Но ответа на главный для летописца вопрос эта историография не давала. Напротив, первое упоминание Руси у Продолжателя Амартола было исключительно негативным: «безбожная русь» осмелилась напасть на Константинополь. Рассказ о начале Русской земли должен был опираться на собственную эпическую традицию. Русская история в летописании начинается с ответов на начальные вопросы: «Откуду есть пошла Руская земля» и «откуду Руская земля стала есть». Однозначный ответ на эти вопросы содержат и НПЛ и ПВЛ: от призванных из-за моря «варяг прозвася Руская земля», обосновавшиеся в Новгороде, а затем в Киеве уже варяги и словене Олега и Игоря «прозвашася русью».
§ 2. «Кто в Киеве нача первее княжити»?
Один из главных вопросов ПВЛ (в лаврентьевской редакции), как уже говорилось, разрывает вопрошание о начале Русской земли — «откуда есть пошла Руская земля» и «откуду Руская земля стала есть». Ответ на вопросы о Русской земле содержится в тексте, непосредственно следующем за «вопрошанием», — рассказом о разделении земли между сыновьями Ноя, основанном на Хронографе по великому изложению и Хронике Амартола. Русь «пошла» в Иафетовой части от заморских варягов и «стала есть» в Восточной Европе среди народов — чудских и балтских данников Руси как государство.
Ответ же на вопрос о первом киевском князе содержится в ином летописном «дискурсе» — повествовании о расселении словен от Дуная «по мнозех времянех» после библейского разделения языков. Сам этот текст осложнен разнообразными вставками, в том числе глоссой о пути из варяг в греки, разрывающей повествование о полянах, живущих на днепровских горах. По сути, подобной глоссой является и комментарий летописца о княжеском достоинстве Кия.
После изложения топонимической легенды о горах, якобы прозванных в память о Щеке и Хориве (и о реке Лыбедь), и об основании ими города, поименованного в честь старшего брата Кия, летописец вступает в полемику с топонимическим преданием, по которому Кий был «перевозником» с «оноя стороны Днепра». Летописец приводит иное предание, согласно которому Кий «княжаше в роде своем» и «ходил к Царюгороду», где принял великую честь «от царя». В Лаврентьевском списке текст об этом царе явно сокращен. В Ипатьевской и Радзивиловской летописях сохранилось признание летописца о том, что этот цесарь — неведомый, «не свемы» (ПВЛ. С. 10, 390; ПСРЛ, т. 2, стб. 8). Главным доводом в пользу достоверности этого «княжеского» предания оказывается опять-таки топонимика: Кий пожелал после встречи с неведомым царем остановиться на Дунае, где срубил «градок мал», «и не даша ему ту близь живущии», но «дунайцы» и доныне зовут это «городище Киевець». Кию пришлось возвращаться в свой град на Днепре, где он и кончил свою жизнь вместе с братьями.
«И по сих братьи, — продолжает летописец, — держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое», далее говорится о племенных княжениях[62] у полян, древлян и прочих славян. Эти события приурочиваются к дохазарскому периоду славянской истории. Ибо, продолжает летописец после вставок о славянских княжениях, вторжении болгар на Дунай, обычаях славян и прочих языков, поляне «по смерти братье сея быша обидимы древлями и инеми околними. И наидоша я козаре, седящая на горах сих в лесех, и реша козари: «Платите нам дань»».
Ремарка о полянах, «обидимых» традиционными супостатами Киева, древлянами в Правобережье Днепра, существенна, во-первых, для понимания того, почему «левобережным» хазарам удалось подчинить себе полян, а во-вторых, для уяснения того, почему в фольклоре Кий предстает перевозчиком. И на Дунае славяне оказывали тюркам-кочевникам такие услуги, поставляя для них лодки. Территория же Киева, по данным археологии, в VIII в. представляла собой анклав левобережной волынцевской культуры, развивавшейся под очевидным хазарским влиянием.
Летописца, однако, интересовали не эти исторические обстоятельства. Далее он приводит рассказ о полянской дани мечами, завершающий космографическое введение к ПВЛ: властители оказались сами рабами, так как «володеють бо козары русьскии князи и до сего дни» (ПВЛ. С. 12).
Космографическое введение продолжается датированной частью летописи, повествующей о начале Русской земли. Со времен Шахматова признается, что тексты преданий о Киеве и трех братьях относятся к древнейшим пластам русского летописания. В первую очередь, это явствует из Новгородской первой летописи (НПЛ), отражающей — вместе с ПВЛ — более ранний Начальный свод. Однако новгородская редакция преданий о Кие существеннейшим образом отличается от редакции ПВЛ: в ней отсутствует рассказ о княжеском достоинстве Кия, истекающего из «факта» его похода на Царьград.
Можно было бы предположить, что этот мотив был сознательно изъят новгородцем, который заявлял во вступлении, что расскажет о том, как «преже» была Новгородская волость и потом Киевская — ведь именно в Новгород были призваны первые — варяжские — князья. Правда, принятие этого довода осложняется последующим пассажем, где говорится о том, что Киев был назван в честь «великого князя», как Рим — в честь «Рима» и т. д. В предыдущем параграфе говорилось, что это введение было составлено не ранее XIII в., так как (в полном соответствии с композицией) НПЛ обещает довести изложение до Алексея (Алексы) и Исаака Ангелов.
Очевидно, что новгородец сокращал текст ПВЛ, часто неуклюже — ибо и легенде о призвании варягов он предпослал анахроничное введение, относя призвание ко «временам» Кия, Щека и Хорива, хотя сам же перед этим рассказал о хазарской дани с полян, которую те собирали по смерти братьев. Однако не менее очевидно, что и в ПВЛ рассказ об основании Киева, смерти братьев и нашествии хазар был «распространен» вставками. Вставной характер носит, как мы уже предполагали, и полемика летописца о княжеском достоинстве Кия.
Зачем летописцу понадобился этот рассказ? Конечно, можно предположить, что основанием для него были сведения о городище Киевец на Дунае. Составителю ПВЛ было известно, что распоряжаться городами на Дунае мог лишь «царь» или «великий князь», как это произошло при Мономахе (ПВЛ под 1116 г.: ср. Алешковский 1971. С. 43–44). Идея о том, что топонимика оказывалась основой исторической памяти и историографических конструкций, возникала и у Б. А. Рыбакова: «Может возникнуть мысль, что весь рассказ Нестора о Кие (или по крайней мере та его часть, которая повествует о Киевце) навеян наличием созвучного города на Дунае» (Рыбаков 1963. С. 30–31). Но от этой мысли Рыбаков отказался, оставшись сторонником «исторической школы», напрямую усматривающей за каждым книжным сюжетом исторические или археологические «реалии».
Летописец говорит о княжении «рода» легендарных братьев у полян, не поминая, однако, никаких князей в эпизоде, связанном с хазарской данью, — по смерти братьев поляне были обижены соседями. Последнее свидетельство не случайно, ибо та же ПВЛ, рассказывая о походе Аскольда и Дира, именуемых боярами призванного в Новгород Рюрика, свидетельствует, что на вопрос варягов: «Чей се градок?» поляне ответили: «Была суть 3 братья, Кий, Щекъ, Хоривъ, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы сҍдим, родъ ихъ, платяче дань козаромъ» (ПВЛ. С. 13). Аскольд и Дир остались в этом «выморочном» городе и «начаста владети польскою землею» как князья[63].
Далее происходит известная коллизия, «легитимистские» основания которой очевидны в ПВЛ и неясны в НПЛ: законные наследники Рюрика Олег и Игорь (или один Игорь — в НПЛ) являются из Новгорода в Киев и убивают Аскольда и Дира как узурпаторов, не принадлежащих княжескому роду. Стремление усмотреть вторичность текста ПВЛ по отношению к тексту НПЛ, якобы в большей мере отражающему некий Начальный свод, безосновательны по той причине, что оба эти текста «вторичны». Так, фраза НПЛ «рече Игорь ко Асколду: «вы неста князя, ни роду княжа, нь аз есмь князь, и мне достоить княжити»» — свидетельствует не о том, что в первоначальном тексте один Игорь противостоял одному Аскольду, а о том, что новгородец переиначил текст, известный по ПВЛ, где Олег, как представитель княжеского рода, обращается к двум узурпаторам; об этом свидетельствует двойственное число — «вы нҍста князя» (НПЛ. С. 107)[64].
Историческая же реальность (точнее, реалии) являет себя там, где она подлежит «коллективной проверке»: это традиционная для ранних летописных текстов этиологическая концовка, призванная подтвердить достоверность описываемых событий (вспомним о городище Киевец и о самих киевских урочищах). «И убиша Асколда и Дира… и погребоша и на горҍ, еже ся ныне зоветь Угорьское, кде ныне Олъмин двор; на той могиле поставил Олъма церковь святаго Николу; а Дирова могила за святою Ориною» (ПВЛ. С. 14). Могилы Аскольда и Дира, в отличие от могил легендарных Кия, Щека и Хорива, были хорошо известны в Киеве, во всяком случае, еще в эпоху составления Начального свода. Поляне — «кыяне», не принимавшие участия в призвании варяжских князей по новгородскому обычаю, помнили о курганах Аскольда и Дира как о могилах своих князей; для бесписьменного периода характерна такая фольклорная память (Рогов 1988; Петрухин 2008).
Значение этих данных не было оценено, в частности, в текстологических штудиях А. А. Шахматова: исследователь исключил из своей реконструкции Древнейшего киевского свода упоминание конкретных «адресов» этих киевских урочищ — Аскольдовой и Дировой могил (Шахматов 2002. С. 362). Между тем именно информация, которую содержала историческая память о княжеских могилах, позволяет понять те проблемы, с которыми столкнулись первые русские летописцы при воссоздании самого темного периода начальной русской истории — периода вокняжения первых князей.
Фольклорная «генеалогическая» память материализовалась, воплотилась в топонимии, в урочищах. Наследники Олега и Игоря должны были передать летописцам легенду о призвании варягов — легитимных князей во главе с Рюриком, но в эпоху составления первых сводов в Киеве еще помнили о курганах Аскольда и Дира, урочищах, где они располагались (недаром НПЛ и ПВЛ приводят их точные координаты). И киевляне знали, что то были могилы древних князей (ср.: Ловмяньский 1985. С. 143).