— Ужасно!
— Всё это получилось в результате бездарного управления и нежелания власти допустить общественные силы к делу обороны страны.
Это сказал Родион Игнатьевич Стожаров, муж Марианны, являвшийся в кружке как бы представителем промышленников.
И как только он сказал это, так Лиза сейчас же попросила гостей в кабинет, чтобы принципиальные вопросы не решались на ходу за простыми разговорами.
— Мы все время протестовали против такой политики власти, — кротко сказал Павел Ильич, сев на своё председательское место и проводя рукой по своим длинным профессорским волосам.
— Да, мы протестовали, а теперь должны т р е б о в а т ь, — запальчиво сказал Стожаров. — Мы должны требовать участия общественных сил в деле обороны страны. Мы могли бы тогда переоборудовать свои заводы и фабрики для военных целей и засыпали бы фронт снарядами.
Павел Ильич тревожно оглянулся на Стожарова.
Видя, что сейчас могут разгореться страсти, он пытался успокоить промышленника.
— Власть, конечно, всегда власть, — сказал он, — и нельзя надеяться, что она сама уступит все свои позиции. Поэтому и надо действовать со зрелой гражданской настойчивостью, чтобы она не могла не уступить и в то же время чтобы у неё не было повода обвинить нас в нелегальных против неё поступках.
Журналист, поблёскивая стёклышками пенсне, повёртывал в тонких пальцах карандаш, как бы готовясь с налёту подхватить малейшую оплошность оратора и отметить её для возражения.
— Благоразумная часть общества, — продолжал Павел Ильич, — всё время искала выхода, чтобы спасти страну, и не пошла на нелегальные меры, которые предлагали нам некоторые… некоторые группы, ибо это может ввергнуть страну в ужасы анархии.
Журналист криво усмехнулся и поспешно что-то записал у себя на листке.
Лиза, сидевшая в роли секретаря сбоку Павла Ильича и, видимо, относившаяся к журналисту с недоброжелательством, как к противнику своего мужа, иронически посмотрела на его быстро бегавший по листу карандаш, потом на него самого с его стёклышками и узко поставленными глазами.
Профессор Андрей Аполлонович, подняв голову, обводил взглядом всех сидевших за столом, изредка поправляя очки.
Нина Черкасская, вообще боявшаяся этих заседаний, с тревогой посмотрела на мужа, опасаясь, что он тоже втянется в спор.
В это время сидевший на диване полковник Генерального штаба, с седыми подстриженными усами, встал и подошёл к столу.
— Должен сказать, что по имеющимся у меня сведениям наше положение между Карпатами и Вислой ужасно… Наши войска после боёв у Ясло и Тарнова бегут за Дунаец и Вислу. Потери колоссальны… о них, конечно, писать не будут, но… — он остановился, как бы справляясь, можно ли в этом штатском обществе разглашать военные тайны, и, очевидно, решив, что можно, кончил фразу: — … но вдребезги разгромлена Третья армия, и одних пленных больше сорока тысяч человек. Мы стоим не только перед возможностью потери в с е й Галиции, но и перед возможностью вражеского вторжения в пределы России.
Большинство сидевших за столом сделались серьёзными, как это бывает, когда в официальном заседании сообщаются какие-нибудь важные и тревожные сведения, не подлежащие оглашению.
Слушатели, оценив доверие военного человека к штатским, видимо, хотели показать себя достойными этого доверия гражданами, а не любопытными обывателями, которые при этом заахали бы, бросились расспрашивать обо всех подробностях, а выйдя отсюда, разнесли бы новость по всем перекрёсткам.
Поэтому никто из присутствующих не задал ни одного праздного вопроса полковнику.
Это обращение военного лучше всего показало присутствующим, что приближается роковой момент истории и что они призваны иметь своё суждение об этом моменте.
Стожаров сказал, что нужно добиваться общественного контроля над военной промышленностью, над деятельностью артиллерийского ведомства и, кстати, сократить немецкую торговлю.
Журналист ядовито усмехнулся.
— Я думаю, вам хорошо известно, к т о стоит во главе артиллерийского ведомства… Он во всяком случае не легко уступит свою прерогативу наживать лишние сотни тысяч, а может быть, и миллионы, чтобы достойно содержать свою любовницу, как подобает члену августейшего семейства…
Все смущённо и даже испуганно переглянулись, не зная, как принять это замечание: как знак гражданского мужества или как бестактный выпад левой группы.
Большинство членов этого кружка, несмотря на отрицательное отношение к самодержавию, всякий раз, когда слышали дерзкий или непочтительный отзыв о царском семействе, испытывали какой-то безотчётный страх, точно при оскорблении святыни.
— Да, — сказал Стожаров, сметая со стола своей пухлой рукой крошки, — но в Думе… вот они, наверное, знают об этом, — прибавил он, указав в сторону седого старичка, члена Думы, — они наверное знают, что об этом уже поднят вопрос, и Родзянко, кажется, собирается ехать к царю с докладом об учреждении Особого совещания по снабжению армии.
Старичок, член Думы, опустив глаза, посмотрел на свои ногти и хотел было что-то сказать, но в это время, к ужасу Нины Черкасской, выступил со своим замечанием профессор Андрей Аполлонович и как бы в каком-то эмоциональном порыве взволнованно сказал:
— Нас принудили к тому, что мы в конце концов от протестов перешли к т р е б о в а н и я м. И хотя наше требование отнюдь не должно прозвучать, как угроза насилием по отношению к власти, тем не менее, наша задача — добиться возможности приложить к делу войны силы общественности, иначе мы…
Он не договорил и сел.
— Мы должны требовать, — сказал раздражённо журналист, кося одним глазом, — а как прозвучит это требование, нам до этого дела нет, потому что все равно недолго осталось до того момента, как мы их…
Он тоже не договорил и сел.
Благодушный старичок, член Думы, при этой фразе переложил руки с живота на стол и, остро прищурившись, только хотел было возразить, но председатель, чувствуя, что сейчас в дискуссии образуется опасный острый угол, умоляющим жестом протянул к нему руки.
Старичок притих. Результатом этого собрания было то, что положение единодушно признали угрожающим.
В особенности поразило всех выступление профессора Андрея Аполлоновича. Уже один тот факт, что этот кроткий и лояльный человек выступил с таким решительным заявлением, указывал, что дела в стране действительно приняли плохой оборот.
Весть о выступлении профессора разнеслась в соответствующих кругах, и имя Андрея Аполлоновича стали называть наряду с именами других деятелей либерального и чуть ли не революционного толка. А члены кружка вынесли что-то вроде резолюции, в которой указывалось, что действия правительства поколебали веру даже у самых лояльных людей, и что общество с зрелой мужественностью и достоинством п о т р е б у е т з а к о н н ы м порядком через парламент своего права на участие в делах войны и общественного контроля.
— А пролетариат входит в это ваше «общество»?
Павел Ильич с ласковым упрёком сложил перед грудью руки и посмотрел на племянника.
Но тот, делая вид, что не замечает жеста председателя, всё-таки закончил свою реплику:
— Пролетариат от таких требований не насытится.
Когда беседа кончилась и все, разминая ноги, встали из-за стола с чувством исполненного долга, Нина Черкасская обратилась к своей соседке и сказала:
— Андрей Аполлонович, кажется, всех удивил, когда произнёс слово «требовать». Не знаю, что при его характере может получиться из этого.
XCII
Пролетариат, о котором упомянули в конце заседания, действительно не мог быть доволен своим положением.
Жёны рабочих, тощие, озлобленные, с самого раннего утра бегали как ошалелые по рынку в поисках мяса, молока и яиц. И когда какая-нибудь из них натыкалась на палатку с мясом и узнавала, в какой цене мясо, то в исступлении кричала:
— Да что же это, мои матушки, с живых кожу дерут!
— А ты не кричи, — говорил продавец в фартуке и лаковых нарукавниках. — Ежели тебе дорого, то отходи. — И, оборотившись к подъехавшей на машине экономке из богатого дома, услужливо раскладывал на прилавке мясо.
— Нам — отходи, а им — «пожалуйте», — кричала, не унимаясь, женщина. — Мы с голоду дохнем, а они на автомобилях раскатывают! Разжирели на народной крови!
Покупательница и продавец делали вид, что не слушают этих криков. Наконец продавец говорил:
— Ежели хочешь дешёвого, так вот тебе дешёвое, — и указывал на какие-то потемневшие обрезки, отложенные в сторону.
— Покорно вас благодарим! Им первый сорт, а нам собачьи оглодки?
Начинал собираться народ.
Все стояли в кружок и смотрели на женщину и продавца с покупательницей.
— Он знает, перед кем постараться, — говорил кто-нибудь из толпы. — Эти, известно, торговаться не будут.
— Им, небось, и масло настоящее отпускают, а нам чёрт знает что. У моего мужа всё нутро вывернуло.
— Суррогатами, небось, наделили?
— Чем?
— Суррогатами, то есть поддельным.
— У нас и на суррогаты на эти денег не хватает. Да ещё предприятия, говорят, будут закрывать за недостатком сырья.
— Зато у них на всё хватит, — говорил кто-нибудь, указывая на покупавшую мясо даму, которой продавец услужливо укладывал покупку в корзину.
— У них, конешно, хватит. И денег много, и работа не чижолая: надела шляпку, села в машинку и поехала, вот тебе и всё дело.
Жёны рабочих каждый раз, принимая из рук мужей получку своими сморщенными от стирки руками, с гневным недоумением пересчитывали тощие бумажки и набрасывались на мужей, как будто они были в этом виноваты.
— Ну я-то что сделаю! Нету денег у казны, вот и всё, — говорил муж с раздражением.
— А!.. у них денег нету?! А сами на автомобилях раскатывают?
— Да что ты на меня орёшь? Я, что ли, на автомобилях раскатываю?
— Тут спину гнёшь, не разгибая, все руки до костей протёрла, портки стирамши, а у них рты позамазаны! Пока, батюшка, будешь молчать, ничего не получишь!