М. Малиа задаётся вопросом: насколько обоснованно такое «экзистенциальное» восприятие России, насколько реален культурный детерминизм, лежащий в его основе? Иными словами, является ли противопоставление России Западу исторической данностью, или это конструкт воображаемого, фобия, изобретённая Западом?[106]
Как показывает история, страх перед Россией далеко не всегда соотносился с реальными угрозами и активной внешней политикой России. Обострённое чувство враждебности по отношению к России не обязательно вызывалось её «агрессивной» политикой, а периоды весьма умеренной внешней политики России вовсе не всегда вознаграждались более доброжелательным отношением со стороны Запада. М. Малиа в качестве примера приводит «ненасытный экспансионизм» императрицы Екатерины II и её апологию Вольтером и «паническую реакцию» либералов на политику Николая I. По словам исследователя, было бы иллюзией предполагать, что отношение Запада к России всегда представляло собой рациональный ответ на реальные конфликты интересов, или думать, что периодические приступы русофобии в Европе могут быть объяснены объективной угрозой со стороны русской армии. «Запад не обязательно испытывает наибольшую тревогу, когда Россия, действительно, её вызывает, и наоборот, может тревожиться на пустом месте», — не без оснований отмечал исследователь[107].
В то же время фантазийные страхи оказывают влияние на реальность и меняют её, или, говоря современным языком, переформатируют. Представления о России становятся сами по себе средством, влияющим на баланс сил между Россией и её соседями. Здесь уместно вспомнить слова американского историка XX века Томаса Бейли, утверждавшего, что для западного «демократического» общества «правда зачастую менее важна, чем то, что люди считают правдой»[108].
Представления о Другом моделируются; соответственно, изменившиеся условия требуют иной образ Другого. Два фактора являются определяющими для формирования общественного мнения: мнение, формируемое страной о себе самой, и национальные представления относительно того, может ли иностранное государство оказать ожидаемые от него услуги или же оно вызывает опасения[109].
В целом, долговременный негативный взгляд на Россию в отдельные весьма краткие исторические моменты, когда в нас нуждались или когда с нами было выгодно сотрудничать, мог рациональным Западом меняться. Для Запада был характерен амбивалентный взгляд на Россию, поэтому любовь к ней ничуть не моложе, чем ненависть, хотя и встречается реже, тем более что образ Другого никогда не является статичным. Как подчёркивал Э. Саид, идентичность Другого — это «исторический, социальный, интеллектуальный и политический процесс»[110]. Ухудшение политической конъюнктуры в отношениях России и Запада воскрешало образы «диких орд», готовых поглотить Европу, а периоды относительно стабильных отношений возвращали к признанию «общего родства», рождённого гением Петра Великого[111].
Взгляд на Россию посредством логики бинарных оппозиций
При конструировании идентичностей стран и народов ведущим является принцип бинарных оппозиций, вырабатывающихся с помощью концептуальной пары Я — Другой, которая, в свою очередь, действует через целый набор пар: Добро — Зло, цивилизация — варварство, Запад — Восток[112], Европа — Азия, демократия — автократия, свобода — деспотизм и так далее[113].
Россия с определённого исторического периода начала выступать для Запада в качестве конституирующего Другого. Отталкиваясь от него, в западном сознании строился позитивный са-мообраз. Соответственно, в России искали (и находили) черты, противопоставляющие её Западу, при этом реальные свойства русского народа никак не влияли на его восприятие[114]. Россия выступает онтологическим источником Зла ровно в той мере, в какой западный мир считает себя источником и воплощением Добра. В европейской культуре Другое традиционно представлялось враждебным и угрожающим, точно так же как со времён античности варварство являлось антиподом цивилизации[115].
Как отмечает Л. Вульф, «бинарным оппозициям были приписаны культурные значения, основанные на выделяемых сходствах и различиях, а также на представлениях о верховенстве и иерархии»[116]. По словам О. Б. Йеменского, столь яркий образ «антипода цивилизации» стал частью западного самосознания. Образ России в западной культуре, по мнению исследователя, сводится к следующему: «Россия — это большая страна, во всем обратная цивилизации, населённая рабским народом, нелюдьми, слепо подчиняющимися всевластным правителям, страна повсеместной жестокости и насилия, агрессивная в отношении всего остального мира, желающая его подчинить и уничтожить всё доброе на земле, это Империя зла»[117].
Антитеза «Запад — Россия» происходит от более широкой антитезы «Запад — Восток», понимаемой как противопоставление цивилизации и варварства. Запад наделяется такими политическими атрибутами, как рациональность, свобода, демократия, конституционное правление, власть закона, средний класс, частная собственность, индивид. Восток в этой оппозиции выступает носителем негативных черт, не только противоположных, но и низших по отношению к активному, динамичному и рациональному Западу. Помимо этого, Западу противостоят такие антонимы, как «восточное варварство», «восточный деспотизм», «азиатский способ производства»[118]. По словам М. Малиа, в представлениях Запада «Вечная Русь» является подвидом «восточного деспотизма», «тропом столь же древним, как эпический рассказ Геродота о борьбе свободной Греции против персидского царя царей»[119].
Многим европейцам, писавшим о России, была присуща склонность как к преувеличениям цивилизационного разрыва между собственной культурой и остальным миром, так и к однозначным черно-белым сравнениям и глубинное желание противопоставить «деспотичной» России идеализированную европейскую свободу[120]. Только немногие авторы, изучавшие нашу страну, подчёркивали, что её нельзя подгонять под европейские стандарты и постоянно сравнивать с Европой. Оценивая Россию «по аналогии», сравнивая и не находя похожего, Запад воспринимал её не как Другого, а как Чужого. Об этом, например, писал А. Тойнби: «На Западе бытует понятие, что Россия — агрессор, и если смотреть на неё нашими глазами, то все внешние признаки этого налицо. Мы видим, как в XVIII веке при разделе Польши Россия поглотила львиную долю её территории; в XIX веке она угнетатель Польши и Финляндии и архиагрессор в послевоенном сегодняшнем мире. На взгляд русских, всё обстоит ровно наоборот. Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической перспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось. Сторонний наблюдатель, если бы таковой существовал, сказал бы, что победы русских над шведами и поляками в XVIII веке — это лишь контрнаступление и что захват территории в ходе этих контрнаступлений менее характерен для отношений России с Западом, нежели потери с её стороны до и после этих побед»[121]. Тойнби отмечал, что и «русские армии воевали на западных землях, однако они всегда приходили как союзники одной из западных стран в их бесконечных семейных ссорах». В целом исследователь сделал такой вывод: «Хроники вековой борьбы между двумя ветвями христианства, пожалуй, действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада — агрессорами значительно чаще, чем наоборот»[122]. Однако такое стремление взглянуть на Россию с точки зрения её интересов не было характерно для большинства авторов, писавших о нашей стране: гораздо чаще нас стремились не понять, а подогнать под нужную схему восприятия, а заявления о «русском экспансионизме» имели и имеют ярко выраженный пропагандистский характер[123].
Негативный образ России конструируется не только ради самоидентификации. Такой образ имеет и вполне практический смысл, оправдывающий конкретные экономические, политические или даже военные действия против России. В 1949 году И.А. Ильин в статье «Мировая политика русских государей» писал: «Европейцам „нужна" дурная Россия: варварская, чтобы „цивилизовать" её по-своему; угрожающая своими размерами, чтобы её можно было расчленить; реакционная, чтобы оправдать в ней революцию и требовать для неё республики; религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в неё с пропагандой реформации или католицизма; хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на её „неиспользованные" пространства, на её сырьё или, по крайней мере, на выгодные торговые договоры и концессии. Но если эту „гнилую" Россию можно стратегически использовать, тогда европейцы готовы заключить с ней союзы и требовать от неё военных усилий „до последней капли крови"»[124].
Запад намеренно видит в России только недостатки. Как писал в 1844 году Ф.И. Тютчев, в мире есть не только одна Россия, и во многих странах, в том числе на самом Западе, есть проблемы. Он задаётся риторическим вопросом: не справедливее ли поделить человеческое сочувствие «более равномерно между разными народами земли?»