[234] . Но и после того, как Москва отреклась от Флорентийской унии, папство и иезуиты не прекратили своих попыток вернуть Россию в лоно единого христианского мира[235]. Тем более, что падение Константинополя 29 мая 1453 года решительно перенесло оплот православия в Москву. Говоря словами А. Тойнби, Московское княжество «застенчиво и без лишнего шума приняло на себя византийское наследие»[236].
Однако все попытки папской власти склонить Россию к принятию унии оказывались неудачными[237]. Более того, при Василии III псковский старец Филофей провозгласил Москву «Третьим Римом», пришедшим на смену двум павшим: Римской империи и Византии. Идея «Третьего Рима» была сформулирована около 1523–1524 годов в Послании Филофея великокняжескому дьяку Михаилу Мунехину. По Филофею, Россия и её столица становятся последним воплощением «неразрушимого», «недвижимого» Ромейского царства, возникшего с появлением христианства и христианской Церкви[238]. Как отмечает Н.В. Синицына, «в „Ромейском царстве" — „Третьем Риме" после потери политической независимости Византией и всеми ранее существовавшими православными царствами их судьбы соединились („снидошася") в России — на метаисторическом уровне»[239].
Идеи, сформулированные старцем Филофеем, являлись свидетельством формирования основ русского национального самосознания. Русское государство, преодолев феодальную раздробленность и освободившись от ордынского ига, утверждало себя в системе международных отношений и в мировой истории. Аналогичным образом и православная церковь определяла своё место среди современных христианских церквей, в истории христианства, утверждая своё право на автокефалию. При этом, как справедливо подчёркивала Н. В. Синицына, обоснование автокефалии соединялось с утверждением статуса Русского государства в качестве царства и царского титула правителя. «Подобно двуглавому орлу, титул был обращён и на Восток, и на Запад, призван был свидетельствовать независимость по отношению к ордынскому царю, равенство в отношениях с западным императором, роль в православном мире царя, единственного сохранившего политическую независимость православного царства»[240].
Однако на Западе эти идеи зачастую использовались в пропагандистских целях для изобличения «империализма» русских, которым приписывалось мессианское стремление «захватить» Европу[241]. Как отмечает Г. Меттан, «это грубая ложь, поскольку попытки Запада обратить русских православных в свою веру начались ещё в XII веке, за триста лет до заявления Филофея»[242]. Более того, подчёркивает исследователь, «Запад искажал слова Филофея, чтобы прикрыть постоянные попытки поляков и шведов завоевать территории Украины и Белоруссии»[243]. Между тем в восприятии русских идеи Филофея лишь подтверждали равенство России с другими государствами и отказ подчиняться сторонней силе, европейской или азиатской[244]. Филофей, говоря о Москве как о «Третьем Риме», вовсе не подразумевал идею могущества Московского государства, а говорил о чистоте и «правильности» учения московского христианства, о единственной церкви, свободной как от латинской, так и от греческой ересей, ибо константинопольский престол тоже впал в заблуждение, объединившись с Римом[245]. Утверждение этой доктрины не означало притязаний на бывшие византийские территории, а являлось, как подчёркивает Д. Ливен, «показателем резко возросшего авторитета и самоуважения как русского государя, так и русского государства наряду с полным отождествлением обоих с делом православия»[246]. Более того, по мнению ряда исследователей, концепция «Москва — Третий Рим» не имела широкого распространения в Московской Руси XVI столетия. Как отмечает А. С. Усачёв, это было обусловлено тем фактором, что «псковский инок был лишь одним из целого ряда писателей, так или иначе оказывавших влияние на формирование идеологии Московского царства». Кроме того, по словам исследователя, свою роль сыграл и «„провинциальный" статус Филофея, не входившего в круг книжников, группировавшихся вокруг московских митрополитов, с которыми было связано происхождение ключевых памятников этого времени — Никоновской летописи, Чина венчания, Степенной книги». Это, как подчёркивает А. С. Усачёв, и определило «маргинальный статус данной мифологемы, которая в крупнейших памятниках историке-политической мысли этой поры не фиксируется»[247]. Она появляется лишь в отдельных источниках конца XVI — середины XVII столетий, а известность концепции «Москва — Третий Рим» связана с историографией XIX–XX веков, на которую значительное влияние оказали геополитические факторы той эпохи[248]. Аналогичного подхода придерживается Н.Ш. Коллманн, подчёркивающая, что формула «Москва — Третий Рим» «почти не имела хождения при дворе и получила некоторое распространение лишь в XVII веке в консервативных кругах»[249]. Однако Москве отныне стали приписывать стремление управлять всем миром и начали воспринимать её в качестве противницы Священной Римской империи.
В ходе Реформации, начавшейся в Европе, это разобщение ещё более усилилось. Протестантизм перенял свойственное Западу недоверие к православию и не попытался преодолеть разрыв, расколовший Европу на две части. Как отмечал М. Малиа, «с момента возрождения российского могущества в XV и XVI веках этот водораздел пролегал не только в умах верующих, но в культурных и политических вопросах»[250].
В это время и вплоть до конца XVII столетия как на западе, так и на востоке Европы люди размышляли о своей цивилизации главным образом в соответствии с религиозными категориями. Различия тогда лежали не в сфере политики, а в области веры. Политическая идентичность была вторична по отношению к религиозной, и жители Московского государства считали себя в первую очередь не «русским народом», а «христианами»[251]. Поэтому в образе Врага со времён ордынского нашествия и ига для русского человека выступали «татары», «басурмане» и «нехристи». Однако европейцами русские воспринимались как Чужие именно по причине их якобы азиатскости и нехристианства, так, как в своё время воспринимались турки.
Именно религиозный фактор стал главной причиной того, что европейцы начинают воспринимать Московскую Русь не просто как Другого, но как Чужого. Так, бельгийский историк и дипломат Стефан Мунд, автор книги «Orbis Russiarum. Генезис и развитие представлений о „русском мире" на Западе в эпоху Возрождения»[252], ставя перед собой вопрос о том, являлся ли «русский мир» частью Европы или же он испытывал на себе серьёзное влияние Азии, делает вывод о том, что русские в качестве наследников Византии и строгих ревнителей православной веры были обречены на то, чтобы быть отвергнутыми Западом[253].
Апогеем стремления католической церкви склонить Россию к унии стала Брестская уния 1596 года[254]. В ходе Реформации католическая церковь потеряла власть над целыми странами (протестантские земли Священной Римской империи, Англия, северная часть Нидерландов, часть кантонов Швейцарии, гугеноты во Франции и др.), поэтому отчаянно стремилась компенсировать это ослабление, поставив под свой контроль западные русские земли. Эта попытка казалась России тем более угрожающей, что параллельно давление на её западную границу оказывалось со стороны Речи Посполитой или Польско-Литовского государства, что привело в итоге к трагедии Смутного времени. Швеция отрезала московское государство от Балтийского моря, на юге Османская империя контролировала береговую линию Чёрного моря, что лишало Россию выхода к морю (оставался лишь арктический маршрут через Архангельск). Таким образом, три соседа Руси, исходя из целого комплекса геополитических и религиозных мотивов, пытались изолировать её от развитых частей Европы и таким образом препятствовать её усилению. Именно в такой ситуации острой напряжённости между внешним миром и Россией формировался её негативный западный образ. При этом в Европе полагали, что Русь, совершив религиозный раскол, унаследовала от своих бывших татарских владык рабский политический деспотизм, к которому присоединились дикость и нищета древних скифов — сочетание качеств, которыми западный христианский мир обозначал принадлежность к Азии[255].
Но вернёмся к делам внутренним. 16 января 1547 года произошло венчание на царство великого князя и государя всея Руси Ивана Васильевича, Ивана IV. Молчаливый и неофициальный, но совершенно единодушный заговор против признания нового царя — такова была позиция всех западных соседей Руси.
Как отмечает Д. Ливен, «когда и Византия, и Золотая Орда исчезли, Москва была готова заполнить вакуум власти, оставшийся после кончины Золотой Орды, и стала лидером всего православного мира. Принимая царский титул, русский правитель закреплял за собой то высокое положение, которое прежде в русском сознании ассоциировалось только с византийским монархом, с великим ханом