почему бы и нет?» И некоторые ничего особо странного не увидели в том, что вскоре у порога школы всё было в навозе, а потом и у одного из окон выросла целая куча… А когда уж – несмотря на все старания С-ора! – свежие куски конепродуктов стали валяться по коридору, а из седьмого кабинета вонять конезаводом, а вечером и поутру, поговаривали, у школы – а что самое страшное: и прямо в ней! – стал видеться призрачный силуэт всадника – кому без головы, кому с копьём или трезубцем, кому одинокого купальщика, мальчика-коновода…
Всё это, как вы догадались, объяснялось вполне себе прозаично. Яха, который бросил ученье, чтобы работыть, обрёл в стенах школы свой новый кров, свою идеальную жизнь и счастье. Когда пару раз Ган заметил его в школе в конской одежде (то есть той, в которой он занимался единственным приемлемым в его представлении трудом – возжанием с лошадьми: их кормёжкой, снаряжением, объездкой и прочим обучением, ездой на них «по делам и просто», а в основном, конечно, чисткой от них навоза, «а акромя того и от бардяных тялков» – и сие, конечно, равно дома и на работе), старом грязно-засаленном шмотье-рванье, заправленном в кирзачи и кожаные рукавицы, в кепке с козырьком на глаза, что делало кудрявого егозу-подхалима выглядящим совсем по-цыгански, лихо-залихватски (наверно, потому, что это были ещё первые годы такой деятельности – в противовес, например, его бате Левону, от того же давно-давным усохшего, сгорбившегося и потускневшего), спецодежда сия настолько сильно воняла и даже пачкала пол и мебель, что даже попытался немного попенять ему, что «может уж не стоит уж совсем…», а Бадору передал через Сержа, чтоб «лучше следил за санитарным состоянием здания».
Понятное дело, что Яха, который, как известно, был необычайно горазд на подобные штуки, своего не упустил. Он ныл Сержу, что «Левон мой Тер– Петросян не даёт житья… да и матря заколебла уже…» – мы забыли упомянуть о сопутствующей современному колхозному коневодству страсти… Которая рудиментарно проявляется даже у фермеров-идивидуалистов, занимающихся земледелием… А если вдуматься, может, это и есть сама суть профессии – ведь человек, как и по Фрейду, занимается самообманом-самообменом: думает, что жру, потому что работаю, дескать, работа такая, а на самом деле наоборот – это только способ ежедневного пьянства. Да что Фрейд! – на русских он, говорят, не действует – два каких-нибудь коневода, скотника или сторожа, едва оставшись наедине, сразу понимают друг друга с полуслова: «Ну что?» – говорит один, а второй уж знает, об чём речь, как будто всё предыдущее, вся их профдеятельность была только ширмой для людей и начальства, с отговорками для жены, прелюдией к тому, что необходимо начать в любой свободный момент. И не секрет, что работе как таковой сие не мешает, а подчас даже и помогает…
В общем-то, вскоре наш Яха ввёл кобылку в класс и собственноручно отгородил ей своего рода угол, выставил нижнее стекло окна, чтоб выбрасывать навоз. Привёз также, как и обещался, свой рабочий инструмент: вилы с особенной самодельной ручкой, обмотанной в нужных местах изолентой и вырезанными на ней инициалами владельца и ещё словом «КАР-МЕН». И как и полагается, несмотря на очередную бардель до трёх утра каждое утро в шесть часов утра «как штык» выезжал на ней на работу, а вечером опять…
Правда вскоре он стал опаздывать, и даже прям сильно. Костерил на чём свет стоит Бадора, заставлял его будить без пятнадцати шесть, не взирая на свои утренние протесты, а утром ещё пуще ругался, брыкался и даже и до рукоприкладства… потом тужил и опять строго наказывал будить…
А матря же его приходила в школу – отчего-то прямиком к Сержу, который переадресовал её к учителю математики, причём на дом. Как потом передавали, оному было высказано всё «за Яшку мово!», и «устроили тут шалман!», и конечно, «усы повыдеру!», а потом даже смахнула с тумбочки знаменитую троичную скульптуру, в которой природа, по мнению автора (С-ора) запечатлела в своих замысловатых коряжниках три стадии развития человека – только почему-то без высшей, и посему уж больно напоминающую процесс превращения её Яхи в Левона и далее в расчудесного японского крокодила, а в коридоре ещё и оборвала – «шоб неповадно была!» – оба кашпо!..
И вот раз, когда Яха, просыпаясь, подумал, что Куржо пришёл его будить, в дверь «конюшни №7» сильно и настойчиво стучали – выпучив шальные ягнячьи, налитые кровью глаза выкрикнул: «Ёксель-моксель, птеродоктиль!» и зачем-то сразу натянул штаны – но впопыхах и спросонья задом наперёд – так, что ширинка была на заднице (на самом деле, как вы видели, надевать их таким макаром ему было уже не в первой, и они уже растянулись, промаслились и изгваздались в говне настолько, что не было уже решительно никакой разницы), подскочил на шатких ножках к двери и вскоре, приговаривая про птеродактиля и крокодила и сполупьяну не обращая внимания на голоса снаружи, попытался открыть её торчащим изнутри ключом… Но никакого ключа не было… И тут он понял, что Бадор должен открыть его оттуда, и вообще разбудить и одеть, и вообще… и…
В дверь ударили так, что посыпалась штукатурка, а в пол ударила струя мочи от Звёздочки – так и полетели брызги…
Это и была милиция из района.
***
Через полчаса делегация уже ломилась в дом к учителю математики, и вскоре даже вломилась… Каково же было удивление, когда оказалось, что он сбежал: вместе с женой, всеми своими пожитками и поделками – исчезла даже новая очищалка, которую он три дня тому себе вкопал!
Делать нечего, в федеральный розыск уж за какую-то мелочёвку подавать не стали, потом некоторые даже его видели – живёт себе в другом селе. Морозовых потеребили немного, но они-то причём, а Белохлебов, человек в районе известный, и хоть и жадный, но кое-куда всё же вхожий, сразу всё замял: говорят, что менты приезжали потом бардеть в той же школе: гармонь, шашлыки, водочка, самогон, всё такое…
39-ep
И вот мы вместе! Нас грузят в уазик… Или, пардон, скорее всё же в москвич-пирожок мужа нашей училки по русскому. Эта будочка-пирожок вообще-то не предназначалась для перевозки людей, но мы, конечно, частенько в ней ездили в район. Такая поездка называлась «ездить в бункере», потому что будочка железная и там внутри абсолютная темень – может, только крошечная дырочка у пола, да над ней ещё узкая щёлка от дверей – душно и жарко. Там было два сиденья по разным сторонам с полметровым прогалом между ними, на который обычно клали доску, чтоб сел третий пассажир; одно сиденье было сделано из сиденья автомобиля или, лучше предположить, вынуто из коляски мотоцикла, и потому довольно большое и мягкое, второе – просто из досок или ящика. Но самое главное, всё это можно было определить только на ощупь, потому что темно… (Хотя, по идее, я должен же был видеть интерьер «салона» при свете, когда садились, а вообще-то и раньше – но отчего-то убей не помню.)
Итак, Яночка заняла, конечно, лучшее место, детишки уселись на второе, тоже относительно неплохое, а я по своей стеснительности приловчился на доску, как питушок на шест, сгорбившись, упираясь башкой в какую-то железяку. И мы поехали – было невыносимо. Физически-то ладно, а внутренне прямо совсем. Лох и трус, твердил я себе, даже не мог… И ещё невыносимо тяготило меня, что у меня с собой был плеер – предел тогдашних моих мечтаний, почти воплощённая мечта. Почти потому, что это была китайская фуфлыжная штамповка с красненьким обтекаемым корпусом. И ещё потому, что когда я скопил на него бабушкины подарочные деньги, и наконец-то купил, братец Серж стал активно ныть, и настолько, пупок сопливый, сильно, что ему тоже купили точно такой же. Но он, как водится, сразу свой изломал. После чего стал ныть опять, и ещё пуще (несмотря на свою чуть не с пелёнок проявившуюся самостоятельность, в таких случаях он предпочитал методы прямо-таки младенческие, впрочем, бывшие наиболее эффективными). Тогда знакомый нам Рыдваньер подсказал, как приделать к сохранившемуся моему плееру ещё и Серёжкины наушники, чтоб слушать вдвоём. Дома это мешало, но не очень, в школу я чудо техники не брал, а тут решился – вроде поездка, олимпиада, Яна, и я «типа крутой пацан», – а вот и никак!..
Двое наушников – это абсурд. И хоть и шумно и темно, всё равно заметят, что я включил, заскрипит механизм, польётся музыка, последуют вопросы… может, просьбы!.. И скорее даже – от второклассников-хорошистов – вот обида будет! Ведь вообще-то я и взял его «на всякий случай» – чтобы самому предложить ей послушать. Но мы ехали всё дальше, времени было всё меньше, молчание всё суше, стук сердца всё чаще… Наверно, уже полпути!..
Я решил сделать ладно уж не на пятёрку, так хотя бы «на тройбан», и всё же просто включил его, а потом последовали вопросы. Я дал пацану одни наушники, потом вторые девчонке. Тут Яна спросила сама, и я долго впотьмах изымал, передавал, искал где что (хоть дома часто пользовался им во тьме перед сном, а вернее, перед тем, что ему предшествовало -воображаемым путешествием с Яночкой…), как включить…
Вдруг она, бывшая такой равнодушной и далёкой (даже в ночных фантазиях она была отстранённо-холодна и слегка высокомерна, что возбуждало ещё больше!..), – вдруг она оттаяла и сама предложила мне сесть на её место, а она – о, грёзы, моя мечта!! – ко мне на коленочки, «и будем слушать вместе»!
Бессознательная потребность (хотя во многом и на основе сознательного стереотипа-слогана «надо расслабиться» и предлагаемых способов как это сделать) откинуться в кресле или развалиться на кровати, выключить свет и заткнуть уши музыкой, и желательно, чтобы при этом кто-то ещё «орально стимулировал»… А для меня лучше всего этого было особое состояние покоя, когда ты одновременно ещё находишься в движении – едешь на машине или лучше на поезде. Движение довольно размеренное, мерно и мирно стучат колёса, жизнь имеет однозначно направленный вектор – к пункту назначения, спешить некуда и нельзя, и выбора почти что и нет. Разве что сесть или лечь, попить или не попить чаю… Впрочем, и совокупляются в поездах довольно часто – даже в сортире…