Вавила и Касьян обогнали бояр, и последнее, что расслышал кузнец, как Захарьин просипел:
- Гедимин с чернью совладает. А то ишь как? Нынче-то чернь в колокола бухает…
На Ярославовом дворе собрались кузнецы и плотники, гончары и кожевники, торговый люд и бояре. Всё шумело и переговаривалось.
На помост взобрались посадник и тысяцкий. На минуту толпа смолкла. Воспользовавшись тишиной, посадник громко провозгласил:
- Господин Великий Новгород, дозволь начать вече?
- Начинай! - крикнул Вавила вместе с другими.
- О чём говорить будет люд новгородский, пошто вече скликали, нам того неведомо! - Посадник поклонился на все четыре стороны, стал лицом к Параскеве Пятнице. Из толпы полетели злые выкрики:
- Неведомо?
- А ведомо, что нашими деньгами от ордынцев откупились?
- Обманом живете!
Стоявшие неподалёку от Вавилы и Касьяна бояре Безносов и Якушкин заорали:
- Облыжные слова!
- О долговых листах лучше помыслите!
- Ныне не о долге разговор, - перекричал их стоявший рядом с Вавилой Касьян. - И вече к тому не сводите! Хитрость ваша нам ведома!
В толпе богатых гончаров рассмеялись:
- Хитрость не без ума! И тебе ума занять бы не грех.
- Посадника места лишить! - просипел неожиданно боярин Захарьин. - Кланяться князю литовскому!
Ему возразили:
- Великий Новгород не кланяется.
- Москве поклониться, а не иноземцам! - заорал что было мочи Касьян. Его поддержали кузнецы, кожевники и другая чернь.
Посадник пытался утихомирить толпу. Какой-то кожевник влез на помост, оттолкнул его. Бородатый гончар ухватил кожевника за ноги, стащил вниз.
Молчаливый Вавила, к удивлению Касьяна крикнув: «Бей бояр!» - ударил боярина Якушкина.
На Вавилу налетели гончары.
Кто-то закричал:
- Бей гончаров! Пусть не держат руку бояр!
- Жги долговые листы!
Кузнецы с кожевниками двинулись на гончаров. Те, вперемежку с боярами, отходили к мосту.
Неожиданно на помощь гончарам встал торговый Словенский конец.
Тогда в драку вмешался Плотницкий конец. Размахивая дубинками, плотники погнали купцов по улицам.
Гончары с боярами перешли на западный берег Волхова, встали стеной по ту сторону моста. В руках у бояр оказались мечи и сулицы, у гончаров - палки и рогатины.
Бояре кричали:
- Суньтесь-ка, мы вас угостим!
В ответ им чернь Неревского и Плотницкого концов размахивала дубинками и отодранными от заборов шестами. Кто-то из кузнецов попытался перейти замерзший Волхов. Тонкий лёд не выдержал, проломился. Кузнеца вытащили. Вавила протиснулся вперёд:
- Что стали, ломи их!
Кто-то из боярской кучки пустил стрелу. Касьян упал, обливаясь кровью. Вавила бросился к нему, стал на колени, затряс безжизненное тело. Толпа взорвалась, с криком «круши бояр!» двинулась на мост. Бояре и гончары попятились, дрогнули. Но тут навстречу черни с крестом в руках, в полном облачении выступил архиепископ Василий с попами и дьяконами.
- Утихните, братие! - призвал архиепископ, обращаясь то к одной, то к другой стороне. - Не допускайте усобицы! Не лейте крови христианской!
Вавила выкрикнул:
- Бояре, владыка, кровь пролили! Касьяна убили!
- Они Литве надумали кланяться!
- Просить у Москвы посадника!
- Литовского всё одно прогоним! Пусть бояре и не помышляют!
Архиепископ поднял руки. Взмахнули, как крылья птицы, широкие рукава чёрной сутаны, и постепенно стихла толпа по обе стороны.
- Пусть будет, как Бог велит! Попросим себе посадника у великого князя московского, - медленно, будто раздумывая, произнёс архиепископ.
С криком «попросим! поклонимся!» расходился народ.
Пришёл ноябрь-грудень. Огородил снеговыми сугробами деревни и сёла. Завьюжил метелями, занёс дороги…
По бездорожью, прочищая санному поезду путь, добирались до Москвы новгородские выборные. Бояре ехали не сами, а с челядью. Та вся конно и оружно. Смотри, мол, Москва, и мы не лыком шиты.
Именитых новгородских людей московский дозор задержал у Звенигорода. Боярин Захарьин, брюзгая слюной, долго втолковывал начальнику дозора, кто они и зачем едут к московскому князю. Однако начальник дозора бояр дальше Звенигорода не пустил, заявив, что-де «вы едете в большом числе, со дружинами, и кто вас знает, с каким умыслом». А сам в Москву с донесением к воеводе Фёдору Акинфичу послал отрока.
Узнав о том, Калита разгневался и за самоуправство велел начальника дозора сменить, сказав при этом: «Им наказано вражеских ратников перехватывать, а не честных бояр», - а новгородскому посольству указал преград не чинить и в Москву допустить. А на Москве в ноябре торг большой щепным и лубяным промыслом. Со всех сторон и посадов съехались на Лубянскую площадь купцы. Новгородские бояре дорогой в Кремль на торгу побывали, потолкались.
Между лубяными и санными рядами сновали пирожники да калачники, зазывая на все лады московский люд.
Боярина Захарьина калачник ухватил за рукав, закричал чуть ли не в ухо:
- Калачи домостряпные, не заморские, не басурманские, калачи русские, христианские!
Захарьин вырвал руку, подошёл к сбитенщику:
- Налей!
Горячий сбитень из подожжённого мёда отдавал пряностями. Боярин пил его с наслаждением, разглядывая стоявшие вблизи разделанные хитрым узорочьем и позолотой галицкие сани. Бойкий галичанин тонкоголосо, нараспев зазывал покупателей прибауткой:
Вот санки-самокаты,
Разукрашены богато,
Разукрашены, раззолочены,
Сафьяном оторочены!
Другой купец вторил:
А вот сани, сами катят,
Сами ехать хотят…
Новгородцы насилу выбрались с торга. В Кремль вошли через Боровицкие ворота, перекрестились на церковь Михаила Архангела и с гордым видом вступили в княжескую гридню.
Иван Данилович послов ждал. Вдоль стен на лавках сидели бояре. Новгородцы отвесили степенный поклон князю, сидевшему в отделанном белой костью кресле. Боярин Захарьин, не роняя чести, промолвил:
- Здравствуй на многие леты, великий князь Иван Данилович. Великий Новгород те челом бьёт и просит принять дары.
Калита, не вставая, поклоном дал понять, что речь новгородцев ему по душе, а боярин продолжал:
- А ещё вече ноугородское прогнало посадника нашего и просит тя, князь, пришли нам посадника, кого пожелаешь.
Иван Данилович усмехнулся.
- Ин быть по-вашему. Вот вам посадник, - указал он на стоявшего вблизи боярина Добрынского. - Да только уговор блюсти честно, крамолы не заводить. Чтоб между нами мир был на вечные годы и руку врагов моих чтоб вы не держали. А будете с врагами моими знаться или слово нарушите, как Тверь, возьму мечом, сотворю пусту всю вашу землю.
Бояре, отвесив поклон, удалились.
Калита поднялся, шумно вздохнул:
- Поклонился-таки господин Великий Новгород!
Часть третья
Глава 1
За Окой вековые сосновые и еловые леса тянутся на север, сливаясь где-то за Белоозером в дикую, непроходимую чащобу.
То лог, то приречный болотистый луг нет-нет да и выхватит из лесной шири добрый клок и снова отступит, давая волю сосняку и ельнику.
Причудливо бегут через лесные массивы реки, давние славянские пути. И, как бы на удивление всем, стоят в этом дивном краю, окружённые соснами и елями, берёзами и осинами, древние русские города. Редкими пашнями прилепились к ним деревни и сёла.
От города к городу, через сёла и деревни, сквозь вековые леса вьются дороги. Сосновыми мостками перебросились они над оврагами, сосновыми плахами легли на болотах.
Всё это - Русь залесская.
Над лесом перестук топоров. С глухим треском валятся подрубленные деревья. Гаврила и Демьян, сидя верхом на срубе, вяжут венец. Бабы подают им бревно.
Гаврила шумит:
- Не тем кондом, другим поднимай!
Четыре готовых сруба, подпирая пёстрое октябрьское небо стропилами, уже стоят на поляне. Босоногие ребятишки с красными от холода ногами вприпрыжку носят мох, шмыгая носами, затыкают щели между брёвнами.
Демьян кричит им:
- Скачите, скачите, вот отстроимся, всем новые лапти сплету!
Три молодых смерда неподалёку валят сосны, два постарше ловко обрубают ветки, выносят готовые брёвна на поляну. Гавриле сверху видно Любаву. Она с тремя подругами роет погреб. Яма уж по пояс. Любава работает лопатой споро, без передышки. У Гаврилы сжимается грудь, глаза застилает слеза. Он незаметно вытирает их, сморкается.
Думал сразу же, как придут на новое место, пуститься на розыски Василиски, а пришли - работа затянула, то избы надо помочь рубить, то до снега непременно нужно пашню расчистить, подсечь деревья да выжечь, чтобы в марте и отсеяться, а там, глядишь, со временем и о трёх полях надо помыслить[9].
«Ладно, - решил Гаврила, - вот управимся, так немедля и отправлюсь. А буду идти на Москву, в Коломну к Меланье загляну».
При мысли о ней потеплело на душе. Подумал: «Из Москвы вернусь, может, совсем в Коломне останусь».
Бревно втащили наверх, закрепили венец. Демьян с силой вогнал топор в сырую сосну, скомандовал бабам:
- Поднимай стропила! - и, повернув голову к Гавриле, добавил: - Сейчас поставим и поедим.
Глухая бабка, мать Демьяна, на сложенном штабелем тёсе уже разложила ложки, резала ломтями житный хлеб. Тут же неподалёку пасутся две стреноженные лошади. Серый лохматый пёс без имени не сводит с бабки глаз. Он лежит неподвижно, только куцый хвост гуляет из стороны в сторону. Мальчишка-пастушонок пригнал с водопоя коров. Их осталось три на всё село, они шли лениво, одна за другой. Девчонка-подросток, гремя подойником, побежала доить. Она что-то напевает. Гаврила следил за ней, пока она не скрылась за церковью-обыденкой. И снова он думает о Василиске. Вот такой