадаю в толпу, я тоже чувствую какой-то необыкновенный подъём, желание идти вместе с толпой и чувствовать то же, что и она.
— Да, да, это верно, — послышались голоса с разных сторон.
— Когда я сейчас остаюсь одна, — продолжала поэтесса, — я чувствую гнетущую пустоту, мне хочется скорее на улицу, хочется ехать т у д а, где свершается это таинство обновления жизни, хочется испытать трудности, лишения.
К ней подошла разносившая чай горничная с бантиком в волосах и крахмальными крылышками фартучка на плечах. Она, опустив глаза, остановилась перед говорившими с подносом, на котором стояли тонкие фарфоровые чашки с крепким душистым чаем.
— Для вас поле сражения дало бы богатейший материал, а нас вы своим присутствием воодушевляли бы на безумные подвиги, — улыбаясь, сказал офицер и взял с подноса чашку, взглянув при этом на горничную. — Это очень знаменательно, что вы, служительница муз, теперь при виде крови чувствуете только подъём. Я получил письмо от своего приятеля, который пишет, что самые слабонервные юноши-аристократы, так же боявшиеся вида крови, как вы, — сказал он, учтиво поклонившись в сторону поэтессы, — теперь с наслаждением всаживают штык по трубку в живот противника. Нам нужен сейчас здоровый солдатский кулак и крепкий солдатский затылок, а не утончённый мозг профессора и скептицизм интеллигента.
— От скептицизма не осталось и следа, — сказало несколько голосов.
— Но как же мы, столько времени развивавшие в человеке высшие, тонкие чувства, как можем мы принять это пролитие крови и даже быть в этом участниками? — сказал писатель. Он вдохновенно простёр перед собой свои тонкие руки. Это показывало, что он не думает отрицать возможности участия в пролитии крови, а даст сейчас этому факту философское обоснование. — Мы можем принять это как неизбежность, как одну из тайн мира. Однако мы не должны убийство возводить в принцип, не должны делать его доблестью и новым законом жизни.
Но писатель здесь, так же как и у Лизы, не имел успеха. Его слишком женственная, слишком штатская фигура да ещё с длинными волосами (тогда как у офицеров были коротко остриженные волосы) вызывала у женщин неприятное, почти брезгливое чувство.
При его словах все неловко замолчали, избегая встречаться с ним глазами.
— Именно убийство нужно возвести в принцип, побольше огрубеть и поменьше анализировать, и тогда мы победим, — сказал офицер, презрительно пожав плечами и даже не взглянув на писателя.
— Верно, глубоко верно! — раздались голоса.
— Это огрубление ни в коем случае не будет опошлением души, — сказала Марианна, — а совсем наоборот.
— Да, да, — взволнованно проговорила одна из девушек, сидевших у ног Марианны. — Когда я пришла в лазарет, я почувствовала как бы новое рождение от тяжёлого труда. Кроме того, у меня совершенно не было стыда при виде мужского тела, а, наоборот, какие-то возвышенные и просветлённые чувства сестры к страдающим братьям.
— Этот труд потому так приятен нам, — казала Марианна, — что он является нашим покаянием. Мы искупаем грех нашего бездеятельного существования.
— А разве работу духа можно считать бездеятельностью? — сказал писатель.
— Сейчас нужна работа наших рук, наших мускулов, а не духа, — ответила Марианна, продолжая сидеть с устремлённым в пространство взглядом. — Когда перед нами была плоская серая действительность, мы бежали от жизни к смерти. Теперь же нам незачем умирать, потому что жизнь даёт нам возможность нового познания через их к р о в ь.
Марианна указала на упитанных офицеров, и все поняли, что Марианна остаётся жить и в жизни кружка начинается новая эра.
ХL
Рабочие не были взволнованы самсоновской катастрофой. Они прочли в газетах сообщение о гибели двух корпусов и сказали себе, что, значит, нужно считать вдвое и ждать новых наборов.
На заводы то и дело приезжали ораторы из меньшевиков, кадетов и призывали всех рабочих «на время войны забыть старые счёты с властью и встать на защиту родины, так как мы не можем сейчас идти против власти, занятой спасением родины. Мы должны искренно, с открытым сердцем двинуть свои силы ей на помощь, а после войны можно будет предъявить ей счёт. Иначе поражение России ослабит её мощь и замедлит развитие рабочего движения».
Эти голоса совершенно заглушили голоса тех немногих, которые были против всякого участия в войне. И все эти приезды меньшевистских и кадетских ораторов с речами, обращёнными к рабочим, как к равным, создали у многих повышенное настроение и даже патриотический подъём. Рабочие тоже ходили по городу с манифестациями, тем более что работа прерывалась этими шествиями и давала некоторое развлечение.
Но потом, когда мобилизация кончилась, процессии прекратились. Рабочие встали к станкам, большею частью как военнообязанные; союзы, вечерние школы и оставшиеся профессиональные журналы были закрыты, и точно в награду за хорошие слова, обращённые к рабочим, им прибавили работы.
Реакция уничтожила возможность организовываться и подавать голос рабочей массе. Единственная легальная большевистская газета «Правда» была закрыта. Сталин был в ссылке в Сибири, Ленин — за границей, в Кракове, и был арестован австрийским правительством.
Оставалась только одна легальная возможность подавать этот голос — думская трибуна, с которой была прочитана большевистская декларация против войны, отрицавшая всякую возможность единения пролетариата с царской властью.
Правительство принуждено было во имя соблюдения приличий и законности выслушать речи рабочих депутатов об угнетениях и насилии царской власти, о том, что «международная солидарность пролетариата найдёт средства для прекращения этой войны захватов».
Но это было последнее легальное выступление, и рабочим пришлось нелегально собираться и организовывать подпольные кружки.
Правительство искало путей к тому, чтобы ликвидировать в Думе большевистскую фракцию, и дело стояло только за тем, что не удалось поймать членов Думы с материалом, который дал бы возможность власти привлечь их к суду за предательство и измену.
Правительство знало, что прокламации, выпускаемые против войны и власти, «расстреливающей голодных рабочих и крестьян», распространяются при ближайшем участии большевистской фракции, но за неимением улик ограничивалось усиленной слежкой за большевиками и арестами рабочих. И всё-таки прокламации распространялись на фабриках и заводах и проникали в войска.
XLI
Алексей Степанович, как обещал, зашёл к Митеньке Воейкову.
Они отправились в кружок. У него опять всю дорогу раздваивалось сознание.
«Что за возмутительное положение, — шёл и думал Митенька. — Надо бы ему сразу сказать, что меня совершенно не интересует кружковая работа, я признаю только индивидуальную…»
— Да, что же я не спросил. Говорил с мужиками о войне? Что они?
Алексей Степанович оглянулся назад и шепнул:
— Вы об этом всё-таки поосторожнее говорите на улице. Эта х р а б р о с т ь совсем ни к чему.
Свернули в глухой переулок, и только тогда Алексей Степанович продолжил беседу:
— Они было накинулись на меня за то, что я укрываюсь от войны, а я им доказал, что они подставляют шею капиталистам.
Вышли на набережную к церкви, где лежали выгруженные с баржи дрова и никого кругом не было.
— Читали, сколько народу положили в Восточной Пруссии? Сразу видно, что у нас за правительство. Такое поганой метлой надо гнать! Может, хоть это нашего мужичка раскачает.
— Да, удивительно инертный народ, — отозвался Митенька.
— Он привык под помещиком ходить да ворочать на него, так и готов весь век тянуть лямку.
— Да, да, — проговорил Митенька.
— Вот что, — сказал Алексей Степанович, — сейчас приходится наводить конспирацию. Запомните, что мы идём на именины. Там будут три студента: один сухой такой, бледный и серьёзный, — это Шнейдер; потом рыжий с веснушками, Чернов, он постоянно краснеет; а третий одет господчиком, но парень славный, Максом зовут. И потом две девушки — Маша и Сара. Маша, собственно, замужняя, — сказал он, почему-то покраснев. — Запомните имена… на всякий случай.
— А что, могут пожаловать и д р у г и е гости? — спросил Митенька, почувствовав удовольствие от того, что ему доверяют, раз ведут в нелегальное место.
— Как сказать, — ответил, пожав плечами, Алексей Степанович, — у нас уж такая привычка выработалась, чтобы всегда держаться начеку. Ведь попадёшь как раз тогда, когда об этом и не думаешь.
Он легко шёл в своих высоких сапогах, глядел вперёд и настороженно весь собирался, когда проходили мимо стоявших на тротуаре людей.
— Теперь я сверну направо и обойду этот квартал, а вы запомните номер дома и квартиру: Пятнадцатая линия, дом тридцать три, квартира семь. Идите туда один. Я раньше вас буду. Запомните?
Митенька хотел было достать записную книжку, но Алексей Степанович остановил его за руку и сказал:
— Никогда ничего не записывайте, всё держите в голове.
Квартира оказалась глубоко во дворе.