— Командировать, положим, хоть в Озерки для переноса нашей типографии. Для этого как раз нужно ночное время, то есть сегодня же.
— Принято?
— Ладно.
— Теперь ещё одно слово. Будет хуже, если он нас предупредит… явится сюда с «компанией»…
И как бы в ответ на это раздался условный звонок три раза.
Все невольно оглянулись в сторону двери.
— Товарищи, не делайте страшных лиц, — сказал председатель торопливо и, вынув из кармана колоду карт, сказал: — Кладите деньги на стол.
Но в это время дверь открыли и в комнату вошёл весёлый и добродушный Макс.
— Что, испугались, а я ключ забыл, — сказал он, бросая шапку издали на окно.
— Да, мы уж тут на всякий случай маскировку сделали.
— Свежие новости, товарищи! — Макс привычным жестом своего человека взял свободный стул и подставил его к столу рядом с председателем.
— Ты всегда молодец на это.
— Ещё бы не молодец! — И пришедший хлопнул по плечу русобородого председателя, который добродушно улыбнулся на эту фамильярность доброго товарища.
— В чём же дело?
— Дело в том, что предполагается стянуть в город казачьи части, даже самоё Дикую дивизию… Начальником охраны города уже не генерал Чебыкин, а полковник Павленко… Отсюда явствует, что дело подавления революции переходит в руки военных властей. Нас, так сказать, повысили в чине.
Председатель, одной рукой держась за свою сильно растущую бороду, как бы с живым интересом слушал, повернувшись лицом к сидевшему рядом с ним Максу.
— А ты молодец раздобывать сведения, — сказал он наконец.
— А ты как же думал? — сказал Макс.
Оживлению докладчика странно противоречило неприятно тяжёлое молчание всех находившихся в комнате. Одни сидели, повернувшись боком к столу, и не смотрели на говорившего, другие курили, изредка поднимая на него глаза и сейчас же отводя их. И он никак не мог поймать ни одних глаз, которые бы не ускользали от него. Только сухое лицо Шнейдера с его жёсткими, мелко кудрявыми волосами было спокойно-неподвижно, и его серые глаза, не отвечая на оживление докладчика, прямо смотрели на него. Было заметно, что это лицо действовало неприятно на Макса, но он делал вид, что не замечает тяжёлого взгляда этих серых глаз.
— Что же ты предлагаешь? — спросил председатель, как бы дружески положив свою большую руку на плечо говорившего.
— Я предлагаю усилить связь с войсками. Соберёмтесь здесь или ещё где-нибудь в следующую пятницу, и я приведу товарищей из Семёновского полка.
— А почему непременно в пятницу?
Макс насторожился.
— Просто так… можно и в другой день. Они наладят нам связь с целым полком.
Чем дальше говорил Макс, тем чаще у него мелькала в глазах едва заметная тревога, главным образом потому, что глаза всех убегали от него, и он стал иногда испытывающие оглядывать всех. Один раз даже сказал:
— Что вы это все какие-то странные… невесёлые?
— Отчего же быть особенно весёлым?… Провалов, как т е б е и з в е с т н о, очень много в последнее время. Ведь это ты такой жизнерадостный, что на тебя ничего не действует.
— Что ж, революция такое дело, без жертв не обойдёшься. Нос на квинту вешать нечего.
— Да, без жертв не обойдёшься…
Макс опять бросил на председателя тревожный взгляд, уловив странность его интонации.
— Мы сейчас обсуждали тут самый больной наш вопрос, — сказал председатель, застёгивая ворот гимнастёрки. — У нас с техникой слабо. К 9 января и к открытию Думы мы совсем не могли выпустить листовок. Сейчас мы получили станок… он в Озерках, его необходимо сегодня же переправить сюда, потому что там, кажется, есть возможность провала. Мы сейчас выбрали для этой операции товарищей: Шнейдера, Лебедева и… тебя.
На лице Макса мелькнула ещё большая тревога, он слегка побледнел, но сейчас же, весело рассмеявшись, сказал:
— Вот тебе раз! Я им политические сведения доставляю, а они меня на чёрную работу посылают.
— Для члена партии никакой чёрной работы быть не может, — сказал сухо председатель.
— Нет, я, конечно, шучу… Но дело в том, что сегодня ночью никак не смогу… Я должен узнать одну важную вещь… на нас, кажется, готовят налёт…
— По постановлению комитета это дело решено поручить тебе, Шнейдеру и Лебедеву. Тебе знакомы принципы партийной работы?
Вокруг все молчали каким-то мёртвым молчанием.
Последние остатки оживления сбежали с лица Макса. Он не то чтобы побледнел, а лицо его вдруг как-то странно похудело и под глазами посерело.
— Что же разговаривать долго, если это требуется срочно, — сказал человек в солдатской стёганой куртке, встал и плотнее прихлопнул рукой папаху на голове.
Шнейдер тоже отодвинул свой стул от стола и через ноги сидевших пробрался к двери.
— Что с тобой? Ты какой-то ненормальный сегодня? — с удивлением сказал председатель. — Нездоров, что ли, чем? Если не хочешь идти, так и надо говорить.
При этих словах лицо Макса чуть прояснилось.
Он вдруг повеселел и добро сказал:
— Солдат революции не должен ни от чего отказываться. Идём!
— Вот так-то лучше, — сказал председатель, почему-то расстегнув ворот гимнастёрки.
Все трое вышли. В комнате была тишина. Оставшиеся долго сидели молча, устремив взгляды на дверь, которая закрылась за ушедшими.
XXXIX
Алексей Степанович и Сара, собравшись у Маши, ждали возвращения Шнейдера, чтобы узнать о результатах заседания.
Пробило 12 часов, его всё ещё не было.
— Может быть, он прямо прошёл домой? — сказала Сара.
— Ведь он же сказал, что придёт сюда, — возразила Маша. — Не случилось ли чего?…
— Всё может быть, — заметил Алексей Степанович.
Сегодня он был в первый раз с Машей после отъезда Черняка на фронт.
Было странно, — после того, как она ходила к нему под видом невесты, говорила ему «ты», и он каждый раз ждал её прихода, как настоящей своей невесты… даже жены, — и вдруг после всего этого перейти на положение чужих людей. И говорить друг другу «вы».
Было уже два часа ночи, а Шнейдер всё не возвращался.
— Это становится наконец странным, — сказала Сара.
— Может быть, пойти узнать? — предложил Алексей Степанович.
Маша бросила на него тревожный взгляд.
— Без крайней необходимости этого делать не стоит. Если что случилось, то всё равно не поможешь. Посмотрите, что у меня с керосинкой сделалось, — сказала Маша.
Алексей Степанович встал, взял керосинку и вынес её в кухню. Маша со снятым чайником пошла за ним.
Алексей Степанович, погасив огонь в керосинке, стал выправлять фитили.
— Надо их совсем вывернуть, — сказал он, не поднимая головы. — Они очень загрязнились.
— Руки пачкать не стоит.
— Всё равно, надо когда-нибудь их пачкать. Нет ли тряпочки ещё?
Маша покорно принесла тряпку. Алексей Степанович, растопырив запачканные пальцы, ждал, потом, не глядя, протянул руку за тряпкой.
— Ну и нахозяйничали же вы тут б е з м е н я, её, должно быть, месяца два не чистили.
— Нет, я иногда протирала, — сказала Маша, с доверчивостью и покорностью непосвящённой глядя, как Алексей Степанович вывёртывает фитили.
Наконец он переменил фитили. Маша дала ему вымыть руки и сама стояла около него с полотенцем, ожидая, когда ему можно будет дать вытереть руки.
Алексей Степанович, беря у неё из рук полотенце, вдруг взглянул на Машу и нерешительно улыбнулся.
— Что же, кроме того, как чистить керосинки, я ни на что больше не нужен?
Маша молчала.
Алексей Степанович, бросив полотенце, подошёл к ней вплотную. Маша не отстранилась, но, подняв на него глаза, странно внимательно, почти болезненно внимательно смотрела на него.
Алексей Степанович сделал движение к ней.
Но в этот момент раздался звонок. Алексей Степанович, вздрогнув, отстранился от Маши и пошёл открыть дверь.
Через минуту все замерли от того зрелища, какое представилось им.
В переднюю вошёл Шнейдер. Под распахнутым пальто виднелся оторванный ворот рубашки, на щеке были кровавые пятна, как будто кто-то всеми ногтями впился ему в щёку под глазом. Около рта он держал окрашенный свежей кровью носовой платок.
Но самое страшное было в том, что, когда он отнял платок, у него оказался разорван рот.
— Что это такое? Что случилось? — воскликнули все в один голос.
— Самое обыкновенное, — сказал Шнейдер, стараясь говорить через сжатые зубы, чтобы не раскрывать рта, — на нас с Лебедевым напал какой-то бандит.
И сколько ни обращались к нему с просьбой рассказать, как было дело, он молчал, показывая движением руки, что всё это вздор и ему больно и неудобно говорить с разорванным ртом.
XL
Генерал Унковский только что выслушал доклад одного из своих помощников о мерах, принимаемых к охране столицы, как пришла дама под чёрным вуалем, та самая, которая приходила к нему однажды. Она была в чрезвычайном волнении и сказала, что её сын Макс пропал бесследно три дня назад.
Унковский отдал приказ к немедленному розыску и, успокоив взволнованную мать, отпустил её. Стоя в кабинете у письменного стола в своём военном сюртуке с орденом на шее и заложив правую руку за борт сюртука, Унковский, закусив губы, смотрел в одну точку.
— Их работа, — сказал он наконец вслух и, кусая губы, прошёлся по комнате, потом остановился у письменного стола и безнадёжно развёл руками.
Из доклада он видел, что положение отчаянное.
Настроение было отвратительное.
Ему сейчас нужно было дружеское сочувствие.
Сегодня днём он позвонил Ольге Петровне, сказав, что приедет и что ему хочется видеть её одну.
Но когда он, сев в поданную машину, приехал к ней, он ещё из передней услышал весёлые мужские голоса.
Через минуту в дверях показалась сама Ольга Петровна. В левой руке с отставленным мизинчиком у неё была длинная тонкая папироса, которую она держала в прямых, несогнутых пальцах, как держат женщины, не умеющие курить.
— У вас народ… вы издеваетесь надо мной. — сказал генерал, стоя перед ней в своей длинной, почти до полу, николаевской шинели и не раздеваясь.