ной армии на защиту достоинства России и ее державных прав на Дальнем Востоке. Зная Ваши блестящие военные дарования, стратегическую подготовку и выдающуюся боевую опытность, Я признал за благо вверить Вам ответственное командование Моей армией, действующей в Маньчжурии против японцев, освободив Вас для сего от обязанностей военного министра. Да поможет Вам Бог успешно совершить возлагаемый мною на Вас тяжелый, с самоотвержением принятый Вами подвиг. Расставаясь с Вами и желая выразить Вам Мою глубокую признательность за шестилетний просвещенный труд Ваш на пользу Моей дорогой армии, жалую Вам бриллиантовые знаки ордена Св. благоверного великого князя Александра Невского, кои повелеваю Вам носить по установлению. Напутствуя Вас на Дальний Восток в действующую армию, поручаю Вам передать Моим доблестным войскам Мой царственный привет и Мое царственное благословение. Да хранит Вас Господь!»
Задача Куропаткина как полководца была нелегкой. Высокому напряжению материальных и духовных сил японского народа Россия противопоставила армию, недостаточную по численности и с серьезными недочетами в качественном отношении. Из этой армии мы имели на месте сравнительно ничтожные силы, находившиеся притом в периоде переформирования. Увеличивать эти силы мы могли лишь путем подвоза за 10 тыс. верст по единственной железнодорожной колее, тогда как в распоряжении противника были все морские пути и средства.
Очевидно, что столь неблагоприятные условия для русской армии могли быть сглажены только крупным полководческим талантом. «Только бедность в людях заставила Ваше Величество остановить свой выбор на мне», — телеграфировал Куропаткин после своего назначения 13 октября 1904 года главнокомандующим вместо генерал-адъютанта Алексеева, отозванного в Санкт-Петербург. Эта неуверенность в себе, неуверенность в армии, недочеты которой ему, как военному министру, были лучше других известны, и сознание трудности обстановки, по-видимому, тяготели над духом Куропаткина.
Для роли полководца ему, вероятно, недоставало творчества, величия духа, умения быстро оценить обстановку, смелости в решениях, непреклонности воли в достижении поставленной цели. Судя по взгляду, выраженному Куропаткиным в его указаниях войсковым начальникам 15 апреля 1904 года, выжидательная позиция и пассивность генерала объяснялись принятым им решением не вступать в бой ранее, чем будут собраны вполне определенные и полные сведения о противнике. Такое решение не могло не породить чрезмерной осторожности и не убить дух смелого почина. Разработке плана наступательной операции предшествовал обыкновенно запрос мнений старших начальствующих лиц с принятием затем среднего решения, в котором за робко поставленной целью не видно было твердой решимости достигнуть ее. И действительно, первый натиск врага тушил наступательный порыв и приводил к обычной пассивности. «От Ляояна не уйду, Ляоян моя могила», — говорил Куропаткин перед первым генеральным сражением. «Пришло для нас время заставить японцев повиноваться нашей воле», — гласил приказ перед сражением на реке Шахе. Но за Ляояном и Шахе последовали Сандепу и Мукден.
По справедливости можно сказать, что во всех этих боях не упорство русской армии было сломлено японцами, а дух ее вождя. Боязнь поражения как бы заглушила в нем жажду победы. Нерешительность Куропаткина отражалась и в его директивах частным исполнителям; достаточно припомнить его сбивчивые указания генералу Стесселю относительно обороны Цзиньчжоу, явно двусмысленную директиву генералу Штакельбергу перед Вафангоу («овладеть Цзиньчжоуской позицией», «не доведя дело до решительного столкновения») или изменчивую задачу генералу Зарубаеву у Дашичао (то решительный бой, то арьергардный). При выполнении операций инициатива не только корпусных командиров, но и командующих армиями была стеснена. Армии управлялись общими диспозициями, а если и получали особую директиву, то все же сильно связывались в ее выполнении: «…чтобы операция не приняла более значительных размеров, что желательно» (Сандепу). Постоянно увлекаемый деталями, в ущерб главному, Куропаткин не мог воздержаться даже от непрерывных мелочных указаний, распоряжаясь передвижением батальонов, охотничьих команд и орудий.
Нерешительность в постановке цели и склонность к преувеличению сил противника ни разу не дали Куропаткину осуществить принцип сосредоточения превосходящих сил на театре войны. В ударе у Вафангоу из 100 батальонов армии участвуют только 36; в период боя у Дашичао войска распределяются поровну между восточной и южной группами, оказываясь везде слабыми для достижения решительного результата; при наступлении у Сандепу из трех армий активно действует только одна. Накануне генеральных сражений взамен суворовского «снимай посты, опорожняй коммуникации» десятки тысяч бойцов выделялись из армии для охраны тыла или на второстепенный театр (перед Мукденом 16 батальонов с артиллерией, 34 сотня и 10 тысяч укомплектований).
Излишняя впечатлительность Куропаткина к слухам и демонстрациям приводила его в бою к быстрому израсходованию резервов. В минуту действительной необходимости приходилось их создавать выдергиванием частей со всего фронта армии, образуя случайные отряды со случайными же начальниками. В Мукденском сражении отряд генерала Лауница состоял из 53 батальонов, принадлежавших 43 пехотным полкам, 16 дивизиями 11 корпусам всех трех армий. Естественно, что эти импровизированные резервы, составленные притом из войск, уже бывших в бою, не всегда были способны проявить требуемую от них энергию. Склонность к импровизации проходит вообще через всю кампанию: названиями «отрядов» пестрит все описание войны, которая без преувеличения может быть названа «войной отрядов».
А. Н. Куропаткин не уделял внимания моральному состоянию армии. Он не объезжал позиции перед решительным сражением, не говорил с войсками, не появлялся перед солдатами в критические моменты боя. Даже в своем известном приказе о переходе в наступление на реке Шахе он не воздержался от некоторого выражения сомнения в успехе («Если окажется недостаточным присланных уже полков» и т. д. ). Кроме этого приказа не было ни одного хотя бы письменного обращения к армии, потрясенной небывалым ходом войны.
Невниманием к моральному аспекту была проникнута вся система ведения войны с ее девизом «терпения». Обычное чередование приказов «упорно обороняться» и «отступать» систематически подрывало в войсках веру в собственные силы, в своего вождя и в возможность успеха. Далекие от понимания стратегической или технической обстановки, солдаты инстинктивно сознавали бесполезность понесенных жертв. По убеждению Куропаткина, войска наши «крепли в неудачах», по мнению иностранных военных агентов, только историческая выносливость русского солдата могла выдержать многие месяцы столь своеобразную школу.
Несмотря на это, в каждом большом бою солдаты горели высоким воодушевлением, которое, по-видимому, мало учитывалось Куропаткиным в его решениях. Приказ об отступлении от Ляояна служит наиболее ярким показателем того, насколько мало было духовного общения между русской армией и ее вождем. В своих трудах после войны А. Н. Куропаткин указывал на недостаток инициативы и энергии у старших начальников, из которых часть явно не соответствовала назначению. Однако сама система Куропаткина в управлении операциями не могла способствовать развитию самодеятельности в ее исполнителях. С другой стороны, Куропаткин был облечен всей полнотой власти для устранения несоответствующих начальников, но в применении этой меры он использовал то излишнюю мягкость в явный ущерб делу (вопрос об отозвании генералов Стесселя, Случевского, Гриппенберга), то очевидную несправедливость (отрешение генерала Штакельберга от командования корпусом после Сандепу).
При оценке деятельности А. Н. Куропаткина как полководца необходимо, конечно, иметь в виду, что полная власть главнокомандующего принадлежала ему всего 4,5 месяца из 16; кроме того, ему приходилось считаться с указаниями из Санкт-Петербурга. Впрочем, эти указания были, скорее, попытками вывести Куропаткина из его пассивности и ничем не напоминали печальной памяти венского «гофкригсрата», с которым приходилось бороться А. В. Суворову. Если Тюренчен и Вафангоу можно еще считать до некоторой степени навязанными Куропаткину, то в остальных операциях он располагал полной свободой действий. Трагедия Куропаткина заключалась не в том, что ему дали задачу, непосильную для полководца, а в том, что его духовные силы оказались слабыми, чтобы справиться с ней. Призванный уравновесить своим талантом недостаток боевых средств, он вынужден был ожидать нарастания этих средств, чтобы возместить ими отсутствие полководческого таланта.
Судьба не дала Куропаткину второго испытания — с новой армией и при новой обстановке; она обманула и его надежду на продолжение борьбы. Отрицательное отношение народных масс к войне отняло и у правительства решимость продолжать борьбу. Высокие администраторские дарования Куропаткина выразились в отличном обеспечении продовольствием и медикаментами армии. Несмотря на слабую пропускную способность сибирских путей, подвоз с базы был урегулирован; кроме того, в широкой мере были использованы местные средства. Благодаря заботам Куропаткина, русская армия во все время кампании была сыта и хотя и некрасиво, но одета. Широко были привлечены экономические общества, при их содействии офицер мог достать себе все необходимое. Несмотря на затруднительность эвакуации больных и раненых, санитарная часть была настолько хорошо поставлена, что впервые за все войны, веденные Россией, умерших от болезней было меньше, чем убитых и умерших от ран.
После войны Куропаткин был назначен членом Государственного совета. Он поселился в своем имении Псковской губернии Холмского уезда. Как военный писатель А. Н. Куропаткин был широко известен в России и за границей. Первые его литературные труды относятся ко времени пребывания в Алжире, откуда последовал ряд его корреспонденции в «Военный сборник» — «Письма из Алжирии», «Очерки Алжирии» и «Верблюжий обоз» (Военный сборник, 1875); затем как результат командировки появился «Военно-статистический обзор Алжирии» (Военный сборник, 1876) и «Пища французских войс