<…> Если то, на что мы смотрим, совпадает с тем, что мы ожидали увидеть, стереотип получает дополнительное подкрепление на будущее»[12]. По мнению Рут Амосси, профессора французской литературы и теории литературы Тель-Авивского университета, стереотип — это готовая к употреблению мысль, это существующий в нашем сознании образ банкира или ковбоя, жителя Магриба или крайне правого. При этом стереотип не существует вне контекста, он появляется в момент узнавания модели, существующей в коллективном сознании, то есть стереотип всегда выступает как «предзнание» и «предконструкция» и возникает в тот момент, когда, выбирая характерные черты группы или ситуации, мы узнаём знакомую схему[13]. Очень важно понимать, что представления и стереотипы (и тем более архетипы) предшествуют реальности, зачастую подменяют её и заменяют знания, упрощают мыслительную деятельность за счёт использования готовых шаблонов.
По словам академика А. О. Чубарьяна, «стереотипы такого рода часто весьма устойчивы, они передаются из поколения в поколение и весьма непросто уходят из политики и сознания. Базируясь часто на действительных отдельных фактах и проявлениях, они в то же время становятся основой для формирования целой системы мифологических концепций и представлений»[14].
Под этническими стереотипами в книге понимается комплекс представлений одной этнической группы о другой, подразумевающий двухчленную структуру стереотипа: с одной стороны, это характеристики изучаемого общества, с другой — общества, к которому принадлежит наблюдатель. Поэтому этнические стереотипы всегда обусловлены стереотипами собственного «я», а стереотипизация восприятия, в свою очередь, является причиной мифологизации образов[15].
Когда мы говорим о мифах о России, речь идёт о политических и/или культурных мифах, а не о мифах в обыденном понимании этого термина, когда миф ассоциируется с выдумкой или иллюзией, и не о «священных», то есть религиозных мифах. Английский политолог Кристофер Флад даёт следующее определение политического мифа: «идеологически маркированное повествование, претендующее на статус истинного представления о событиях прошлого, настоящего, прогнозируемого будущего и воспринятое социальной группой как верное в основных чертах»[16]. В отличие от «священного» мифа, служащего религиозным целям, политический миф является инструментом идеологии, с помощью которого создаётся «нужный» или ожидаемый образ Другого.
Политический миф идеологически заряжен, он имеет вполне конкретную цель. Как справедливо отметил бельгийский исследователь Клод Абастадо[17], «мифы не являются правдивыми или ложными, они эффективны»[18], а исторические факты в произведениях подчинены стремлению автора создать персонажей, которые были бы правдоподобны, отвечали бы стереотипным представлениям зрителей[19].
В то же время политический миф, как и миф в обыденном понимании, — это метарассказ, то есть рассказ в рассказе, история в истории, когда одно событие вызывает в памяти другое, вплетается в целую цепь событий, отсылает к предыдущим эпохам. Как отмечает швейцарский политолог, общественный деятель и журналист Ги Меттан, автор книги «Запад — Россия: тысячелетняя война. История русофобии от Карла Великого до украинского кризиса», такая разветвлённая сеть историй превращается в сагу, в «гиперфикцию», порождает новую мифологию, однако герои мифов и образы остаются прежними, узнаваемыми[20]. Смысл такого метарассказа — легитимировать официальную политику и построить общность через единение и коллективную самоидентификацию[21]. Иначе говоря, с помощью мифа о России Запад конструирует и сохраняет свою собственную идентичность.
По словам Мишеля Фуко, по каким-то таинственным причинам об одних мифах периодически забывают, а другие превозносят, как будто они больше соответствуют реальности. Миф о России неистребим, его можно отнести к категории «привилегированных мифов», которые, однажды сформировавшись, транслируются из поколения в поколение. Как отмечала французский исследователь Симона Блан, Запад всегда видел Россию сквозь свои мифы и стереотипы, сводя всё к одному, им же сконструированному принципу и испытывая соблазн сделать за Россию тот выбор, который стоит перед каждой нацией[22].
Что характерно, Запад уверен, что именно «в самой России легитимность и осмысленность ссылок на прошлое при обсуждении современных повседневных политических проблем очень редко ставится под вопрос», как пишет в своей работе известный норвежский исследователь и политолог И. Нойманн. По его словам, «русские с лёгкостью проводят параллели между правителями XVI века и ХХ-го. Можно предположить, что в России на полном серьёзе будет обсуждаться, как старые европейские и западные метафоры окрашивают сегодняшнее отношение к вопросу о том, относится ли Россия к Европе»[23]. Но вот что примечательно: Запад только и делает, что судит о современной России по «старым европейским и западным метафорам», по Гербер-штейну, Олеарию и Кюстину. Эту деталь ещё в 1829 году очень точно подметил французский автор Эмиль Дюпре де Сен-Мор, несколько лет проживший в России и написавший весьма доброжелательный труд о нашей стране. Он отмечал, что о современной ему России 1820-х годов европейцы судили по запискам путешественников XVII века[24]. Со времён Сен-Мора прошло двести лет, но ничего не изменилось. Такие классические идеологемы русофобии, как деспотизм, тотальное рабство, экспансия, отсутствие жизни и свободы, мрак и непроглядная серость, тотальная ложь и смерть — всё это есть в работах Сигизмунда Герберштей-на, Астольфа де Кюстина, в фильмах Андрея Звягинцева, в массовом сознании западных обывателей как времён холодной войны, так и настоящего времени. Как отмечает Г. Меттан, просто «сегодня старые обвинения облечены в другие слова и сопровождаются новыми аргументами»[25].
Известный западный исследователь Анатоль Ливен[26], рассуждая о таких аналогиях, подчёркивает: «Глупо (как это часто делают дурацкие западные комментаторы) искать поверхностные аналогии между имперской и современной Россией, но столь же глупо и отрицать определённые моменты органической преемственности между ними»[27]. Поэтому Арнольд Тойнби, понимая предвзятость западного взгляда на Россию, отмечал: «Как под распятием, так и под серпом и молотом Россия — всё ещё „Святая Русь", а Москва — всё ещё „Третий Рим"»[28].
При любых обстоятельствах правитель России, если он является сильным, будет для Запада Иваном Грозным, а Россия — империей[29]. При этом образ России часто персонифицирован, то есть связан с конкретным политиком. Внимание Запада всегда приковано к первым лицам государства, людям из их окружения, а не к государственным институтам и традициям управления страной. Как отмечает И. Нойманн, «политическая власть в нынешней России связана с телами людей, а не с телами институтов»[30].
Под образом понимается мыслительная модель предметов и явлений. Образы являются основой конструкции более высокого уровня — представлений, которые несут в себе три элемента отношения личности к миру: познавательный, оценочный и эмоциональный[31]. Образ Другого является прежде всего категорией культурологической, что определяет преобладание в его структуре иррациональных компонентов. Это приводит к тому, что взаимосвязь между содержанием этого образа и объективными характеристиками страны носит весьма опосредованный характер[32], а вопрос о том, насколько образ Другого отражает объективную реальность, во многом бесперспективен.
Если говорить непосредственно о теме русофобии, то, как справедливо отмечается в предисловии к антологии «Русский вопрос в истории политики и мысли», опубликованной в 2013 году, «это направление до сих пор было уделом в основном публицистики и пропаганды, активно позиционировавших различного рода „фобии" и „мании" в своих интересах и целях»[33]. Собственно, это то, о чём упоминалось выше: сам термин «русофобия» в название работ выносить было не принято. Даже в цитируемой антологии в большой вводной статье термин «русофобия» заменяется на «негативные стереотипы восприятия образа России»[34].
Большинство авторов, занимающихся имагологической проблематикой, предпочитали (и предпочитают) воздерживаться от «политических клише», ограничиваясь анализом философской и политической концепции «образа Другого», «русского миража», «просвещённого русского деспотизма» и т. д. (в качестве примеров можно привести работы А.-Б. Лортолари, Ш. Корбе, М. Кадо, С. Блан, М. Малиа, Л. Вульфа и др.). В принципе, исследователи изучали то же самое явление, но аккуратно избегали этого термина. Хотя, говоря о работах французских авторов, таких как М. Кадо, Ш. Корбе, С. Блан, необходимо учитывать обстоятельства их появления — все они были написаны на волне франко-советского сближения в конце 1960-х годов.