– Прощай, друг Генурки… – тихо молвил Белохлебов.
На сей раз, когда опохмелка, видно, достигла души, жертва грохнулась на колени – опять в самую жижу.
– Дядь Лёнь, прости!!
– Нажрался?!!
– Нажрался… – теперь голос Коновалова звучал тихо и жалобно.
– Он тебя споил? – строго спросил фермер, продолжая экзекуцию, так сказать, инквизицию.
– Вместе, дядь Лёнь, ей-богу, вместе.
– Самогон пили?
– Да, дядь Лёнь, самогончик. Только стопка набежит – мы её хлоп!
– Значит, набежит? Сами гоним, сами пьём, и хлоп, да?.. Вот и я вас хлоп! Прощай, Генурки!..
Произнеся это, Белохлебов выстрелил в бутылку.
Генурки весь передёрнулся, как будто пуля попала в него, и вновь упал плашмя. Весь был забрызган олифой, которая ему самому показалась кровью.
Белохлебов стоял над ним, не то поразившись и глубоко задумавшись, не то закатившись, что и не продыхнуть, от смеха.
Серёжка что-то кричал ему. Фермер очнулся.
– Сажечка убёг!
Сажечка уже завёл трактор и сидел внутри, врубил сдуру девятую – трактор прыгнул и заглох. Снова завёл и врубил восьмую, резко отпустив сцепление, – трактор прыгнул и поскакал.
Белохлебов запрыгнул в «Камаз».
– Серёж, залезай!
И они тоже рванули с места.
31
Сажечка выписывал кренделя по паханому полю – земля была как кисель – Белохлебов летел за ним. Начались гонки в стиле «Кэмел-трофи»: крутые виражи, заносы, пробуксовка, дым, струями летящая грязь… в кабине – тряска, пот и пар, накал эмоций…
Как ни странно, Сажечка, который пару раз чуть не перевернулся, всё же как-то умудрялся сохранять равновесие и дистанцию. А вот охмелившийся Белохлебов, закладывая очередной резкий поворот, чтоб в который уже раз «пойти наперерез», вдруг зарулил так, что грузовик едва-едва не упал на бок. Тут уж и Серж, несколько раз уже неплохо треснувшийся лбом об «дверной косяк», воспользовшись паузой – машина была парализована, сильно наклонившись на бок, так что водитель, получалось, теперь держался за баранку только потому, что скатился, чуть не вышебленный вовсе, вниз к помощнику – сказал несколько слов главному фермеру (в том числе, и как вырулить, чтоб не упасть совсем), а потом и вовсе пересел на водительское место.
Белохлебов же, опять и снова как ни в чём не бывало, достал из-за сиденья двустволку, патроны, зарядил и со словами «Ты в профиль, Серёжк, как бы наперерез!..» приладился в ветровое окно.
Началась пальба!.. Сажечка был уже у края поля, и его носило из стороны в сторону максимально сильно – несмотря на это (и на увещевания Сержа: «Дядь Лёнь, поверху-то уж не стреляй – убьёшь ещё!») бывший прапор, выкрикивая между выстрелами и виражами: «Убью! А ты думаешь – ать!!! – я что хочу?! Покалечу! Ты, падла, у меня полгода будешь лежать… На-ка!!! Работать будешь – лёжа – похрен! – в инвалидной коляске… в гипсе и с гирей – бесплатно будешь – от-так!!! – вкалывать, тварьё алкашовское!».
Выйдя на дорогу, а с неё на луг, трактор быстро оторвался, погнал по холмам вниз, в лощину к речке, пока не скрылся из виду (Белохлебов ругался ещё пуще, одновременно умолял и заклинал гнать побыстрее и, конечно же, наперерез и в то же время ещё и местами пытался вырвать руль!), а потом по пойме поехал обратно.
Так, сделав небольшой крюк и некоторого рода даже обманный манёвр, он вскоре явился по пойме опять ко двору Генурки – и тоже «как бы с понтом как ни в чём не бывало».
Однако действительно (или по крайней мере, так показалось Сажечке, который потом всё и рассказывал) в состоянии «как ни в чём не был» пребывал «друг Генурки» – он полулежал в чулане на тех же бачках и «выжидая, как набежит, выжирал самогонище».
Сажечка же, надо сказать, с молодости был благой19: имел нрав крутой и даже злопамятный. Хотя сам это Серж «не застал» – никогда не видел. Одно из первых ярких воспоминаний детства, по словам брата Лёни, был сидящий на корточках с обрезом, перемотанным синей изолентой, Сажечка и окровавленная физиономия соседа дедка Пимча (отчество Пименович), его руки и одежда в крови… Выстрелы… Бабушка расказывала потом, как Сажечка туразил20 за дедом (вроде играли в карты по пьяни и что-то не поделили), караулил обидчика у их дома и всё же выстрелил прямо на улице около домов прямо в него – «Я Лёньку-то еле только успела убрать! Батюшки, сердце так и ёкнуло! Кричу: что ж ты, изувер, делаешь?! – дети ж тут играют! А он – сидит у оградки – глаза налитые: „Убью!“ и „Убью!“, и всё тут!» – как-то чиркнуло и рассекло кожу на лбу. Потом приехала из района милиция, и ушлый наш Сажечка ещё отстреливался, бегая от них огородами… Потом года полтора и отсидел за свою – уже неоднократную – дурь.
Теперь он приказал сотоварищу: «Садись в трактор – отвлекай! А я пока домой напрямки (наперерез, через речку – если по льду или вброд довольно близко) за обрезом сбегаю! Убью, падло! Отомщу за всё! Всю кровь мою высосал, собака, фашист, рундук еврейский!» – опрокинул полстаканища и правда погнал!
– Санькя, не надыть можть… Там жа ж и Серёжка-то!.. с ним в кабинке…
– А нех… й фашисту пригузничать! Порешу всех! Не будешь – и тебя! Гони!
И погнали. Генурки был пьян в раздуду, но всё равно при помощи товарища влез в трактор и даже тронулся. Сажечка, возбуждённый до такой степени, что его всего трясло от злости и он мог ещё проявлять, будто трезвый, чудеса резвости, пустился, как в молодости, бегом на зада, потом в низа – наперерез.
Генурки, который кое-как ехал незнамо куда, на полнейшем автопилоте, вместо того, чтоб отвлекать, буквально пошёл в лобовую… Когда на краю пашни «Камаз» дал по тормозам, открылась дверь и выпрыгнул Белохлебов с ружьём, тут же открылась и дверь МТЗ и во взбудораженную почву свалился Генурки. Он было даже побёг по пахоте, но уже через дюжину шагов на его ноги, и так нетвёрдые, тут же налипли «лапти» – по несколько кило земли на каждую – и он упал.
Слёзно умоляя: «Дядь Лёнь, прости! Не стреляйте, пожалуйста! Я за вас!», он буквально полз на коленях по пашне обратно, пока не уткнулся лбом в дуло ружья, а руками всё пытался обнять Белохлебовские сапоги, грязный, как чёрт…
– Ты-ык, сука… – процедил Белохлебов.
– Дядь Лёнь, прости! Я всё раскажу! Всё отработаю!
И вскоре они уже втроём мчались наперерез бежавшему наперерез.
Искомый объект был настигнут в тот миг, когда он переправлялся вброд. По приказу главного Серёжка врубился на «Камазе» в речушку. Сажечка, в шоке, в волне брызг, отпрыгнул в сторону – прямо в воду! До этого он шёл только «по яйцы», а теперь окунулся прямо и «с головкой»!
Под ружейным дулом и несусветным матом Белохлебова его помощник всё же выбрался на тот берег. Тогда тут же из машины был вытолкнут Геннадий Коновалов, который наподобие охотничей собаки, по-собачьи резво по-собачьи переплыл ручеёк, и опять ползя на коленях, схватил за сапог уже Сажечку.
– Что ж, Санькь, такая уж жызня у нас собачия… – как бы извиняясь приговаривал он, извиваясь по куге и грязи. Сажечка, в отяжелевшей от воды одёже, тоже упал, что-то барахтался, и так и не встал.
– Держать! – выкрикивал Белохлебов. Серж смеялся и, потешаясь, несильно вторил: «Взять! Ату его!»
Только через полчаса юный водитель смог вырулить на другой берег.
Когда главный фермер ступил на твёрдую почву, он начал уже вторую за сегодняшний день экзекуцию.
– Не бойсь, не бойсь, держи – тебя не буду! – провогласил он и начал мутыскать оклемавшегося уже поморника, а под конец даже содить в пинки, всё нравоучения ради причитая и всё же довольно часто как бы невзначай попадая и по второму.
Вскоре устал.
– Пусть тут и остаются, – сказал он. – Давай, командир, шей домой.
И они уехали.
32
Белохлебов ещё настоял, чтобы они поехали в соседнюю деревню, чтобы забрать там с мукомольни пару мешков дроблёнки для «бабкиной» скотины. «Куда ж ты, сука хапаешь-то всё? – вспомнились Серёге слова бабушки своей, – бабке уж восемьдесят лет, а всё заставляешь за скотиной прибасать! Она так-то жизню-то иё не видала с малолетства! А теперь ещё и тебя обрабатывать!»
Серж покорно повернул на большую дорогу, хотя и совсем неблизко, и чего доброго, тут могут даже попасться менты (и сильно уже проголодался!), по пути выразил хозяину беспокойство за судьбу оставленных у реки фермеров, да даже и фермерства вообще.
– Ничего, – зевнул Белохлебов, – а помнишь, Серёг, в том году-то этот кадр (Сажечка) тоже тут нажрался и даже уснул в дуплет у речки – ажник поутру ноги в лёд примёрзли! – и как с гуся вода – сапоги скинул и домой! Лапы попарил с горчицей, недельку поковылял – и хоть бы хны!
– Спроси у гуся: не озябли ль лапы! – чтобы хоть что-то ответить, процитировал школьник ту же свою бабушку, а сам думал о своём. Намаявшись за день до невозможности, он уже как бы спал, доверившись непонятному пресловутому автопилоту, а перед его внутренним взором сами собою показывались и проносились похожие на сны или воспоминания картины, наполненные неким предчувствием, но не тревожным, а навевающим какое-то странное умиротворение.
Он вдруг представил, как они вот едут, и подъезжают уже к улице своих домов, мягко сминая жирную чёрную массу грязи – как будто пластилин, навоз или глина… или перина… – поедая колёсами тонкий белый слой нападавшего снежка – почему-то кажется, что едут по простыне, и она от колёс пропитывается, как ткань кровью, вязким чёрным соком – как будто чёрно-белый фильм… – немного буксуют, и у дороги у сада видят тёмный силуэт брата… «О, Ган тарантасит!..» – произносит младший Морозов, а сам думает: видно из сада только идёт домой. Ежедневный ритуал: после уборки скотины – и до ухода с портфелем и сумкой с банкой молока на ночёвку к бабане – а сначала, конечно, в клуб – незаметно (так всё никак его и не настигну – некогда, блин!) исчезает на часок в темноте сада. Там он берёт какие-то палки – срывает с деревьев прутья и сам с собой фехтует ими, подбрасывает – да так увлечённо!.. и главное – как-то прям быстро-замысловато, как будто кунг-фу изучал! И хреначит их друг об друга, пока все не попереломает – типа пока один какой-нибудь Брюс, нинзя или Александр Невский не ухайдокал целый отряд! Потом отец ему как-то говорит: «Зачем ты разбрасываешь палки?! Я только соберу – на другой день опять всё в палках!» И он ничего и не ответил. Я-то знаю!.. А откуда ж я-то знаю?.. Виде