Тем не менее, нельзя утверждать, что общественное мнение во Франции после Июльской революции и подавления восстания в Царстве Польском было сугубо антироссийским. Например, за союз с Россией выступали легитимисты, то есть сторонники свергнутой династии Бурбонов. Так, газета ультраправых «Le Quotidienne» выступила в поддержку России в польском вопросе, не без оснований отмечая, что восстание в Варшаве стало следствием Июльской революции, а не политики Российской империи[774].
Отсутствие единодушия в отношении России объяснялось рядом факторов: традиционным разделением партий, свободой прессы и в целом её интенсивным развитием, а также удешевлением и, соответственно, доступностью газет; парламентскими дебатами, но, главное, отсутствием чёткости в политическом курсе французского правительства (по крайней мере, так это представлялось общественности)[775].
После поражения в Наполеоновских войнах Франция стремилась выйти из своего унизительного, как считали французы, состояния и искала союзников. В то же время французское правительство опасалось заключать формальные альянсы, чтобы не оказаться в зависимости от принятых на себя обязательств. Одни политики выступали за союз с Великобританией, как, например, князь Ш.-М. Талейран, в 1830–1834 годах занимавший пост посла Франции в Великобритании. Для Талейрана союз с Великобританией являлся, помимо прочего, средством защиты от «русской угрозы». Поскольку идея англо-французского «сердечного согласия» (именно такой термин тогда был в ходу) постоянно давала сбои, прежде всего по причине традиционного соперничества между двумя странами, в середине 1830-х годов возник проект сближения с германскими государствами. Сторонником такого альянса выступал, например, А. Тьер. Но находились и политики, делавшие ставку на союз с Россией, хотя общественное мнение было в массе своей настроено против сближения с Российской империей, воспринимая союз с ней как антинациональный[776].
В целом же авторы, писавшие о России, были убеждены в превосходстве западной цивилизации. Так, например, известный политик и журналист Сен-Марк Жирарден, много и критично писавший о России, в 1834 году в работе «Политические и литературные заметки о Германии»[777] сравнил две цивилизации — западную и русскую. Не скрывая своего восхищения русской цивилизацией, он заявлял, что не считает её равной западной: «Север взял у западной цивилизации только кору, но оставил живицу». По его мнению, европеизация России являлась поверхностной. Она позаимствовала у Европы её искусства, науки, обычаи, даже её администрацию и способ материального обогащения. «Но этой независимости духа, этой живости идей и чувств, свойственных французскому гению, этого чистосердечия немецких наций, этой твёрдости и глубины решений, то есть всего того, что составляет жизнь и сок западной цивилизации, всего того, что изменило политический и религиозный облик мира руками западных наций, — всего этого Север вовсе не взял»[778]. Как видим, перед нами традиционная оптика превосходства и взгляд на Россию как на страну имитаторов. Россия перенимает западные технологии, но к духовной цивилизации не приобщается. Автор вроде бы и не называет себя противником России, кокетливо заявляя, что ему «вовсе не нравится выступать против России», но дальше пишет следующее: «Если славянские расы, всё больше и больше подпадающие под иго России, добьются преобладания в Европе, прощай всё то, что я называю жизнью и духом европейской цивилизации»[779]. При этом Сен-Марк Жирарден говорит не о панславизме, а скорее о территориальных приобретениях России.
Варшавская речь императора Николая I, легенда о «мученице» Макрине Мечиславской, восточные дела и актуализация темы «русской угрозы»
В 1835 году европейцы вновь «испугались» российского императора. Причиной стала речь императора Николая Павловича, произнесённая им 4 (16) октября 1835 года в Лазенковском дворце в Варшаве. Выступая перед депутацией польских горожан, Николай I заявил: «Если вы упрямо сохраняете мечты обо всех химерах, об отдельной национальности, о независимой Польше, о всех этих несбыточных призраках, вы ничего не можете сделать, кроме того, что навлечёте на себя новые тяжкие бедствия. Я воз-двигнул Александровскую цитадель, и объявляю вам, что при малейшем волнении — разгромлю ваш город; уничтожу Варшаву, и уж конечно не я выстрою её снова! Мне тяжело с вами говорить, тяжело государю обращаться так со своими подданными; но я говорю для вашего блага; вам, господа, подумать о том, чтобы заслужить забвение прошедшего»[780]. В заключении речи Николай Павлович произнёс: «На немцев и французов — не надейтесь; они вам не помогут, но вы можете надеяться на мою милость; чтите законы, любите своего монарха, уверяю вас, что только в таком случае будете счастливы, и старайтесь дать детям вашим иное воспитание»[781].
Выступление российского императора было крайне негативно воспринято в Европе. В отчёте Третьего отделения за 1835 год сообщалось: «Нисколько не удивительно, что речь сия ни англичанам, ни французам не понравилась. Исказивши её и дав ей превратный смысл, они наполнили журналы своими порицаниями, даже грубыми ругательствами»[782].
«The Times» сначала отказалась признать подлинность речи, однако 17 ноября 1835 года в газете появилась редакционная статья, начинавшаяся с характеристики Николая I как «жестокого татарина». Газета выражала мнение, что «безумие, или пагубный опыт обладания тиранической властью являлись единственными возможными объяснениями слов российского императора»[783].
Сен-Марк Жирарден в своей газете «Le Journal des Debats» 10 октября 1835 года опубликовал суровую статью об императоре Николае. Спустя несколько месяцев, выступая 11 января 1836 года в парламенте, он заявил, что, «конфисковав» в свою пользу Польшу, Россия разрушила в Европе «один из сберегающих её барьеров», и дальше затянул любимую песню либералов о том, что Россия и свобода — понятия несовместимые, поэтому «свобода — это лучший заслон против России». После этого политик перешёл к запугиванию парламентариев: «России не понадобилось и ста лет, чтобы от Азова дойти почти до дверей Константинополя <…> Шестьдесят лет ей потребовалось, чтобы оказаться там, где она сейчас <…> Пройдёт ещё шестьдесят лет, и где она будет?»[784] Как видим, классическая схема «враг у ворот» повторяется из работы в работу.
Уже знакомый читателю граф Монталамбер вплоть до 1860-х годов был яростным противником императора Николая Павловича, а затем и его сына императора Александра II. Проявляя озабоченность польской проблемой и всем, что касалось «Святой Польши», политик не мог не затронуть и собственно русскую тему. 6 января 1836 года, выступая в Палате пэров, он детально перечислил «зверства» России по отношению к польскому народу, стремясь показать, что драма поляков вполне вписывалась в общую политику России. Подчинение Польши — это только этап в реализации гигантского исторического плана завоевания всей Европы. Поэтому поляки защищали не только свою независимость и свои интересы, но «цивилизацию от варварства, долгое и благородное превосходство Запада перед лицом нового нашествия татар». При этом Монталамбер возмущался, что Россия повсюду находит «поклонников и почитателей», но что она обещает Европе? «Мрак вместо света, военный деспотизм вместо гражданских свобод, позор идолопоклоннической схизмы вместо свободных верований Запада».
15 июня 1839 года Монталамбер произнёс речь на митинге друзей Польши в Лондоне, в которой развил близкую французам мысль о том, что именно Польша спасла Европу от нашествия русских. Он становится одним из самых убеждённых сторонников франко-английского союза, главная цель которого, по его мнению, заключалась в том, чтобы остановить русскую экспансию, и открыто выступает за совместные военные действия двух держав против России. Монталамбер заявлял: «Может быть, мы являемся свидетелями этой неизбежной и слишком долго сдерживаемой борьбы свободы и справедливости против угнетения и отсутствия свободы, борьбы цивилизации против варварства…»[785]
Ежегодно во французском парламенте обсуждался Адрес в ответ на тронную речь короля, и всякий раз Монталамбер пользовался возможностью вернуться к польской проблеме и возобновить свои антирусские филиппики. 17 ноября 1840 года на волне Восточного кризиса и антирусских настроений он выступил с заявлением в Палате пэров: «Нам всем грозит всё нарастающая опасность российского доминирования в Европе <…> Россия уже обвивает Европу со всех сторон: её центральная граница находится всего лишь в двухстах лье от Рейна <…> От Буковины до Котора славянские народы Австрии исповедуют её религию, её ждут и призывают»[786].
Нападки на Россию в связи с польским вопросом усилились после того, как в западных областях России были приняты меры по закрытию католических монастырей и выселению польского монашествующего духовенства вглубь России. А ведь одним из идеологических обоснований польского восстания стала защита католицизма[787]. Памфлеты призывали к священной войне в защиту «пяти миллионов» польских католиков, которых Россия заставляла отречься от их веры. В 1842 году к осуждению России присоединилась и пресса, подстёгнутая папской буллой «О преследовании католической религии в Российской империи и Польше»