надо будет что-то делать, когда как в другом случае можно просто отдохнутьв кругу профанов. Но она не пришла.
Кудрявый белоголовый пацан невысокого росту, с маленькой головой, востреньким веснушчатым носом, на кончике красным и облупленным, с маленькими же зыркающими, и весьма уловимо горящими злобным огоньком атитекторства красными глазками, вкатился, чуть вихляясь, в здание. Леонид нетерпеливо шагнул ему навстречу. Кудрявый (он же и веснушчатый) подал однокласснику большую красную-горячую и вдобавок потную пятерню. Это не кто иной, как сам Яха, теперь известный всем по повести «Настоящая любовь», а тогда только Сержу и бабушке по поэме «Яха, атитектор» того же автора. За ним, неловко-боязливо продираясь сквозь толпу лбов, столпившихся в вестибюле, зашёл Мирза – ещё один одноклассник-сотоварищ, росточком ниже Морозова, и даже ниже Яхи. И тоже подошёл, показав в улыбке ряд широких, безвременно не желтеющих, а белеющих каким-то налётом зубов, морщины рассеялись по плоскому, тоже слегка веснушчатому лицу. Глаза большущие, опухшие, немного навыкате, но слава богу, не как у Папаши, но какие-то больные, кажется, даже гноючие по краям.
– Витек, Рая, закурить не найдётся, Витьки, с фильтром? – начал он, понтуясь, выказывая тяжко щёлкающую, взятую на вечер – наверно, пока отец спит пьяный – металлическую зажигалку.
– Не только закурить, – улыбается Леонид, – прошу на балкон! – и широким жестом (хоть и репетированным у зеркала, но всё же отчего-то внутренне выходящим не так сильно уж широким, честно говоря) приглашает гостей.
– Ну, ты даёшь, валет! «Сынок, это море…» – «Иде?!», – декламируя дежурные строчки из дурацких анекдотов, Мирза не может понять и поверить, что лучшие места приготовлены именно для них, к какому-либо вниманию вообще непривычных. – Куда, Рая, Раиса, тормоз, мазафачка?!.
Яха, Сажечка и Папаша уже восседали за почётным столом, но не мощно и основательно, а как-то на прилепках, и спешно, как будто вот-вот у них всё отберут, хряпали водочку, выразительно морщились, занюхивали и закусывали. Тут любивший пофантазировать Леонид Морозов осознал, что все его сценарии и затеи и планы мало чего стоят. Вот они сидят, жрут, даже не чокаясь, не радуясь и мало что осознавая, и не нужна им ни приветственная речь, ни «аттракционы», ни само ибупрофенство-атитекторство… Они даже не подзывают его: мол, Лёньк, Ган, давай, прибухни с нами!.. Хотя… дух сей всё же русской натуре присущ и возникает тут и там сам собою… Главное – начать…
Подозвал Бадорника, чтоб тот включил микрофон. Встал и, волнуясь и покачиваясь, обратился к залу, на ходу понимая, что собрались тут абсолютно все – как в любой выходной в клубе, и по хрену зачем и за чей счёт, «платить» никто ни за что не собирается, а «аттракционы» и «конкурсы» на одних пьяных сегрегатах, если их не будут урегулировать и скрашивать визгливые умильные учтиля и их не совсем ещё перезревшие доченьки (именно этих двух категорий здесь почему-то и не присутствовало; а где же девочечки-то наши – в клубе?!. здесь почему-то только обтёршиеся уже, состоявшиеся, всем известные мадамы…), невозможны как таковые. Все не слушали, перебивали, выкрикивали непотребщину и самопровозглашённые тосты не по теме, а Папаша сидел красный, безо всякого преувеличения, как рак, выкатив остекленевшие глаза, словно неживой, а где только что бывший в наличии Шлёпа вообще непонятно – не факт, что не валяется в луже на углу или под кустом в оградке, замерзая, блюя, барахтаясь в прямом смысле слова, пытаясь (или уже не пытаясь) встать…
Морозов внутренне дрогнул, болезненно, до резей в глазах обиделся (ведь хотел для всех, хотел для Яночки, чтобы Яночке, с Яночкой…), но сделал над собой усилие и, притянув микрофон прямо ко рту, громко провозгласил, всё же закончив эффектно и усмешливо-пафосно: «Так выпьем же, друзья мои, односельчане! Да здравствует праздник! Праздник жизни! Ебись – всё – конём!!!»
Тут вместо заготовленной мрачноватой фонограммы «Агаты Кристи» «Поиграем в декаданс…» позвучали слова прямо в тему:
Сегодня хуже, чем вчера —
Всё задом наперёд…
– и Ган и его друганы поняли, что рванула следующая песня, дробно-ритмичная «Ни там, ни тут». И тотчас же они, не сговариваясь и не мешкая, наученные затеями своего негласного предводителя, вскочили из-за стола и давай выделывать, рьяно-пьяно подпевая истеричному:
Я пацелую провода —
И не ударит меня ток!..
Заводит молния меня —
Как жаль, что я её не смог!..
Естественно, что «смог» звучало как какой-то «мох», и тогда в начале удачно пелось «не ударит меня Бог». Но всё это было в сознании одного человека…
Тут пустились в пляс и многие другие, даже от кого не ожидали. Появились Яхин отец Левон и хромой-одноногий Костыль, люди уж совсем в годах и вплотную жрущие, и начали отплясывать что-то навроде цыганочки, дробно отстукивая – три пятки галош на валенках, один железный набалдашник и один какой-то резиновый! – и конечно, общёлкивая себя ладонями, и припевая на куплеты, которые тоже русско-надрывно орали их неразумные дети и «дети»
(Зимою будет веселей —
Нас пустят в рай!
Зимою будет холодней —
И пускай!!!),
хорошо ложившиеся на ритм самые непристойные частушки, и конечно, присвистывали:
На х… нитки не мотай —
Это не катушка!
В ж… у тоже не давай —
Это не игрушка!
Потом по волеизъявлению Змия запустили «Сепультуру», и все, как и предполагал Морозов, сразу застопорились, растерялись, приосанились, да и поосели обратно за столы…
Тут Морозов жестом убрал музыку и вновь обратился к народу. Он провозгласил Яху и Мирзу своими помощниками-распорядителями, и вверил в их красные потные и желтоватые маленькие с обгрызенными грязными ногтями руки весь вечер, а именно: управление-понукание одним С-ором. (Серёга что-то всё приватно обговаривал с Белохлебовым, очень увлечённый, мало в чём участвуя.) А сам он захотел выйти обойти вокруг школы – помочиться на угол, посмотреть, где Шлёпа, горят ли окна у бабани, и главное – нет ли поблизости Яночки, не раздаётся ли в весеннем невыносимом воздухе её звонкий звёздный смех… может быть, добежать, не одеваясь, доскользить по бугристому насту, даже до клуба…
Прошлого нет – оно прошло
прощало обещало навещало ночью хорошо
настоящее по насту возбуждённо будущего
непринуждённо – пока стоит – прошло
по-над пропастью – куда и листопад – прошедшего
по шершавому настру
по настилу чёрной смежной глины белоснежной
в заклиневших калошах как лыжах
оставляя-ляя лепетный след
идёт ещё…
Настенька! Настоящая Яна моя наяву! ау!
21
Мирза нашёл Бадора моющим посуду в кабинете биологии, оборудованном под кухню.
– Э, Витё-ок! где «Сепултура»?! Нэво-о-о! Джассик фомако! – проорал он что-то нечленораздельное басовитым шёпотом, вытрескав свои большие глазауси и выказывая металлистскую «козу».
Бадорник вздрогнул от неожиданности и уронил тарелки, одна разбилась. Он обернулся: это был всего лишь его ученик Мирза, маленький, неказистый и тихий…
– Тормоз, Рая! Убирай теперь! «И-де-э?!» В ми-а-нде!
…но пьяный правда в дуплет.
– Оставь свои словечки и убирайся отсюда! – С-ор никогда не думал, что сможет когда-нибудь сказать что-то подобное пришедшему в шестой класс мальчику, земляку из Махачкалы, всегда такому скромному и незаметному, подверженному издевательствам Яхи и всеобщим насмешкам из-за своего имени и выговора.
– Что ты, Рая?!! – на чистейшем русском взвизгнул Мирза, брызгая слюной, вытрескав зенки и краснея, и как-то выступая всей грудью вперёд.
– Уж чего-чего, от кого-от кого, а уж такого я от тебя, Мирзоев, не ожидал… – пробормотал Бадор почти про себя. – Совсем наглость потеряли… совесть… – И стал было подбирать тарелки.
– Рая, Ган сказал тобой управлять! Давай, щён, по-пырому за сигаретами мне сгоняй! Брось эту побардень-то!
Бадор медленно распрямился. Было видно, что ему неудобно подчиняться приказам пьяного молокососа, тем более, уж совсем отношения к делу не имеющего, и он медлил.
– Рая, б… ть! – рванул его Мирза за брюки, – давай, пошёл! Придёшь – бабка выйдет, ей скажешь: на шкафу, на верхей полке!.. Все сигары растащили, Витьки… – Ослабил хватку и вокал и вяло побрёл куда-то…
Делать нечего – накинул плащ и в путь.
Между тем Яха, уже набравшийся, наверное, больше всех, сильно шатался, но всё ещё топтался на ногах в общем кругу – его все будто поддерживали, а на самом деле швыряли по кругу. Он часто падал, собирая углы, посуду и аппаратуру. И вот в тот самый момент, когда учитель проходил мимо, устремившись по порученью распорядителя, Яху кто-то киданул прямо на него и он с ним столкнулся, но тот успел его кое-как подхватить.
– О, этъ ты, курж… пищий?!. – как раз в паузе между песнями прозвучали до бычачьей интонации развязно-пьяные слова Яхи, и все удохли. – Дер-жи мен-ня, – икнул он, расслабившись в объятьях старшего, – вишь: па-да-ю!.. – С-ор что-то проурчал и попытался высвободиться, прилаживая Яху к стене.
– Бар… ба-ард… Бадор! – сползал он по стенке, ускользая из рук учителя, как-то весь слюнявясь и втягивая в свой носик мерзкую, явно зелёную даже в темноте, будто детскую, соплю, которую наконец-то высморкал, приложившись, в ворот учительского плаща.
– Вы-петь!.. – провозгласил он черезгубонепереплюйски, и повалился на бок, пытаясь увлечь за собой и своего в буквальном смысле ухажёра.
Бадор же, не будь дурак, сбросил его, и быстро устремился к выходу.
Когда поднимали Яху, тут случился и Серж, и тот пожаловался на плохое обращение и отказ предоставить пойло. И как только Бадорник с облегчением шагнул за порог, его как раз за сопливый ворот схватила рука Папаши.