Но чем дальше, тем больше где-то в глубине души у Маши зарождалась тайная признательность к этому человеку за то, что он своим молчаливым вниманием уменьшал в ней тяжёлое чувство одиночества после гибели мужа.
У неё было впечатление, что около неё друг, друг самый верный, преданный и бескорыстный, который сделает для неё всё, чтобы ей было хорошо.
Когда они пошли на Лиговку, Маша несколько времени шла молча, потом сказала:
— Я никогда не забуду того, как вы были чутки и добры ко мне всё это время. С вами я не чувствовала себя одинокой. Хотя это и очень скверно, что я с товарищами могла чувствовать себя одинокой, но… но это правда.
Алексей Степанович покраснел грубым румянцем деревенского парня и молча глубоко надвинул фуражку.
Через полчаса прибежала Сара и, увидев, что их уже нет, в отчаянии всплеснула руками. Шнейдер только что сообщил ей, что группа товарищей, собравшихся на Лиговке, арестована, и нужно предупредить остальных, чтобы туда не ходили.
Очевидно, было уже поздно.
Маша с Алексеем Степановичем шли по мало освещённым переулкам, приближаясь к Лиговке.
— Почему-то всегда случается так, что человека по-настоящему начинаешь ценить, как он того заслуживает, только тогда, когда потеряешь его? — сказала Маша.
— Вы говорите о своём муже? — спросил Алексей Степанович, опустив голову и глядя себе под ноги.
— Да, о нём. Мне казалось, что он связывает меня, лишает меня возможности личной жизни. Но на самом деле я сердилась на него, чтобы оправдать свою пассивность. Фактически я сама не делала ничего, чтобы иметь эту личную жизнь. Когда же я твёрдо решила иметь её и сказала, что уезжаю от него в Петербург, я не услышала ни одного слова упрёка, несмотря на то, что он в это время отправлялся на фронт, где и…
Алексей Степанович, не отзываясь, шёл рядом. Он всегда замолкал, когда Маша говорила о своём муже. И неизвестно было, что он думал тогда.
— И дело было вовсе не в том, что он меня стеснял, а как раз в том, что, занятый своей партийной работой, он меня совершенно не стеснял и не касался моей жизни. Я была совершенно свободна, но мне было холодно от этой свободы, и она была для меня хуже всякой несвободы.
Маша вдруг, положив свою руку в перчатке на рукав Алексея Степановича, улыбнулась и сказала:
— Я очень скрытный человек и не понимаю, к чему я вам всё это рассказываю?
Алексей Степанович неожиданно крепко взял её под руку и прижал локтем её руку к себе.
Маша, отшатнувшись, испуганно взглянула на него. У неё мелькнула неприятная мысль, что её спутник придал её словам гораздо большее значение, чем они могли иметь.
Но Алексей Степанович, не обращая внимания на её движение, ещё сильнее прижал её руку.
Они уже подходили к дому, где было назначено собрание. И в это время Маша увидела под воротами человека, который закуривал папиросу, и что-то в его закуривании было неестественное. Как будто он этим хотел оправдать своё стояние под воротами. Он закуривал как-то уж слишком долго.
Маша мгновенно поняла, почему Алексей Степанович сдавил ей руку. До дома оставалось несколько шагов. Стало совершенно очевидно, что за ними следят и что в доме засада.
Алексей Степанович спокойно продолжал говорить. Маша не слышала и не понимала его, и, к её удивлению, он открыл парадную дверь подъезда, откуда пахнуло ещё не прогревшимся с зимы сырым и холодным воздухом.
Они стали подниматься на лестницу и услышали, что навстречу им кто-то спускается вниз.
Алексей Степанович обнял Машу и беззаботно шагал, смеясь и что-то рассказывая, а рука его, противореча его беззаботному виду, нервно вздрагивала.
Навстречу им спускался молодой человек с усиками, в котелке и с тросточкой, которую он вертел кругообразными движениями между пальцев.
Маша поняла всю опасность, но она чувствовала руку, которая обнимала её за спину, и с задорной усмешкой посмотрела на спускавшегося молодого человека.
Квартира, в которую они шли, была на пятом этаже. Они прошли уже три этажа, а Алексей Степанович, притворившись слегка подвыпившим, всё продолжал идти и беззаботно болтать.
Маша чувствовала его напряжённость, напряжённость зверя, который почуял около себя смертельную опасность и, обманывая преследователей, ищет выхода.
Какой же выход он мог придумать? Но по движению его руки, как бы успокаивающей её, она поняла, что у него уже есть выход. Едва они поднялись на четвёртый этаж, как Алексей Степанович, бросив взгляд наверх, быстро подошёл к ближней двери и позвонил.
И та минута, которая прошла между этим звонком и шагами за дверью, казалась самой мучительной и долгой, какая когда-либо была в жизни Маши. Ей представлялось, что ещё секунда — и её схватят сзади.
Но в это время дверь открылась и какая-то полная дама в чёрном платье с недоумением спросила, что им нужно.
— Евгений Александрович дома? — спросил Алексей Степанович и, не ожидая ответа хозяйки, вошёл в квартиру, втолкнув впереди себя Машу и сейчас же захлопнув за собой дверь.
Хозяйка квартиры с испугом смотрела на него.
— Простите, — сказал Алексей Степанович, — мы едва не попали в облаву. Проведите нас через чёрный ход.
Хозяйка квартиры молча, очевидно, ещё не придя в себя, пошла по коридору впереди неожиданных посетителей и открыла им дверь на лестницу.
Когда Маша с Алексеем Степановичем прошли в дверь, она сказала:
— Нехорошо врываться в чужую квартиру…
Со двора пошли в разные стороны.
У Маши было странное ощущение, когда Алексей Степанович вел её по лестнице, обняв за спину, и она с новым, незнакомым ей чувством как бы отдалась под его защиту и долго потом в своём воображении вызывала это чувство.
Она старательно путала свои следы, поворачивая то в один, то в другой переулок, и только к двенадцати часам пришла домой в каком-то радостном, приподнятом состоянии.
А утром узнала, что Алексей Степанович арестован при выходе со двора на Лиговке.
XCV
Либеральная общественность, а в особенности промышленники были против возобновившихся с новой силой арестов, которыми правительство страховало себя при каждом ухудшении положения в стране. Они снова и снова говорили, что в такое время совершенно ни к чему раздражать рабочих, что нужно наоборот искать путей к тому, чтобы заинтересовать их в деле защиты родины, и не плодить этими арестами новые отряды революционеров.
Теперь, ввиду наступающего грозного момента, нужно изменить старые приёмы, потому что положение становится всё хуже и хуже.
В самом деле, перенесение активных операций на галицийский фронт кончилось прорывом фронта Третьей армии. На этом дело не остановилось, а в связи с отступлением Третьей армии всем прочим армиям Юго-Западного фронта пришлось также начать отступление.
Но это было не отступление, а уже сплошное бегство безоружных русских армий перед германцами, засыпавшими противника снарядами.
Раздавались голоса об измене, о немецких шпионах, которые сидят у нас в тылу и оповещают врага обо всём, что делается в России. Да ещё получают немалые барыши от беспрепятственной торговли…
Говорили о том, что нужно р е ш и т е л ь н о положить конец бесконтрольному хозяйничанию власти и чиновников в стране. Дело только стояло за тем, чтобы найти, каким способом сделать это. Располагавшая единственным легальным оружием (словом) Дума не созывалась. А нелегальным путём идти казалось неудобно.
Решили, что всё-таки Дума должна взять на себя инициативу наступления на власть и требовать реформ, так как всякие другие выступления прозвучат, как недопустимый революционный выпад против власти.
Это сознание было у всех настолько отчётливое, что председатель Государственной думы Родзянко телеграммой сообщил Верховному Главнокомандующему Николаю Николаевичу о своём желании представить на высочайшее усмотрение проект реформы снабжения армии.
Николай Николаевич ответил, что такое выступление сейчас едва ли будет иметь успех, но на следующий день Родзянко получил приглашение, — захвативши с собой тех людей, каких он найдёт нужным, — приехать в ставку, где был в это время Николай II.
Родзянко, захватив с собой собственника завода Путилова и ещё двух человек, через два дня подъезжал к Барановичам — местонахождению ставки.
После свидания с великим князем, который жил в своём поезде около избушки (штаб Верховного Главнокомандующего), депутация была принята царём.
Его поезд стоял дальше, среди высоких сосен, между которыми от избушки-штаба была расчищена и посыпана песком дорожка.
Николай II принял депутацию, стоя посредине вагона. Его знакомый по портретам и барельефам на серебряных рублях профиль с пробором оставался всё тот же. Но лоб был изрезан частыми длинными морщинами, и на висках у глаз была тёмная от загара кожа — результат апрельской поездки в Галицию.
Он, видимо, по своему обыкновению конфузился и смущался в присутствии этих людей, в особенности, в присутствии Родзянко, с его огромным ростом.
Императрица терпеть не могла Родзянко, считала его главным революционером и была всегда против всяких объяснений с ним.
Принимая Родзянко, Николай вспомнил все предыдущие её наставления и приказы проявлять как можно больше самодержавной твёрдости, и его внимание раздвоилось: он думал о том, что сейчас он что-нибудь решит, а потом приедет в Царское (она, конечно, будет уже осведомлена о визите Родзянко, да и сам он не удержится и выложит ей всё), и это, пожалуй, кончится тем, что ему придётся взять своё решение обратно.
Благодаря этому он упустил общий смысл того, о чём говорил председатель Государственной думы. Он слышал только, что тот говорил об участии общественных представителей в деле снабжения армии, об участии всех живых сил, о сырье и о частной инициативе, но сделал вид, что он слышал и понял всё. Даже нарочно два раза вслух согласился с Родзянко.
Родзянко, сидя навытяжку в кресле, каждый раз на центральном месте фразы подавался несколько вперёд, и тогда мундир его делал большие поперечные складки на животе.