По традиции в ночь пред Рождеством воровали сани. Молодёжь, группами и так же в санях, выждав время почти до полуночи, разъезжала, озорничая и выпивая, по селу, выглядывая во дворах сани. Их надо было вытащить, подтащить ко своим и, держа за оглобли, увезти на центральную площадь села, где из этих саней, специально водружая их друг на друга, сооружали огромную кучу, которую поутру обокраденные коневоды приходили разбирать. Это, конечно, была своего рода соревновательная игра. Ведь в основном владельцами данного вида транспорта были уже довольно пожилые дедки, традиции хорошо знающие, а поэтому заносящие в эту ночь сани в пристройки и чуть не в сени, привязывающие их проволокой и цепями, а иногда даже сторожащие с ружьём, а то и с целым экипажем в засаде, который тут же мчится наперехват. Короче, экстрим дай дороги.
Но, видно, поскольку ночь-то всё-таки непростая, и якобы резвится нечисть, то всё из года в год идёт кувырком. Во-первых, всегда начинается сильная метель, так что ничего не видать, не хочется выходить на улицу, а хочется спать, особенно выпимши. Во-вторых, хозяева саней, то как-то закружившись в хлопотах, то выпив, то из-за метели, а чаще и всё вместе, как назло именно в этот день обо всём забывают, а пришедшие сторожить, чтоб не стырили и помочь изловить проказников, стопка за стопку быстро спиваются и тоже напрочь забывают, чего ради весь сыр-бор. Очухиваются они только тогда, когда выйдя по нужде, кто-то не разведёт руками, и охая и матерясь, не забежит мгновенно обратно, голося: «Ох, черти, украли! Упёрли сани-то!» Или когда Яха, по особой своей дерзости, ещё не пошлёт какого-нибудь Швырочка стукнуть в окно или не швырнёт в оное куском льда.
И тут тот же Яха решил себе и своим компаньонам ещё более усложнить задачку: предложил свозить сани в кучу не перед клубом, как обычно, а перед домом нового учителя! Мотивировал он только тем, что тот «дурачий, может и выскочить!» Все были не против, и Серж даже предложил свезти туда же и все уже сваленные у клуба сани!
Это было, скажу я вам, нечто. Крутые виражи, лихорадочное мельтешенье всего в снегу и во тьме, скрип полозьев, страх, опасность и наслажденье, крики, ругань, погони, паденья, Яхина кобыла в мыле, дёргающе-виляющие оглобли в руках… гвозди и раны от них, азарт и жар, хмель не от вина, пот и тряска, вода на себе от талого снега, от проруби в реке, куда чуть не провалились… приходится ведь жарить напрямик, наперерез, напролом – через самые непроходимые препятствия: сугробы, узкие проулки, пахоту, сады, буераки и речку…
А уж сколько так называемого адреналина добавил своей некой «дурачестью» и настырностью сам Рыдваньер, невозможно сказать!
Чтобы «объект» осознал, что его обеспокоили, Яха предложил бросать огроменными ледышками ему в железный гараж… И вскоре он осознал и каждый раз выскакивал с какой-то палкой в руках, и мчался как спринтер (один раз было чуть не поймал подскользнувшегося Мирзу!), но всё же не мог настигнуть… грозился кулаком, орал фамилии и просто «Убью!»… Пытался отвозить сани прочь от своего дома… но их всё равно опять подтаскивали прямо к порогу… Короче, занимался всю ночь!
К счастью, ему кто-то пояснил, что, мол, обычай такой, не обижайся, и никаких последствий сие озорство не имело.
Второй случай уж был куда более зазорным, поскольку совместно с Яхою тут уж выказал свою фантазию и Ган. В результате скучной дождливо-слякотной безклубной осенней ночью они решили устроить некое подобие Ночи Саней – подёргать во всех учреждениях и у частных лиц все очищалки и стащить их всё туда же – к порогу уважаемого «прикольного» учителя Рыдваньера.
Усилий пришлось приложить немерено! Гараж уже был окрашен, и в нём была машина, поэтому содить по нему кирпичами было особенно болезненно. Кроме того, жена была на последних месяцах беременности, а времени уж собачья полночь, да ещё орали «Рыдван, выходи!» – надо ли говорить, что учитель был особенно зол. Когда он включал свет и выскакивал, сердце так и уходило в пятки, все начинали дохнуть… тут-то оное сердце и те пятки и пригождались – только сверкали, лишь бы по грязи, кочкам и лужам не упасть! Убегали от его дома врассыпную кто куда: кто на свет далёкого фонаря – до клуба и даже дальше оного, кто под бугор к речке и за неё, кто прямо в совсем в темень – через дорогу с непроходимыми колеями, в пахоту, грязищу и кочерыжки, на колхозное поле… Как ни странно, он никого не смог настигнуть, и всё повторилось раз до шести!..
На седьмой уже и очищалок не осталось на примете поблизости, и Серж предложил сходить за таковой на дальняк – к больнице. Поход был долгим, там взяли и бутылочку сэма, больших усилий стоило и выкорчевать здоровенную тройную (треугольной формы) особь и тащить её через всю деревню…
И вот у соседнего с учительским заброшенного дома, преодолевая буквально последние два десятка метров и внезапно настигшее всех опьянение, из последних сил тащил в основном Ган (другие уж чуть совсем не бросили), а сам ещё, побуждая разбредающихся, возбуждённо-громко комментировал и хвастался:
– Прикинь, Рыдван щас опять выскочит – а тут та-акая ощича…
И вдруг – в углу между стеной дома и забором кто-то стоит, вжавшись!
– О, да это Губов! Чё это ты тут… – только и успел прибавить Ган, как фигура отделилась и оказалось, что это…
– Ребя, Рыдван!!! – закричали все и кинулись врассыпную.
Ган от неожиданности успел лишь отпустить очищалку и отскочить на пару шагов. Мгновенно подскочил педагог, схватил за куртку, и удивлённо заорав «Морозов?!!», залепил тому в ухо оплеуху – ох, и сильно! Потом вторую, попав в челюсть, – пока тот, спохватившись, не отпрыгнул в сторону.
Изо всех каких-то кустов, по всей ночной, совсем не похожей на день, окрестности доносилось неподдельное удыхание. Тихо удыхал и сам Морозов. Рыдваньер озадаченно почесал репу (представляем: отличник и человек, почти кореш – тащит очищалки!), плюнул и пошёл домой…
Только придя домой, к бабане, Морозов вспомнил, что завтра первым уроком ОБЖ, предмет, который теперь разграничили для мальчиков и девочек, и поскольку Яха и Мирза уж месяца как два бросают школу, он будет сидеть с учителем один, тет-а-тет в маленьком классе за партой, которая впритык с его учительским столом. А ведёт, как вы догадались…
37
Вдруг дверь класса распахнулась – всунулся Хлебов, а пониже – маленькая красноватенькая башка Сажечки.
– Брательник не тут? – громко обратился фермер напрямую к Морозову.
Леонид успел только очнуться и удивлённо пожать плечами. Белохлебовская физиономия тоже была красная, а ещё и опухшая.
– А зачем он Вам? – как бы отвечая за ученика, угодливо вмешался учитель.
– Да так, поговорить. Сидел я, это, Лёнь, дома и вдруг скучно стало. Думаю, зайду к Сержу, погутарим… Послал этого… А потом вспомнил: так он же в школе!
Учитель хмыкнул, Морозов тоже. Ученицы загалдели.
– Ну, думаю, тогда и до школы доеду на «Татре» – покажу машину, а то он и не видал!.. И там, думаю, интересно щас – всё какое-то развлеченье, пока делать-то нечего… Где… ну, это… как иё?
Учитель улыбнулся и кивнул на одну из стен, из-за которой недавно доносились звуки бардели.
Морозов внутренне торжествовал: «всё уже идёт само собой».
Серж был быстро снят с урока. Бадорника, дабы не привлекать внимание Кенги (Кенга – новый вариант прозвища директора!), решили не трогать; Мирзы тоже не было: он для чего-то был вызван домой; поэтому решили просто поговорить, посидеть по-простому, без гановских формальностей и изысков, как и без него самого. Закурили…
– Я вот что, Серёжа мой, с будунища-то подумал: видно, конец света-то скоро уже…
– Беляк скоро, а не конец света! Преда утвердили, да надолго ли? – половину народа, кто против, поувольнял, половина сами поувольнялись – жруть, а работать некому! – вклинился Сажечка, который формально вроде как числился за непьющего.
– У тебя уже наступил! И кажную неделю будет – забыл, как жрал? – Белохлебов не преминул намекнуть на то, что это он, как он выражается, сдерживает Сажечку, что «закодировал его своим внушением».
– Сам-то на умняках давно?! Непитущий ты наш, святой прям! Вчерась токо жрал! – не унимался помощник, желая, наверно, раздуть конфликт, чтобы потом как-нибудь свести его к пьянке и полученным стрессом её и оправдать.
– Брысь, гультепа! – отмахнулся главный, сам что-то высматривая – показалось даже, что зыркает, нет ли выпивки на столе… или под столом…
Серёга очнулся, теперь до него дошло, о чём «зачал гутарить» экс-прапор. «И вправду, как бы он это… не того…» – усомнился ученик и сам же себе мысленно возразил, что «если уж в такую хитрую-хищную лису белочка вселится, то уж и точно тогда всё кверх дном!..»
– Тебе ли, дядь Лёнь, об этом проповедовать?.. Это впору Гану моему, Куржо или там священнику какому-нибудь…
– Тебе ли не знать?!! – орал что-то своё Яха, а сам уже еле сидел…
– Ну вы, наверно, наливайте, – как бы между делом бросил Белохлебов короткую аккуратную реплику «в сторону», вынув откуда-то у себя из-под полы плоскую бутылочку коньяку, а дальше продолжал уже театральным тоном: – Ой, Серёжка, боюсь я!.. Ей-ей, как Ган-то твой тогда подшутил, и запасы-то могут не понадобиться! У меня тогда от книжки какой-то валялись две страницы – я у бабки, что ли, схватил её – думаю: всё равно слепая, как она говорит, не видит не кляпа! – печку на улице разжигать, где дроблёнку запариваю… Ну а тут прочитал – и книга какая-то, как бабка называет, божественная – ну, церковная… И у Лёньки потом спросил, как это всё можно понять. Но он, конечно, ничего особо путного не изложил, только вот типа пошутил, да так какую-то галиматью про коней каких-то красных… с огненными гривами!.. да звездопады!..
– Застращал прям, – едва слышно отозвался Сажечка, отворачиваясь-изготовляясь, наконец-то решившись «под такие разговоры» принять от более юного ассистента маленькую стопочку. А сам думал: «Галиматью завели, как бабки беззубые, слушать противно. Хотя Ган-то уж скажет как скажет – всегда такой рассудительный, вежливый – не то что этот полкан тявчет».