Наиболее пылкие были готовы даже прибегнуть к крайним интеллигентским мерам, к протесту.
Большинство на это, как на дело нелегальное, не пошли, но между собой высказывались с изрядной горячностью и возмущением.
В самом деле, ведь после того как интеллигенция и даже её левое, социалистическое крыло забыли все счёты и распахнули свою душу, казалось, естественно было ожидать, что правительство по-настоящему протянет обществу братские руки и скажет:
«Вы хотите работать? Помогать? Ради бога, всё в вашем распоряжении. Мы поверили вам до конца войны, когда вы предъявите нам счёты и, если потребуется, свергнете нас, а до того времени делайте, что хотите, при полном нашем сочувствии».
Правительство же, как выяснилось с первых шагов, протянуло обществу только одну братскую руку, другую же на всякий случай держало за спиной, и ещё было неизвестно, что у него в этой руке.
А деятельность общества оказалась зажатой в тесные рамки. Общественные организации хотели полностью развернуть свои силы и заняться снабжением армии. Но им рекомендовали удовлетвориться помощью больным и раненым.
Промышленники были как обухом по голове ошарашены этими «больными и ранеными». Они думали, что настал для них золотой век, так как рассчитывали приспособить свои заводы для военных целей и по этой именно линии отдать все свои силы на защиту родины.
Но военное министерство увидело в этом нарушение своих прерогатив, недоверие к своим силам и ещё что-то. А военный министр Сухомлинов заявил в самом начале войны, что нет надобности в сверхсметном изготовлении снарядов, так как их запасы более чем достаточны. (Тогда как их расстреляли в первых же сражениях.)
— В чём же, собственно, должно выражаться единение с властью, — спрашивали озадаченные либералы, — когда даже Думы не созывают?
Правительство отвечало на это, что оно не созывает Думы потому, что не хочет политики, а открытие Думы сейчас же внесёт сильную политическую струю в жизнь страны.
— Прекрасно! — говорили либералы. — Мы тоже заявляли, что не хотим политики, и прекратили её. Но разве закрытие газет и обществ есть прекращение политики со стороны правительства?
Всё это производило неприятное впечатление, какое бывает у человека, имевшего дело с жуликом: раскрыл перед ним всю душу, а потом оказалось, что часов и бумажника нет.
— Они добьются того, что мы будем протестовать! — говорили самые решительные.
А менее решительные обращались к власти с последней мольбой:
— Не угашайте же подъёма, не отпугивайте от себя живых сил! Не срывайте гражданского мира, не доводите до самого ужасного — до протеста!
Так говорили устно и печатно буржуазные вожди. Иногда видные депутаты ставили вопросы правительству по поводу особенно возмутительных случаев нарушения им своих обещаний.
Правительство на это вежливо отвечало, что все неприятные случаи — просто результат нечуткого отношения отдельных лиц, которым будет сделано соответствующее внушение.
Это заявлялось в таких трогательных выражениях, что совестливым интеллигентным людям было как-то неудобно протестовать и продолжать настаивать, когда власть так вежливо разговаривает.
И вот последовавший теперь арест членов Думы, хотя бы и большевиков, переполнил чашу терпения кротких людей и вызвал этот взрыв.
И хотя, если говорить по совести, эти арестованные большевики и их партия были, на их взгляд, опаснее всякого правительства, всё-таки старая интеллигентская этика говорила о том, что свобода должна быть достоянием всех, и во имя этой этики, хотя бы чисто формально, нужно поставить на вид правительству это нарушение законов.
И ставили — устно и в печати, хотя сами сознавали, опять-таки говоря по совести, что таким людям лучше сидеть под замком.
30 октября у вождей прогрессивной общественности даже возникала мысль о всеподданнейшем адресе, в котором хотели о т к р ы т ь г л а з а императору на бедственное положение дел и довести до его сведения о необходимости созыва Государственной думы. Но тут замешалось наступление Брусилова с трёхнедельной битвой, и было признано, что в такой момент неудобно, и не только неудобно, а было бы величайшей бестактностью заявлять об общественном недовольстве.
В результате пришлось всеми силами помогать власти (в указанных пределах), а не связывать ей рук оппозиционными вылазками.
LIX
После отступления австрийцев за рр. Сан и Вислоку германское командование на основании довоенного соглашения пришло на помощь своим союзникам.
Была создана Девятая армия, командующим которой был назначен генерал Гинденбург.
Австрийцы пострадали больше, чем предполагали, так как во время отступления понесли громадные потери. Когда начальник штаба Девятой армии Людендорф приехал в австрийскую главную ставку, он не мог понять, что же осталось от австрийских армий, если они в составе сорока дивизий могли уместиться на западном берегу Вислоки, в узкой полосе между Вислокой и Карпатами.
В ходе переговоров с австрийским командованием было достигнуто единодушное решение возобновить наступление, так как необходимо было возможно скорее вывести из стесненного положения австрийцев, зажатых между Вислокой и Карпатами.
С этой целью Девятая германская армия начала наступление на Вислу, чтобы оттянуть на себя русские силы от австрийцев.
Когда русская ставка узнала о немецком наступлении, она решила предпринять широко задуманный маневр: из массы сражавшихся против австрийцев войск около четырнадцати корпусов были переброшены на север, через Люблин. Это силы — увеличенные ещё сибирскими корпусами, которые направлялись в Варшаву, — должны были предпринять наступление против немцев с линии Ново-Георгиевск-Варшава в обход немецкой армии.
Естественно, сначала нужно было разбить Девятую немецкую армию, а затем уже продолжать добивать австрийцев. Это именно и улыбалось германскому командованию, потому что при таких условиях австрийцы могли возобновить наступление.
В то же время Макензен наступал на Варшаву, а остальные силы стремились не дать русским переправиться через Вислу.
Шли беспрерывные дожди. Русская артиллерия стояла в воде. Но, несмотря на это, русским в двух местах всё-таки удалось переправиться через Вислу. Это отвлекло внимание германцев и не дало им возможности усилить наступление Макензена.
В это время в Варшаву прибыли сибирские корпуса, положение Макензена стало совсем плохо. В ночь с 5-го на 6 октября он начал отход, и гибель Варшавы была отсрочена.
В соответствии с этим немцам пришлось отвести и Девятую армию. 14 октября началось общее отступление германских армий, которое сопровождалось разрушением всех путей сообщения.
Таким образом, Западная Польша, освобожденная германцами от ига русских, была освобождена русскими от ига германцев, в результате чего и превратилась в непроходимую пустыню. Немцы отошли на сто двадцать вёрст от железной дороги и считали, что пока русские будут восстанавливать дороги, они успеют за этот срок предпринять Девятой армией новое наступление.
А русское наступление, наткнувшись на бесплодную бездорожную полосу, остановилось, так как слишком оторвалось от своей базы и не имело возможности на расстоянии ста пятидесяти — двухсот километров организовать снабжение а р м и и.
LX
Валентин после своей прощальной беседы с Митенькой Воейковым в Петербурге отправился в действующую армию, но вышла какая-то путаница с его назначением, и он только в сентябре подъезжал ранним утром к Люблину, в район расположения Четвёртой армии.
С каждой остановкой всё больше и больше чувствовалась близость войны. Навстречу то и дело попадались длинные поезда, в окнах которых виднелись лежавшие люди с обвязанными марлей головами, белые косынки сестёр. Проходили товарные поезда, и часто на остановках из этих поездов санитары спускали носилки, на которых виднелась неподвижная фигура человека, покрытая с головой наброшенной шинелью. На станциях совсем не было видно штатского народа, мужиков и баб, которые обычно, чего-то дожидаясь, сидят на скамейках и провожают глазами проходящие поезда.
Везде виднелись фуражки военных, косынки сестёр. Около вокзалов стояли у коновязей лошади с военными зелёными фурами, на которые солдаты грузили тяжёлые бруски прессованного сена, стянутые накрест проволокой.
Иногда в вагон входил в грязных сапогах и смятой шинели какой-нибудь офицер и останавливался в коридоре у окна.
В одном купе с Валентином сидели военный врач в очках, раздражавшийся на каждую задержку поезда, какой-то мягкий и вежливый офицер, ласково всем улыбавшийся, и сестра милосердия в солдатской шинели и сапогах.
— Нас и война не подгоняет, — сказал раздражённо врач. — Чего, спрашивается, стоим? До Люблина осталось двадцать вёрст, а мы будем тащиться часа два, а то и все три.
— Нет, теперь подгонит, — сказал, улыбаясь, вежливый офицер. — Видите, как поезда оттуда летят, — и офицер указал на проходивший встречный товарный поезд, не остановившийся на станции.
— Что, жарко там?
— Сейчас за Новой Александрией бой идёт. Целыми поездами оттуда везут. В Люблине всё завалено. По вокзалу противно пройти, того и гляди поскользнёшься, так всё окровянили, — сказал вежливый офицер. — Снарядов не хватает, — прибавил он виновато, пожав плечами.
Поезд тронулся. Длинные утренние тени деревьев и солнечные просветы ослепительно замелькали по пыльным, с засохшими потёками окнам вагона. Золотые листья берёз ярко желтели на густо-синем погожем небе. Вдруг мелькание деревьев оборвалось, и перед глазами раскинулась широкая долина, вся белая от утреннего инея. Чернея, её прорезывали в разных направлениях дороги, по которым тянулись казавшиеся издали игрушечными всадники. Куда-то гужом гнали по дороге коров. За ними ехали такие же игрушечные фуры с сеном.
Часто виднелся скакавший куда-то в чёрной широкоплечей бурке игрушечный казак верхом на игрушечной лошади.
Всё это тянулось вперёд, туда, откуда шли вереницы поездов с окровавленными, перевязанными людьми.