«The Times» и других газетах. Понсонби требовал у Пальмерстона отправить в Чёрное море эскадру. Как полагает В. В. Дегоев, война «произошла бы непременно, если бы султан согласился, как о том просили англичане, пропустить их боевые эскадры в Чёрное море и дать разрешение на строительство военно-морской базы в районе Поти. Но Порта отказала, опасаясь непредсказуемого исхода событий»[862]. В результате войны удалось избежать, но этот инцидент вызвал острейшие дебаты в английском парламенте о значении Кавказа в контексте проблемы защиты национальных интересов Великобритании на Востоке[863]. В конце концов лорд Пальмерстон заявил, что английское правительство не собирается вмешиваться в войну между Россией и Черкесией или искать продолжения конфликта с «Виксеном», который, по его мнению, закончился справедливым урегулированием без потерь для престижа Великобритании[864]. Уркварт был повторно отозван из Константинополя, уволен из министерства иностранных дел, а в 1837 году Пальмерстон даже выдвинул против него обвинения в разглашении государственной тайны[865].
В историографии существует мнение, что туркофилия Урквар-та была не конъюнктурной, а вполне искренней, что для него дело было не в цивилизационной чуждости России, а в её восприятии как угрозы интересам Британии, которая для Уркварта была не только родиной, но и оплотом мирового либерализма[866]. На мой взгляд, Уркварт как раз считал Россию цивилизационно чуждой Европе[867], о чём писал в своём памфлете «Англия и Россия». Он подчёркивал: вся беда заключалась в том, что европейцы «обращались с Россией как с цивилизованным государством и европейским правительством»[868]. Как видим, Россия для него — это не цивилизация и не Европа.
В памфлете «Россия и Европа» (1836) Уркварт проводит главную мысль: пока Европа едина, пока существующий порядок вещей прочен, европейцам нечего опасаться России, и она «может спокойно пребывать в своих иллюзиях» о мировом господстве: «Европа не населена преимущественно славянскими народами, её населяют нации германского или латинского происхождения. Именно в этом состоит наша сила, поскольку кроме численного превосходства, у нас есть доблесть, правосудие, просвещение, которые составляют истинную основу могущества…»[869]О том, что нагнетание страхов перед Россией имело чисто пропагандистский характер, сообщал Уркварту и Понсонби. 23 марта 1836 года, получив очередной номер «The Portfolio», он писал: «Я не боюсь России ни на йоту, я также не боюсь её будущей силы, имея в виду, что у нас есть как умные головы, так и решительные сердца в Великобритании, с тем, чтобы определять и использовать самые общие способы для нашей собственной безопасности и интересов. Я знаю, что Россия относится к породе Титанов, но её конечности не сформированы и неуклюжи как у ребенка-переростка»[870].
Свои обвинения в адрес России Уркварт продолжил выдвигать в Палате общин, куда был избран в 1847 году в качестве независимого кандидата, при этом использовал эмблему цветов Черкесии — зелёную с жёлтым. Не оставил он и нападок на Пальмерстона, тогда министра иностранных дел в правительстве Джона Рассела, а в 1848 году даже повёл кампанию за его импичмент, обвиняя в неспособности проводить более жёсткую политику в отношении России[871].
Как показало время, идеи Дэвида Уркварта оказались необычайно популярными в пространстве «коллективного Запада». Как популярны и турецкие бани, активным поборником которых он был. Именно под его руководством были построены турецкие бани в Лондоне. Так что один позитивный момент в туркофилии Уркварта всё-таки был.
Восточный кризис 1839–1841 годов: Россия как значимый Другой
Но вернёмся к Восточному вопросу. Тема «русской угрозы» и в целом «русский вопрос» снова стали актуальными в конце 1830-х годов на волне нарастающего конфликта между пашой Египта Мухаммедом-Али и турецким султаном Махмудом II. Территориальный спор вышел за свои географические границы и грозил нарушением спокойствия уже всей Европе. Более того, он привёл к кризису внутри пентархии, а это означало, что речь могла идти о новых союзах. Поэтому тема России как главного союзника или главного противника вновь выходит на первый план. В 1841 году истекал срок Ункяр-Искелесийского договора, заключённого на восемь лет. Император Николай I, понимая, что продлить его не удастся, решил заменить его коллективным соглашением по делам Востока, но с соблюдением интересов России.
Урегулированием Восточного кризиса европейские дипломаты занимались в ходе работы конференции в Лондоне. 15 июля 1840 года Россия, Великобритания, Австрия и Пруссия заключили Лондонскую конвенцию. Франция, проводившая закулисные переговоры с пашой Египта, стремясь укрепить свои позиции как в Египте, так и в Сирии, в итоге сама оказалась в международной изоляции.
Великобритании такое коллективное соглашение было, безусловно, выгодно, поскольку упразднялся Ункяр-Искелесийский договор. Но английское общество крайне негативно воспринимало сближение с Россией. В английской прессе эта новость была встречена бурей негодования. Нападки на лорда Пальмерстона, главу внешнеполитического ведомства, и осуждение политики вигов сочетались с жёсткой критикой России, а партийное соперничество было заметным фактором роста русофобии. Пальмерстону было трудно добиться одобрения курса на сближение с Россией[872], и только угрозой своей отставки он достиг согласия франкофильского крыла на заключение Конвенции 15 июля 1840 года без участия Франции[873].
Как отмечал Дж. Х. Глисон, к 1840 году подозрительность и антипатия по отношению к России превратились в настоящую ненависть, доказательством чему является фактическое единодушие, проявлявшееся как в прессе, так и в суждениях отдельных лиц. В оппозиции этому дружному хору ненависти были лишь единичные голоса. Чарльз Стюарт Вейн, третий маркиз Лондондерри, в марте 1835 года получивший предложение от главы торийского кабинета Роберта Пиля отправиться в Санкт-Петербург в качестве посла, счёл Россию даже достойной похвалы. Более того, К. В. Нессельроде в письме М.С. Воронцову отмечал, что главной чертой Лондондерри является «обожание императора и России». Однако английские политики таких восторгов не разделяли. Напротив, в Палате общин обсуждение прошло неблагоприятно для маркиза: представители вигов и радикалов настаивали на том, что «человек, который с сочувствием относится к самодержцу и считает поляков лишь восставшими подданными, был дискредитирован ipso facto для посольства в Санкт-Петербурге». В результате Лондондерри был вынужден отказаться от предложенного поста, а послом был назначен Джон Джордж Лэмбтон, первый граф Дургам[874].
Во Франции Конвенция 15 июля 1840 года была воспринята как оскорбление. Французы жаждали реванша, в стране начались лихорадочные военные приготовления, и именно Российскую империю французы считали виновной в том, что Францию исключили из «европейского концерта». Если между Россией и Великобританией после 1840 года наблюдается сближение и количество анти-российских публикаций заметно падает, то между Россией и Францией, наоборот, прослеживается явное охлаждение отношений.
Соответственно, этот период был отмечен жёсткой антирусской реакцией, хотя во Франции были и сторонники сближения с Россией, которая, по их мнению, могла бы стать своего рода противовесом Великобритании. Поэтому в очередной раз «русская тема» использовалась в качестве инструмента внутриполитической борьбы. А на русофобию в это время возникает мода.
Как и в Великобритании, во Франции отношение к России имело партийную окраску: легитимисты, то есть сторонники династии Бурбонов, в основном воспринимали Россию в позитивном ключе, левые считали, что необходимо пойти на союз с Великобританией, дабы не допустить вмешательства России в дела Европы[875]. Однако это партийное разграничение весьма условно, поскольку были и демократы, стремившиеся к союзу с Россией из-за ненависти к Англии, и легитимисты, ненавидевшие Россию. Католики разделились на два лагеря: одни не могли простить России её политику в Польше, другие выступали за совместные действия с Россией на Востоке. Так, известный поэт-романтик и политик Альфонс Ламартин, соглашаясь, что Османская империя угасала, склонялся к тому, чтобы разрешить вопрос о её судьбе на конференции заинтересованных держав, установив сферы влияния на территории Османской империи в случае её распада. Этот проект он детально изложил в заключительной части своей большой работы «Путешествие на Восток», опубликованной в 1835 году и потом неоднократно переиздававшейся[876]. В 1840 году, в разгар Восточного кризиса, он даже представил в Палате депутатов проект сближения с Россией, в котором именовал её «единственной державой, на протяжении века имевшей широкомасштабную и перспективную дипломатию»[877].
Подобные идеи выгодного сотрудничества с Россией, руководствуясь геополитическими соображениями, в это же время выдвигал и другой французский политик, пэр Франции Ф.-А. Бу-асси д’Англа. Выступая в верхней палате парламента 18 ноября 1840 года, он подчеркнул: Россия, понимая, что урегулировать Восточный вопрос в одиночку ей не позволят другие европейские державы, должна заручиться союзниками. Единственным союзником России, по мнению политика, могла быть только Франция. Предоставив России свободу действий в Османской империи, Франция, как полагал Буасси д’Англа, могла рассчитывать на благоприятную позицию России в плане пересмотра Венских трактатов и даже возможного обретения Францией левого берега Рейна и в целом расширения её границ