Итак, отношение к Петру Великому и его преобразованиям в Европе было двойственным, и это чётко отразилось во взгляде просветителей, который сложился под влиянием уже существовавшей традиции и на который влияла непосредственная политика России и Петра. В то же время двойственность восприятия была тесно связана с внутренними дискуссиями, происходившими в самом Просвещении. Позитивный образ России в глазах просветителей XVIII века объяснялся не только масштабом петровских преобразований, но и ментальным состоянием самого европейского общества: в этот исторический период Европа активно расширяла свои контакты с новыми для неё культурными мирами. В тот момент, когда Пётр прорубил своё «окно в Европу», Европа прорубила окно в светское Просвещение[486].
Интерес к России всегда активизируется в моменты нестабильности или даже кризиса самого западного общества. Эпоха Просвещения — это не только период интеллектуального взлёта, это ещё и предтеча Французской революции, и просветители живо откликались на проблемы, стоявшие перед обществом. Важнейшие вопросы Просвещения: о природе человека, соотношении варварства и цивилизации, претензиях философов на политическую власть — переосмыслялись в процессе создания представлений о России. По словам Л. Вульфа, в конструирование Восточной Европы европейцы «вкладывали столько интеллектуальной энергии потому, что дополняющая её конструкция, Западная Европа, была весьма неустойчивой»[487]. Неустойчивость субъекта, западного общества, влекла и неустойчивость изучаемого объекта.
Концептуальная пара «цивилизация — варварство» является ключевой для эпохи Просвещения. Цивилизация понималась как кульминация движения от «дикости» через «варварство» государств Азии и средневековой Европы к высокоразвитому типу правления. В основе такого понимания лежала идея прогресса, зародившаяся в XVI–XVII веках в период становления науки и светского мировоззрения. Прогресс, означающий движение человечества вперёд, от худшего к лучшему, стал центральной категорией, определившей систему координат европейского сознания[488].
Благодаря введению понятий прогресса и цивилизации образ России приобретает особую важность в европейских политических дискуссиях. На Россию начинают смотреть сквозь призму её соответствия или несоответствия идее прогресса, возможности или невозможности приобщения к цивилизованной Европе[489]. Формирующаяся концепция «цивилизации» стала важной точкой отсчёта, позволяющей приписать России подчинённость и второстепенное положение по отношению к Европе. Благодаря противопоставлению цивилизации и варварства Россию можно было назвать «отсталой», поместив, говоря словами Л. Вульфа, «в двусмысленном промежутке на шкале относительной развитости»[490]. В дальнейшем такой подход получит воплощение в концепции «культурного градиента».
Лейбниц: взгляд на Россию как на «лучшую Европу»
Именно с точки зрения универсальной теории прогресса рассматривал Россию Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716). Он был первым западным мыслителем, в историко-философских построениях которого Россия заняла центральное место; именно он включил петровскую Россию в политическую жизнь Европы.
По мнению философа, на смену Европе, отягощённой пороками, раздираемой бесконечными войнами и пребывающей в плену своей собственной истории, должен прийти новый, свободный от исторических оков мир, которому предстоит родиться в России. Россия, если сможет уничтожить варварство, окажется в качестве некоей tabula rasa и начнёт играть важную роль как модель, воображаемое место, на которое проецируются возможные, по сути, утопические, способы решения специфических европейских проблем[491].
При этом Лейбниц рассматривал Россию в духе универсалистских идей, космополитизма, поэтому, как отмечает И. Нойманн, он был заинтересован не в том, чтобы «трактовать Россию в её специфической инаковости, а в том, чтобы подвести её под европейскую одинаковость»[492]. Пафос Лейбница сводился к тому, чтобы продемонстрировать не только русской, но и общеевропейской аудитории, что весь континент, как и мир в целом, должен двигаться в направлении этой одинаковости[493].
В то же время, как и прежде, образ России зависел от конкретных политических реалий, поэтому мысли Лейбница были тоже вполне конкретны. Он мечтал о создании между Россией и Пруссией союза антифранцузской направленности и полагал, что России, возможно, самой судьбой предназначено стать мостом между Европой и Китаем[494]. Кроме того, он считал, что Россия могла стать союзницей против турок, о чём писал в «Египетском плане» (1671)[495]. А вот если проанализировать взгляд Лейбница на Россию в контексте польской проблемы, то он представляется совершенно иным.
В фантазиях Лейбница России было суждено стать «лучшей Европой», где могла быть достигнута гармония, утерянная Европой реальной. Приобщившись к подлинному европейскому христианству, Россия становится весьма сильной, способной противостоять Османской империи, просвещать Китай и в дальнейшем вывести Европу из состояния глубокого кризиса. Но произойдёт это лишь после приобщения России к европейской культуре[496].
Миф о Петре Великом и Екатерине II: Вольтер и Дидро
Идеи Лейбница получили развитие в дискуссиях французских просветителей о месте и роли России в Европе, её государственных институтах и политическом устройстве, её способности или неспособности признать ценности западной цивилизации. Прагматичных английских мыслителей Россия интересовала гораздо меньше. Как отмечал М.С. Андерсон, в Британии отсутствовал даже поверхностный интерес к российским делам, несравнимый с тем, который испытывали Вольтер и Дидро, стремившиеся использовать предполагавшуюся прогрессивность русского правительства как средство давления на правительство Людовика XV. Деятельность Петра Великого и Екатерины II не вызывала в Великобритании некритического и неприкрытого восхищения, свойственного французским интеллектуалам[497].
Именно Франция сыграла важнейшую роль в формировании образа России в Западной Европе. Это было связано как с интеллектуальной гегемонией Франции в эпоху Просвещения, так и с преобладанием французского языка, сохранявшегося и в XIX столетии[498]. Именно французских политических мыслителей, начиная с философов века Просвещения, можно по праву считать пионерами в области россики. Их взгляды на Россию можно разделить на два направления, которые условно можно назвать русофильским и русофобским. Соответственно, формировались и два мифа, два образа России. Первое направление было связано с именами М.-А. Вольтера, Дидро, д’Аламбера, Мармонтеля; второе — с именами Ж.-Ж. Руссо, Ш.Л. Монтескьё и Г. Б. Мабли.
«Будь я моложе, я сделался бы русским», — так писал Вольтер императрице Екатерине II в глубокой старости[499]. Что на самом деле думал хитрый и мудрый Вольтер, мы уже не узнаем, но точно известно, что историей России и Петра Великого философ весьма интересовался. Как и Лейбницу, ему довелось увидеть российского государя. Впервые они встретились случайно в 1717 году во время визита царя в Париж[500]. «Когда я его видел сорок лет тому назад ходящим по парижским лавкам, — писал он впоследствии, — ни он, ни я ещё не подозревали, что я однажды сделаюсь его историком»[501].
Образы России и императора Петра, созданные Вольтером, не были статичными. В «Истории Карла XII, короля Швеции, и Петра Великого, императора России», опубликованной в 1730 году, философ жёстко противопоставляет допетровские порядки и Россию петровскую. Его описание Московского царства мало чем отличается от изложения Сигизмунда Герберштейна, и он следует уже сложившейся традиции описания русского варварства, азиатства и отсталости.
По уже сложившемуся канону описания, Вольтер отмечает, что «огромная сия страна оставалась почти неизвестной в Европе, пока на её престоле не оказался царь Пётр». Заново открывая для себя и читателей Россию, он сообщает, что московиты — типичные варвары; они «менее цивилизованы, чем обитатели Мексики при открытии её Кортесом»[502]. В описании социальной и политической структуры также можно наблюдать характеристики в духе Герберштейна. Все московиты — рабы князя: «Прирождённые рабы таких же варварских, как и сами они, властителей, влачились они в невежестве, не ведая ни искусств, ни ремёсел и не разумея пользы оных», то есть живут в состоянии абсолютной дикости и в рамках типичного закрытого общества. В соответствии с моделью описания Московии ренессансными путешественниками Вольтер продолжает: «Древний священный закон воспрещал им под страхом смерти покидать свою страну без дозволения патриарха, чтобы не было у них возможности восчувствовать угнетавшее их иго».
Власть государя «столь же безгранична, как и московитское невежество. Он выносит смертные приговоры и подвергает жесточайшим пыткам». Религия «перемешана с суевериями, к коим они тем сильнее привержены, чем оные нелепее и непереносимее. Мало кто из московитов осмеливается есть голубиное мясо, поелику Св. Дух принято изображать в виде голубя»