Иногда ему приходила мысль: может быть, в самом деле народ созрел уже для другого образа правления. Но он сейчас же вспоминал властный характер своего отца, и эти мысли ему казались недостойными сына Александра III. Нужно бы железными клещами сжать всех тех, кто смеет посягать на его божественные права, не нужно жалеть их крови, только таким образом можно удержать власть.
А что если линия его судьбы уже начертана?…
Он вдруг с толчком в сердце почему-то вспомнил то, что сказал ему прорицатель Папюс, когда приезжал в Петербург. Он сказал, что никакая опасность не может угрожать его жизни, пока он, Папюс, «не исчезнет с земного плана». И Николай узнал, что Папюс недавно умер.
Это было в Царском Селе несколько месяцев назад. Тогда он не обратил на это внимания, а сейчас с неприятным холодом в спине вспомнил об этом.
То же говорил Григорий, и его уже нет…
Значит, есть какая-то предначертанность во всём, если можно что-нибудь предсказать за много лет вперёд. А раз есть это, значит, и бесцельны всякие усилия что-нибудь противопоставить своей судьбе.
При этой мысли Николай вдруг почувствовал странное успокоение, точно этим самым снималась с него всякая личная ответственность. В самом деле, как же можно бороться с тем, что предрешено, и отвечать за это? Значит, дело не в его слабости, а в чём-то, лежащем вне его воли. И какое счастье сознавать, что на основании этого имеешь право не бороться.
Жуткий холод, жуткая пустота, жуткая бесчувственность и безразличие — вот что составляло главное содержание характера его. Да ещё отвращение ко всякому усилию, ко всякому действию.
Всё это он знал о себе, но даже и это знание не причиняло ему страдания…
Сидя у себя в кабинете могилёвского дома за письменным столом, он машинально взял письма императрицы. Письма попались старые, одно от 14 июля, другое от 16 июля 1916 года.
В первом ему бросились в глаза строчки:
«Пожалуйста, вели отпустить Сухомлинова домой. Доктора опасаются, что он сойдёт с ума, если его ещё продержат в заключении. Сделай это по своему доброму почину…»
В чём же будет заключаться его «добрый почин», когда она подсказывает ему сама? И если он не исполнит, из этого выйдет целая история. Между прочим, это один из тех, кого именовали одним из его друзей. А ему решительно всё равно, сойдёт с ума Сухомлинов или не сойдёт.
В другом письме глаза его остановились на следующих строках:
«Завтра у меня — Штюрмер, с которым я должна серьёзно поговорить о новых министрах».
Николаю стало скучно и неприятно от этой вечно напряжённой энергии жены. Ну, какое ей дело до Штюрмера!.. И как она неприятна ему со своим вечным цеплянием за власть.
Да и он сам, обвиняющий её в этом, когда представил себе, что кого-то другого будут встречать с колокольным звоном, давить друг друга, чтобы увидеть лицо нового властителя, а на него, ставшего простым человеком, уже с оскорбительным равнодушием никто не обратит внимания, и ему, может быть, даже придётся покупать для проезда железнодорожные билеты… и народ (предательский народ) будет встречать с таким же восторгом тех, кто сидит сейчас в крепости. — при мысли об этом у него становилось темно в глазах и на шее вздувались жилы, а кулаки так сжимались в припадке неудержимого гнева, что ногти впивались в мякоть ладони.
Но гнев этот был бесполезен, потому что возник без всякой связи с действительностью, а только в результате его собственных мыслей, и проявление его ни с того, ни с сего было бы только смешно.
И потом, всё равно: с у д ь б а.
XXXVI
Утром 13 февраля у заборов и стен домов собирались кучки людей и читали какие-то свежерасклеенные воззвания, промокшие от клейстера и ещё не успевшие высохнуть.
— «Рабочие Петрограда! — читал вслух торговец в поддёвке на лисьем меху. — На некоторых заводах столицы рабочие призываются к забастовке в день открытия Думы с тем, чтобы пойти к Таврическому дворцу для предъявления политических требований».
— Ого! — сказал торговец. Но на него закричали:
— Читайте дальше. После поговорите!
— «Истинный сын родины на это не пойдёт… каждая забастовка уменьшает число снарядов. Не предавайте же ваших братьев, сидящих в окопах, — продолжал тот. — Напоминаю, что Петроград находится на военном положении и что всякая попытка насилия или сопротивления законной власти будет немедленно прекращена силою оружия».
— Да, таких воззваний ещё не было! — сказал кто-то.
— До оружия уже дошло…
Атмосфера была насыщена грозой. Все это чувствовали и только не знали, где разразится первый удар грома.
И когда спрашивали, что собирается делать Дума, как говорится, прогрессивный блок, то люди осведомленные с волнением сообщали:
— Происходят совещания прогрессивного блока.
— А что предпринимают?
— Ничего не предпринимают, просто совещаются и готовят декларацию. Оружие Думы — слово.
Чувствовалась всеобщая нервозность и ожидание.
После полудня на Загородном проспекте послышался какой-то крик. Сначала слышался один голос, потом к нему присоединился глухой гул толпы. Туда уже бежал народ.
— В чём дело? — спрашивали прохожие друг у друга.
— Какой-то обоз остановили.
В центре огромной толпы виднелись стоявшие ломовики с нагруженными мясом полками. Мясо было зелёного цвета.
— Что такое? Куда это?
— «Куда?» На мыловаренный завод везут! Мясо сгноили.
— Народ с голоду пухнуть начинает, а у них целыми обозами мясо гноят! — говорил какой-то мещанин в поддёвке и картузе.
— Все к одному гнут. На фронте солдат бьют, а рабочих с голоду хотят уморить.
— Они, небось, деньги хорошие получили за это, что столько мяса сгноили. Вот она, измена-то, где!
— Странно, странно, — говорил какой-то господин в шубе с воротником шалью, — действительно, пахнет какою-то преднамеренностью.
— Пахнет тем, чем на свалке пахнет, — злобно отозвался болезненного вида человек, в длинной ватной куртке, по виду рабочий.
Какая-то мещанка с пустой корзиной на руке, очевидно, тщетно бегавшая по рынку в поисках мяса, стояла перед возчиком, рослым парнем в фартуке и картузе, с вожжами в руках, и кричала на него:
— Нет на вас погибели, окаянные! Сколько ж вы, ироды, мяса протушили! А тут бегаешь как собака, целый день ищешь.
— Да что ты ко мне привязалась! Я, что ли, его протушил! — крикнул на неё возчик.
— Тётка, да ты не там искала, — сказал парень в тёплой куртке с хлястиком назади. — Вон куда иди!
И он указал на ресторан, в кухне которого через окно, закрытое проволочной сеткой, виднелись белые колпаки поваров.
Женщина живо оглянулась по указанному направлению, но сейчас же, плюнув, сказала:
— Чеши язык-то! Брюхо, небось, набил!
— Конечно мы набили брюхо, — отозвался болезненный рабочий, почему-то заступаясь за парня, — вот как набили, прямо страсть!
Из ресторана вышел полный, разрумянившийся человек в пальто и в сдвинутом назад котелке.
— Вот они, вот! Эти не худеют.
— Куда там… Его бы об это мясо носом потыкать…
— А мой сын с Северного фронту приехал — дёсны все распухли, зубы шатаются. Только, говорят, тухлой рыбой и кормят, да ещё этой, как её… чечевицей.
— Это что свиньям-то прежде давали?
— Вот, вот.
— Ведь это что ж, мои матушки, — не унималась мещанка, — видят, что мясо портится, нешто они не могли его населению раздать?!
— Не имели права, — строго сказал какой-то человек в форме военного чиновника, с кокардой на фуражке, остановившийся на тротуаре и с ироническим видом слушавший разговоры.
— Почему это не имели права? А гноить имели право?
— Потому что это мясо для армии, а не для населения.
— А почему же оно туда не попало, солдат вон тухлой рыбой потчуют?
— Потому что вагоны сейчас под снаряды заняты, вот почему. Ничего толком не знаете, а кричите.
На некоторое время все озадаченно замолчали. Только сбегавшиеся со всех сторон прохожие, с каждой минутой увеличивавшие собой толпу, спрашивали в нетерпеливом возбуждении:
— Что тут такое?
— У, сволочи! — говорила мещанка, с ненавистью глядя на возчиков.
— Не печалься, тётка, — сказал опять малый в тёплой куртке, — всё равно это мясо тебя не минует: раз на мыловаренный завод идёт, значит — коли в пузо тебе не попало, то хоть руки им когда-нибудь вымоешь.
Некоторые лица улыбнулись.
Возчик, думая воспользоваться этой разрядкой настроения, хотел было тронуть лошадь.
— Ну, накричались? — сказал он.
— Накричались… чтоб вас, окаянных!
— Ну и пусти, дай проехать.
— Нет, брат, стой! — крикнул какой-то здоровенный детина в картузе, проломившийся сквозь толпу. Он схватил лошадь под уздцы и повёл её вдоль улицы. — Мы сейчас правду узнаем!
Вся толпа, возбуждённая новым поворотом дела и своей численностью, гудя громким говором, тронулась вслед за обозом, окружив его плотным кольцом.
— Это ещё, может, спекулянт сгноил, да на армию валит.
— Очень просто.
Никто не знал, куда ведёт неизвестный человек переднюю лошадь, но все с верой смотрели на него и шли за ним.
Когда проходили мимо ресторана, вдруг послышался звон стёкол. Кто-то бросил камнем в большое зеркальное окно, и видно было, как сидевшие там господа с испугом вскочили от своих столов с засунутыми за борта пиджаков салфетками.
Тревожно заверещал свисток городового. И, как бы в ответ на это, полетели камни в окна ресторана.
Некоторые из толпы, услышав свистки городовых, бросились бежать от греха. И когда их с тревогой спрашивали встречные, в чём дело, они, беспокойно оглядываясь назад, отвечали:
— Бунт! Громят всё! Ужас, что делается!
На перекрёстке стал накапливаться народ.
Толпа двигалась плотной стеной. Слышались крики и непрекращающийся звон стёкол.
Через минуту в том направлении поскакали конные городовые, послышались ещё свистки и опять крики и звон стёкол.
Раздалось несколько выстрелов. Потом видно было, как толпа врассыпную бежала