На лице у него установилось выражение постоянной готовности понять, что приказывают, выражение, какое бывает у глухонемых, когда они по глазам и жестам стараются сообразить, чего от них требуют.
Пленных начали посылать на работы. Кроме того, и разбирали помещики для полевых работ. Митрофан попал к помещику, который сначала повёз его по железной дороге, потом в шарабане. Помещик очень немного и плохо говорил по-русски. Митрофан, хотя и с трудом, но всё же понимал его.
Когда он увидел прочный каменный скотный двор с полукруглыми маленькими окошками в толстых каменных стенах, конюшни и в зелени лип барский дом с крышей из оцинкованного железа, он сразу почувствовал себя на своём месте.
От того ли, что ему трудно было понимать своего хозяина, или от чего другого, но у Митрофана совсем пропал его распоясанный вид, с которым он беседовал когда-то со своим барином. Причём иногда бывало трудно понять, слушает он, что ему говорят, или нет. Судя по результатам, какие получались потом, трудно было предположить, что он слушал. Ему всегда казалось, что он вообще раз навсегда знает, что его барин хочет сказать.
Теперь же, когда ему что-нибудь приказывал новый хозяин (звали его Густав Фёдорович), полный человек со странно светлыми ресницами, с сигарой во рту и в зелёной шляпе с пёрышком, Митрофан, вытягиваясь по-военному, слушал его, не спуская с него глаз.
Ко всему, что требовал от него Митенька Воейков, он относился неизменно иронически. Здесь же ко всяким требованиям он относился с полной серьёзностью, и на лице у него мелькало только одно выражение — желание потрафить и боязнь не угодить.
Главное, что у Митеньки Воейкова всегда был вид человека, сомневающегося в своих правах, конфузившегося этих прав. И Митрофан всегда относился к нему, как к незаконному владельцу этих прав. Он чувствовал, что помещик перед ним в чём-то виноват, может быть, даже в том, что он — помещик, владеет землёй, а может быть, в том, что он вообще существует.
У Густава же Федоровича такого вида не было. Бодрый, сытый, подвижный сорокалетний мужчина, он, по-видимому, не знал никаких сомнений. Он всегда прямо носил свою белокурую голову с толстым затылком на полных плечах. Даже несколько закидывал её назад. И всегда прямо смотрел в глаза Митрофану своими спокойными голубыми глазами с белыми ресницами.
И как Митенька в своё время избегал взгляда Митрофана, так теперь Митрофан почему-то избегал и боялся смотреть прямо в глаза своему новому хозяину. Всё, что ни приказывал Густав Фёдорович, вплоть до мытья коровьих хвостов тёплой водой с мылом, у Митрофана не вызывало никакого критического отношения. Он старался только об одном: чтобы сделать всё как можно лучше.
И не потому, что хозяин был особенно строг. Он даже никогда не кричал на него. Хозяин говорил ровным, спокойным голосом, но таким, в котором Митрофан чувствовал что-то такое, что было более серьёзно, чем крик.
По отношению к своему прежнему барину он всегда испытывал чувство недоброжелательства за то, что тот живёт в хоромах, а он, Митрофан, в людской с жаркой печкой и тараканами.
По отношению же к этому новому хозяину у него совершенно не было такого чувства, хотя этот платил ничтожное жалованье и у него совершенно нельзя было ходить, ничего не делая.
Митрофан здесь выучился даже узнавать время не по солнцу, а по часам, и на станцию за барином выезжал всегда точно к поезду, а не так как в России, когда Митенька часто, отчаявшись, нанимал уже деревенскую клячу, и Митрофан, только было разогнавший со двора усадьбы лошадей, встречал его у самых ворот.
Оказалось, что солнце за тучку зашло, и он ошибся.
Митрофан, в сущности, ничем не тяготился в плену. Единственно, что его заставляло вспоминать о родине, — это собака Каток и кислые щи, которых здесь не давали.
LXXX
Через два дня Митенька был уже в прифронтовом городе, где находилось управление особоуполномоченного организации, куда он должен был прежде всего явиться.
Очутившись в гостинице незнакомого города, Митенька с утра почувствовал страх и растерянность. По тёмному коридору гостиницы, заставленному какими-то сундуками, проходили офицеры, сёстры, и чувствовалась уже явно атмосфера близости фронта.
Идя в отделение организации, Митенька решил сказать, что он приехал в качестве ревизора, так как Лазарев при отъезде поставил его в известность, что в посланной во фронтовые учреждения телеграмме предложено показывать командированному Д м и т р и ю И л ь и ч у Воейкову (с именем и отчеством) все учреждения и даже расходные книги.
В военной шинели с одной звёздочкой на погонах Митенька вошёл в управление, помещавшееся на одной из главных улиц в двухэтажном доме.
Швейцар равнодушно посмотрел на него, потом почему-то на его сапоги и даже с некоторым недовольством закрыл за ним дверь, которую Митенька, по его мнению, недостаточно плотно притворил.
— Где особоуполномоченный? — спросил Митенька голосом решительным и резким, обращаясь к швейцару и думая упоминанием главного начальника пробудить в швейцаре иное к себе отношение.
Но швейцар, в фуражке с галуном, смотревший в стеклянную дверь на прохожих, повернулся вполоборота и, показав рукой на дверь, сказал:
— Пройдите в канцелярию, там укажут.
И когда Митенька, чувствуя оскорбление от недостаточного почтения к себе швейцара в этом п р о в и н ц и а л ь н о м учреждении, прошёл в указанную дверь- высокую, белую, с фигурной ручкой, — он увидел в большой комнате много сидевших за столами чиновников. Они все были в такой же, как и он, военной защитной форме, с такими же, как и у него, погонами. Причем ему сразу бросилось в глаза, что у некоторых из чиновников было по две и даже по три звёздочки, а не одна, как у него, и то они сидели, как простые писцы, за своими бумагами.
Никто из них не только не удивился, что он в шинели вошёл в канцелярию, но даже не оглянулся на него. Ближайший к нему чиновник с жёсткими сухими волосами, торчавшими на макушке, приложив руку ко рту, что-то говорил сидевшему через проход за соседним столом другому чиновнику. И Митенька вдруг почувствовал непроницаемую стену чиновничьего равнодушия, — причиной этого была, конечно, его одна звёздочка, указывавшая на ничтожность чина.
Он невольно оглянулся кругом, чтобы узнать, кто здесь с одной звёздочкой, и увидел около самых дверей чиновника, подшивавшего бумаги.
Он вдруг почувствовал, как почва мгновенно ушла у него из-под ног.
Всего за несколько минут перед тем он легко себе представлял, как он скажет:
«Я ревизор из Петербурга»… (Непременно из Петербурга, а не из Петрограда.)
Но кому здесь было это сказать, когда на него даже никто не смотрел. Нельзя же было вдруг ни с того ни с сего крикнуть на всю комнату. Поэтому пришлось почти с робким, почти с просительным видом обратиться к чиновнику с одной звёздочкой, сидевшему у дверей.
Этот чиновник был совсем какой-то ничтожный, давно не стриженный, подслеповатый, в железных очках. Он своими жёлтыми от табаку пальцами ковырял большой иголкой с суровой ниткой в папке бумаг.
Митенька обратился к нему и сказал:
— Мне нужно видеть особоуполномоченного…
Чиновник с иголкой в руках поднял голову, почему-то сморщившись, точно он смотрел против солнца, оглядел просителя и, сказав, что особоуполномоченный занят, опять стал ковырять в папке иголкой.
Прошёл какой-то важный военный с большими чёрными усами, завивавшимися от баков, в военном сюртуке с двумя рядами ясных пуговиц, похожий на исправника.
— Вот к нему обратитесь, — сказал подслеповатый чиновник, пригнув голову и посмотрев на Митеньку поверх очков.
Митенька робко подошёл к чёрному усатому военному и, чувствуя себя неловко от того, что тот был много выше его ростом, обратился к нему. У военного на погонах две п о л к о в н и ч ь и х полоски.
— Что вам угодно? — спросил военный звучным басистым голосом военного служаки, имеющего много дела с просителями, и сейчас же, как бы отмечая ничтожность Митеньки, прибавил: — Сейчас… подождите, я занят…
И подойдя к одному из столов, по обе стороны которого лицом друг к другу сидели двое чиновников, стал начальнически-шутливо говорить с ними.
Митенька упал духом. Ему стала казаться унизительна его роль. Ещё и ещё раз почувствовал свою неспособность внушать людям уважение к себе одним своим появлением, своей наружностью, тоном голоса. Вот Лазарев умеет это делать и даже с людьми высокого положения держится, как равный. Хорошо бы крикнуть на всех этих чиновников, чтобы они вытянулись перед ним и дрожали. Ведь он же ревизор!
— Ну-с, что же вам угодно? — спросил военный, вновь обратившись к Митеньке и отойдя от стола.
— Я из Петербурга… — сказал Митенька. Слово ревизор как-то само собой выпало. Не хватило духа выговорить его перед этим усатым военным.
— Из Петрограда, — поправил тот, — теперь нет Петербурга. Вы газеты читаете?
— Из Петрограда, — повторил беспрекословно Митенька.
— Ну, и что ж дальше? — спросил военный, отворачивая полу сюртука и доставая портсигар. Он не спеша вынул папиросу и, глядя на Митеньку, постукивал папиросой о крышку портсигара, прежде чем закурить.
— Мне нужно видеть особоуполномоченного.
Брови военного поднялись несколько и опять опустились.
— Он занят, — сказал военный и хотел было уходить, но оглянулся на двух чиновников, с которыми перед этим шутил, и с насмешливой гримасой пожал плечами на претенциозного просителя.
Чиновники, угодливо улыбнувшись, взглянули на Митеньку и опустили глаза.
— Но мне очень нужно его видеть, — сказал растерянно Митенька. Он готов был заплакать.
Военный пожал одним плечом, как бы говоря: «Мало ли что нужно. Многим очень нужно».
— Тогда я прошу вас передать ему карточку. Он з н а е т, — сказал вдруг Митенька, точно осененный каким-то вдохновением, значительно подчеркнув при этом интонацией слова «он знает».
Глаза усатого военного презрительно прищурились, когда Митенька дрожащей рукой доставал из внутреннего кармана визитную карточку. Потом он молча взял карточку, издали взглянул на неё и, подойдя к другому столу, долго шутил с сидевшими за ним чиновниками. Военный, очевидно, хотел этим показать, что он не швейцар, служащий для передачи карточек, и сделает это, когда ему будет угодно.