234Записки дроздовца-артиллериста235
Молоко
Немного придя в себя после Новороссийского разгрома и подлечив ноги в госпитале в Феодосии, я нагнал свою батарею в конце апреля двадцатого года на Перекопе. Здесь мы сменили слащевские части.
На Перекопском валу расположилась марковская пехота, вынеся перед валом заграждения из колючей проволоки. Большевики занимали Перво-Константиновку и ряд возвышенностей на западе. Свои позиции они также опутали проволокой, очевидно готовясь взять нас измором. Большой активности не проявляли. Несколько раз щупали позиции небольшими силами, а обычно ограничивались вялым артиллерийским обстрелом. Наши легкие гаубицы стояли на закрытых позициях за валом. Постреливали редко. Тут же, недалеко от орудий, была устроена коновязь и вырыты землянки, в которых помещалась прислуга орудий. Дроздовская пехота находилась в тылу, и после десанта под Хорлами ей дали отдохнуть и пополниться. При отходе на Кавказ, под Новороссийском, в районе станицы Неберджайской, особенно тяжелые потери понес 3-й Дроздовский полк, с которым мы обычно действовали. Первый полк понес потери во время десанта под Хорлами.
Наступило сравнительное затишье. Что было мучительно – это недостаток еды. Особенно надоела всем камса – маленькая рыбешка, которую привозили бочками. На поверхности рассола, в котором она находилась, плавали жирные круги, очень напоминавшие пятна нефти на воде, не только по виду, но и по вкусу. Вкус этой камсы был отвратительный. Камсу выдавали к завтраку – к чаю, в обед из нее готовили тошнотворный, соленый суп, а вечером ее же выдавали на ужин. Отсутствие витаминов – овощей – сказывалось на зубах. Зубы начинали шататься, из десен шла кровь – очевидно, начиналась цинга.
Стыдно признаться, но праздником для батарей было, когда большевистским снарядом убило у нас лошадь. Куски конины поджаривались на костре, варился мясной суп. И если бы разрывом того же снаряда не был убит и ездовой Максим Бессонов, то можно было подумать, что на батарее какое-то торжество. Максим, или, как его все звали, Моська, – молодой славный парень из хутора Екатеринославской губернии. Убит он был осколком наповал.
Помню пасмурный день, когда мы стояли перед его гробом, сколоченным из ящиков и поставленным на два стула. Каждый, смотря на его спокойное, заострившееся лицо, задавал себе вопрос: не счастливее ли он теперь всех нас оставшихся?
Служил панихиду священник Марковского полка. Во время отпевания начал накрапывать мелкий дождик. Откуда-то взялась маленькая белая собачонка. Прикармливал ли ее Бессонов при жизни или просто пряталась от дождя, но она все время подлезала под гроб, а солдат с кадилом, певший за дьячка, никак не мог изгнать ее оттуда. Собачку выгоняли, она забегала с другой стороны. Батарея стояла смирно, и, чтобы не нарушать торжественности отпевания, пса оставили в покое, и до конца службы он так и сидел под гробом.
Мне пришлось вести взвод с гробом, поставленным на лафет, на кладбище около Армянска. В памяти осталась кладбищенская ограда из белого камня, комки красной липкой глины, падавшей на крышку гроба. Отдали прощальный залп. Когда выходили из ограды, шла какая-то рота пехоты с занятий. Молодые голоса стройно пели добровольческую песню:
Мы смело в бой пойдем за Русь Святую
И, как один, прольем кровь молодую.
Вернулись на батарею, и опять потянулась та же привычная жизнь, нарушаемая редкими тревогами.
Аошадь была съедена. Через неделю низким разрывом красной шрапнели был убит мул. Мулов мы получили от англичан и называли их «единственными верными союзниками». Действительно, таковыми мулы и были. Даже смертельно раненный мул везет еще орудие или двуколку и потом уже падает мертвым. Но достоинства мула, как упряжного животного, совершенно не относятся к качеству его мяса. Мясо оказалось чем-то вроде подошвы, и с шатающимися зубами его нельзя было жевать.
Раздобыть какой бы то ни было провиант в нашем тылу – Армянске или Юшуни – не было никакой возможности. Везде стояли войска. Все было выедено дочиста. Оставалось пространство впереди наших пехотных линий до линии большевистской проволоки. Там были хутора. Но бои, которые шли зимой и ранней весной, разорили и эту местность.
Однако наши солдаты разузнали, что некоторые хуторяне ушли в землю, соорудили землянки среди развалин и тут, на ничьей земле, имеют даже под землей коров. К деньгам они совершенно безразличны, ни «колокольчики» Добровольческой армии, ни «керенки», которые печатались большевиками, их не интересуют, но за вещи они охотно дадут молока. У меня в вещевом мешке оказалось несколько пачек катушек английских ниток, которые я положил туда на всякий случай в новороссийском порту, подняв их из разбитого ящика, около одного из горевших военных складов. На совещании с приятелями эти катушки были признаны валютой очень большой ценности. Получить разрешение начальства на такого рода экспедицию было дело безнадежное. Нужно было действовать на свой страх и риск. Опасность была как со стороны своей пехоты, которая могла принять меня за перебежчика к красным и пустить пулю или очередь вдогонку, так и со стороны красных. Не исключалась встреча на хуторах и с красными разведчиками.
Обвешавшись флягами, взяв винтовку и две ручные гранаты, на всякий случай, еще на рассвете, в тумане, я прошел наши пехотные линии. Поднял ежа, которым был закрыт проход в заграждениях, и без всяких приключений, очевидно из-за тумана, добрался до землянок, в которых жили хуторяне.
Первым моим вопросом было – нет ли на хуторах красных? Мне сказали, что последние дни их не видно, так как когда они пытались приближаться, то начинался сильный обстрел из пулеметов со стороны вала. Я начал свое коммерческое предприятие. На предложение денег только отмахнулись, но катушками заинтересовались. Пожилая хозяйка оказалась приветливой и заявила:
– Как ты живой до нас добрался, то уж порожняком назад не пойдешь. Ишь что выдумали – одни белые, другие красные, только народ переводят!
На столе появился свежий черный хлеб и молоко. Корку я есть не мог, приходилось жевать больше языком, чем зубами. С наслаждением поел и наполнил фляги молоком. Хозяевам отдал катушки. Удовольствие портила только мысль о том, как меня встретит наша пехота при возвращении. Ждать темноты не хотелось, так как мог понадобиться на батарее. Хозяева точно объяснили, где нужно проскакивать быстрее, где лучше проползти, так как стреляют красные. Принял их указания во внимание.
Итак, увешанный флягами с драгоценным молоком, немного ползком, кой-где перебежками я добрался почти до наших позиций. Оставалось несколько сот метров. И тут началось. С вала раздался выстрел. Я увидел в воздухе мину с крутящимися лопастями хвоста. Стрелял марковский миномет. Чтобы не попасть под осколки, я распластался, приникнув к земле. Несколько вправо от меня последовал оглушительный взрыв. Ударило по спине несколькими комками земли. Снова последовал выстрел, и через меня со свистом и завыванием пошла вторая мина. Что я думал в то время? «Глупо погибать из-за молока». Других, более глубоких мыслей не было. После разрыва второй мины я решился – вскочил, крича и размахивая правой рукой, бросился к проволоке. На валу послышалась команда прекратить огонь, и когда я, запыхавшись, отсовывал ежа, то в проходе, с наганом в руке, стоял удивленный марковский офицер.
– Откуда?
– Артиллерист, седьмой гаубичной, ходил за провиантом.
– Ну и черти, недаром вас, артиллеристов, еще в германскую салоедами звали; ведь мы новый миномет пробуем!
– Виноват, господин поручик!
– Какой там виноват; мы вас чуть не угробили! – сказал, улыбаясь, марковец.
Молоко я принес всем приятелям, но больше за ним уже не ходил.
Перекопский бой
1920 год. Весна. А весной добровольцам всегда везет. Это все знают. Готовятся к наступлению. Вся огромная страна залита красным наводнением. На юге остался маленький полуостров, и на нем остатки разбитых частей армии генерала Деникина.
Генерал Врангель сумел внушить армии, что она жива. Мужественный генерал Витковский со своими дроздами показал в Хорлах, на что еще способны оставшиеся в живых. Вся Дроздовская дивизия отведена в тыл после Хорловского десанта. Гаубичный Дроздовский дивизион в Хорлах не был, поэтому мы стережем Перекоп с марковцами. Началась пристрелка позиций красных. Начальник артиллерии генерал Фок сам летал на аэроплане и отмечал попадания. Как только какой-нибудь снаряд попадал в расположение неприятельской артиллерии или укрепленных позиций, огонь сразу прекращался, а цель записывалась. За несколько дней до наступления становились на позиции впереди Перекопского вала, выкопали рвы около орудий, чтобы наполнить их снарядами. Ящики и запряжки должны быть отведены подальше от батареи. На некотором расстоянии впереди – памятник, небольшой обелиск. Повесили на нем фонарь так, чтобы зажечь его ночью – точка отметки для наводчиков, невидимая со стороны противника даже в темноте.
Кто-то ездил в Юшунь и рассказывал, что пришло много войск и вся наша пополненная дивизия. Наступать на нашем участке будут марковцы, левее нас корниловцы и казачья кавалерия Морозова. Пришли и танки. Дело будет жаркое. Солдаты и добровольцы надевают чистые рубахи, как полагается, если придется престать пред престолом Всевышнего. Шуток не слышно. Все серьезны и сосредоточенны. Только Болотов не утерпел.
– Одно из двух, – говорит, – или убьют меня, или больше уж не буду есть камсы (маленькая крымская рыбешка).
Ночью, соблюдая все предосторожности, не шумя, не куря, не разговаривая, крадучись выехали на позиции. Так же бесшумно стали. Запряжки отъехали. Встал наводчиком. Получил от командира ряд прицелов и угломеров для разных целей. Записано и количество снарядов. Высота 9.3 – 10 патронов, беглый огонь; цель № 5–5 патронов и т. д. Такого количества снарядов мы давно уже не видали. Снарядов по 200 на орудие. Точку отметки – фонарь – зажгли. Видно отчетливо, но и на панораму (прицельное приспособление) кто-нибудь должен светить карманным фонариком сбоку так, чтобы свет не был виден издалека.
Порядок целей тоже дан. Поставили установку – угломер, прицел. Номера расположились цепью. Один во рву со снарядами и потом до самого орудия, чтобы не было суеты, беготни и бестолочи в темноте, а снаряды, как по конвейеру, подавались бы из рва к орудию по мере стрельбы. Теперь все готово. Сели кто на землю, кто на лафет. Кругом тихо. Не слышно ни пехоты, ни танков. Танки должны идти первыми – впереди пехоты. Сигнал для открытия огня – это одиночный выстрел восьмидюймовой пушки, стоящей где-то сзади нас. Ночь теплая – не шелохнется ничто.
Со стороны неприятеля началась было перестрелка, но сейчас не слышно никакого движения. Все молчат. Чувствуется напряжение. «Хоть бы уже началось!» – думает каждый.
Вдруг тишина оборвалась. Сзади что-то тяжело ухнуло. С шипением и свистом, через головы, пошел к красным тяжелый снаряд. Несколько секунд еще продолжалась пауза – молчание, и потом весь перешеек опоясался огнем. Теперь все внимание сосредоточено на угломере и прицеле. Проверяю установку после каждого выстрела. Чтобы не ошибиться числом снарядов, загибаю пальцы на левой руке. Выстрел следует за выстрелом. Впереди батареи четыре или пять огненных взрывов – их снаряды. Через несколько минут за нами опять полоса разрывов – перелет. Но нет времени наблюдать за их разрывами.
Старший офицер наклоняется ко мне и что-то говорит. Оглушенный стрельбой, абсолютно ничего не слышу. Он протягивает записку и светит на нее ручным фонариком. Читаю: «Высота 9.3 еще 10 патронов, беглый огонь на том же прицеле, потом перенести на цель № 5 – 10 патронов также».
Ушные перепонки болят, хотя все время, когда дергаю за шнур, приоткрываю рот при выстреле. Уже в одном рву нет снарядов. Достают и начинают подавать из другого. Тело орудия (ствол) раскалилось – так и пышет жаром, нельзя дотронуться.
Снаряды красных со свистом идут через головы и рвутся где-то сзади в расположении наших легких полевых орудий. Явно нас они не нащупали, да и считают невозможным такое близкое местонахождение от себя полевых гаубиц. В этом наше счастье. У легкачей (как мы потом узнали) были потери.
Канонада идет не прекращаясь и сливается в сплошной гул, где нельзя уже разобрать выстрелов с нашей стороны и разрывов их снарядов. Кажется, стонет земля.
Начинает уже немного светлеть, но все еще полутемно. Артиллерийский огонь со стороны красных слабеет, да и наш тоже уменьшается. Слышен металлический шум – идут танки, за ними, без стрельбы, идет наша пехота. Через час артиллерийский огонь уже стих, спереди слышен винтовочный и пулеметный. Командир говорит, что корниловцы удачно продвинулись на левом фланге, а наша кавалерия пошла уже вперед.
Снимаемся и идем за пехотой. Проезжаем проволочные заграждения, сильно поврежденные нашей бомбардировкой, и брошенные окопы. Проезжаем красную батарею. Тоже легкие полевые гаубицы. Четыре орудия. Одно подбито и лежит боком на разбитом колесе. Другое, видно, хотели взять на передки, но вся запряжка лежит побитая, около ездовые. Некоторые люди повыскакивали из землянок в белье и сразу попали под огонь. Вряд ли эта батарея отвечала нам. Навстречу ведут колонну пленных.
Втягиваемся в село Перво-Константиновка. Здесь успеваем даже забежать в хату и напиться молока. Однако стоим недолго. Выезжаем за околицу. Впереди бой разгорается все сильнее. Поддерживаем своим огнем марковцев. Но нажим красных все усиливается. Видим их цепи. Идут в полный рост. Это резервы – латышская дивизия. Марковская пехота начинает отходить. Полковник Соловьев удерживает батарею на линии нашей пехотной цепи. Стреляем прямой наводкой на коротком прицеле, но и снарядов уже немного.
От села мы уже отошли. Из него по дороге к Перекопу появляется несколько пулеметных тачанок и колонна красной пехоты. Высокий, худой марковский капитан, с головой, повязанной окровавленным платком, кричит что-то Соловьеву, указывая на деревню. Поворачиваем орудие почти под прямым углом и стреляем по голове колонны. Случай из ряда вон выходящий – первым же снарядом снимаем головную тачанку, второй попадает в середину колонны. Видно, как разбегаются и ложатся люди, как поворачивают коней тачанки и скрываются в селе. Но цепи красных надвигаются на нас все ближе и ближе, и ружейный огонь дает себя чувствовать.
У нас в запряжках мулы. Интересные животные эти наши «верные союзнички». Пока идет артиллерийский обстрел, они равнодушны, как только начинают свистать пули – выражают беспокойство, поводят ушами, бьют копытом и потом, как только орудие взято в передки, несутся дружно, как сумасшедшие. Очевидно, свист пуль напоминает им свист бича. Снаряды наши совсем на исходе. Пехота продолжает отходить. Начинаем отходить и мы. Так блестяще начатое дело, кажется, грозит превратиться в поражение.
В это время со стороны Перекопского вала по дороге показались клубы желтоватой пыли. Уже можно различить группу верховых и за ними быстро едущие повозки с людьми. Еще через некоторое время около нас уже группа Дроздовских офицеров, между ними Туркул. Пехота, соскакивая с повозок, быстро строится. Трудно передать то чувство радости, которое охватило нас при виде нашей родной пехоты, пришедшей на выручку в этот тяжелый момент. И окровавленный офицер, и другие марковцы, казавшиеся минуту перед тем совершенно подавленными, и мы встретили криком «Ура!» приближающуюся поддержку.
Слышим команды Туркула:
– Первый батальон – направление на мельницу, команда пеших разведчиков… капитан Трофимов…
Быстрым шагом, почти бегом, Дроздовская пехота направляется к Перво-Константиновке, навстречу приближающимся красным цепям.
В дальнейшем нам не пришлось участвовать в бою этого дня. Недостаток амуниции заставил батарею отправиться назад за вал для пополнения запаса снарядов. Как шел бой первого полка с латышами, мне не пришлось видеть. Слышал об очень больших потерях в первом полку и о том, что все же латыши удержали за собой Пер-во-Константиновку. Даже как-то не хотелось верить, чтобы эти свежие Дроздовские части, которые таким бодрым шагом, почти бегом, шли навстречу врагу несколько часов перед этим на наших глазах, так потрепаны и не достигли решающего успеха в этом бою.
Второй Дроздовский полк генерала Харжевского был в этот день в резерве и должен был войти в линию огня только на следующий день, 26 мая. Мы, получив снаряды, были приданы ему и должны были поддерживать наступление 3-го батальона, который представлял собой свернутый, когда-то славный Самурский полк генерала Витковского, теперь начальника всей Дроздовской дивизии. Что это были самурцы, можно было заключить по желто-оранжевым фуражкам.
Еще затемно мы должны были перейти по гатям (узким дорогам – плотинам) через рукав Сиваша, чтобы находиться как можно ближе к своей пехоте. Дальше тянулись другие рукава Сивашей и еще гати, которые пехота должна была захватить, имея задачей овладение селением Владимировка, расположенным на берегу Сивашских озер. Перво-Константиновка, задача занять которую ложилась на другие Дроздовские полки, лежала от нас налево.
Когда ночью мы переправлялись через гать, с тем чтобы стать за гребнем узкой косы, занятой нашей пехотой, не могу сказать, чтобы мы испытывали радостное чувство. Было отчетливое сознание того, что если красные нажмут, легко взяв под обстрел единственную дорогу по гати, то мы окажемся в мышеловке, из которой нет выхода, так как кругом темная, топкая, непролазная грязь и тина сивашского рукава.
Наш старший офицер отправился к пехоте на гребень и, без телефонной проводки, поставил от орудия цепью несколько разведчиков для передачи команд. Пехота просила его заставить умолкнуть пулеметы красных, державших под обстрелом следующую гать и не дававших возможности продвинуться вперед.
Так же, как и накануне, близкое положение – непосредственно за нашей пехотой – оказалось для нас очень удачным. Когда на рассвете начался бой, то снаряды красных со свистом и шипением шли через наши головы в сторону легких батарей, стоявших в полуверсте за нами. Пулеметный и ружейный огонь, который вначале был весьма силен, также шел через нас. Потерь на батарее не было. Прицелы подавались сперва на очень короткой дистанции – обивались пулеметы красных, а потом расстояние приделов начало возрастать. Ослабел и винтовочный обстрел красных.
Самурский батальон пошел в атаку. По цепи разведчиков от наблюдателя было передано радостное: «Красные бегут» – и потом: «Передки на батарею». Карьером мы понеслись вслед за своей пехотой. На гати по сторонам лежали сперва убитые самурцы, потом убитые красные. Отход большевиков, вначале спокойный, превратился в паническое бегство.
Было очевидно, что это не результат нашего лобового удара. Вся операция, по-видимому, принимала для них трагический оборот. Шум боя под Перво-Константиновкой также стих. Прекратился артиллерийский огонь красных из Владимировки. Оказалось, что наша Донская кавалерия Морозова ночевала в Чаплинке в тылу у красных, прорвавшись туда еще вчера. Сейчас она нанесла сокрушительный удар по тылам частей, которые вели с нами бой. После нескольких выстрелов мы опять брались в передки и шли дальше. Навстречу попадались конные, сопровождавшие колонны пленных. По дороге видно много порубленных красных. Тут на них обрушился конный удар Морозова.
Перед Владимировкой мы въехали на бугор, откуда перед нами открылась серебряная гладь Сивашей. Но по всему пространству этих мелких соленых озер видны были идущие люди, которые издалека казались точками. Это была Латышская стрелковая дивизия, прижатая с фронта нашими Дроздовскими частями, а с фланга и тыла донской конницей и опрокинутая в Сиваши. Казалось, для этих людей уже не было иного выхода, кроме сдачи, однако латыши, стоя почти по грудь в воде и повязав на шею патронные сумки, продолжали стрелять в наших пехотинцев, кричавших им с берега, чтобы те сдавались. Железный закон гражданской войны: «Пощады не даем, сами не просим» – диктовал окончание Перекопского боя. Пулеметы и низкие разрывы шрапнелей смели остатки сопротивления.
Во Владимировку мы входили покрытые пылью и пороховой копотью, но полные радостным чувством крупного успеха. 8-я советская армия перестала существовать. Дорога в Северную Таврию была открыта. Прошло около двух месяцев непрекращающихся боев. Все время подходили свежие силы красных. Наши лица и руки стали совершенно черными от загара.
В этот день я был дежурным по батарее. Когда батарея уже готовилась к выходу из села, к нам подъехал командир Дроздовского гаубитного дивизиона полковник А.К. Медведев236, прозванный артиллеристами Муленоад. Полковник Медведев, рыцарь без страха и упрека, был одинаково любим как за свое бесстрашие и спокойствие, так и за доброту и сердечность. За что больше, сказать трудно.
Увидав Медведева, я скомандовал: «Батарея смирно!» – и подошел к нему с рапортом:
– Дежурный по батарее старший фейерверкер Пронин. В 7-й гаубичной генерала Дроздовского батарее во время моего дежурства…
Приложив руку к козырьку, Медведев внимательно выслушал рапорт, потом произнес своим негромким голосом:
– Старший фейерверкер Пронин, приказом Главнокомандующего Русской Армией вы произведены в чин подпоручика за бой 25 и 26 мая на Перекопском перешейке.
Он наклонился вперед в седле и, улыбаясь, крепко пожал мне руку.
– Есть ли у вас погоны?
– Никак нет, господин полковник.
– Мы достанем. Вечером, как придем на стоянку, приходите ко мне.
Приходилось слышать и читать рассказы о производствах в офицеры. До революции производство происходило в торжественной обстановке, иногда сам Государь поздравлял с производством. В провинции это были командующие военными округами. После производства бывали торжественные обеды, балы. Мое производство происходило в несколько иной обстановке.
Погоны нашлись в вещевой сумке одного из наших офицеров. Хуже дело обстояло с кокардой на фуражку. Ее дал одному из моих друзей пехотный офицер 3-го Дроздовского полка с таким сопроводительным наставлением:
– У вас произвели долговязого наводчика в подпоручики. Вот ему кокарда. У нас красная конница зарубила одного из офицеров, и при этом от кокарды отбит кусок. Это поможет ему, как веревка повешенного, если его и убьют, то каким-нибудь другим способом, но во всяком случае не зарубят шашкой.
Эту кокарду я носил все время и с ней попал и в Галлиполи.
Аскания-Нова
Широко раскинулось южнорусское степное пространство Северной Таврии. Разбогатевший немецкий колонист Фальц-Фейн устроил на площади около десяти тысяч десятин заповедник, в котором производил опыты с акклиматизацией разнообразных животных и птиц, привезенных из других стран. Часть их жила в саду около усадьбы, часть была в загонах около крытых помещений, а некоторые паслись в степи. В большом парке имения на прудах плавали лебеди, стояли фламинго. Очевидно, хозяин был большим любителем всякого зверья и птиц, так как не жалел ни средств, ни усилий, чтобы создать им наиболее благоприятные условия. На Россию налетел ураган революции, но каким-то чудом заброшенная далеко от населенных центров «Аскания-Нова» осталась почти нетронутой.
Стояли жаркие дни лета двадцатого года. Солнце палило немилосердно. В степи, на высохшей траве, лежит пехотная цепь. В нескольких сотнях шагов за цепью установлены снятые с передков орудия. Не слышно команды «К бою», и люди, сидя и лежа в траве, томятся от безделья, ожидания и солнцепека. Вдоль цепи показывается необыкновенное шествие – два солдата ведут двугорбого верблюда, впряженного в бочку. Кто-то из начальства позаботился напоить людей, истомленных переходом и жаждой. Мерно покачиваясь на ходу, везет верблюд бочку по степи, покрытой желтой травой.
– Возьми котелки и фляги и езжай привези воды, – обращается фейерверкер к одному из разведчиков, лежащему в траве в нескольких шагах от орудия.
– Откуда пехота этого верблюда выкопала? – спрашивает один из добровольцев.
– Да этих разных зверей там до черта, – кивает разведчик в сторону усадьбы, где он уже побывал – ездил туда с донесением в штаб. – Знаете, ребята, – продолжает он, – что мне там в имении рассказывали. Когда их занимали красные, то был у них комендантом матрос-комиссар. Так эта бестия приказала зажарить себе по одной штуке зверя и птицы, чтобы попробовать. Съел, прохвост, черного лебедя – понравилось ему, а когда зажарили попугая, то говорит: «Жесткая штука эн-тот попугай, а потом…» На этом рассказ был прерван.
– Батарея к бою! – раздалась команда, и впереди нас, в цепи, тоже наступило оживление. Так мы никогда и не узнали от словоохотливого разведчика, что случилось «потом» с матросом и зверинцем.
– По кавалерии справа! – был подан прицел, а направление: – Прямой наводкой!
Действительно, с правой стороны в степи поднялось облако пыли. Прильнув к панораме, наводчик тщетно старался различить скачущую конницу. В пыли можно было различить очертания, но это были лошади без всадников. Оторвавшись от панорамы, наводчик, еще не услышавший исполнительной команды «Огонь», закричал:
– Господин капитан, это не кавалерия!
Начальство, всмотревшись в бинокль, пришло к тому же самому заключению.
– Отбой! – последовала команда.
Облако пыли увеличивалось и приближалось. Теперь уже простым глазом можно было различить несущихся по целине животных – то были ламы. Это не была единственная встреча с зверинцем Фальц-Фейна в этот день. Вечером меня послали в «Аскания-Нова». Выполнив поручение, пошел осматривать зверей, у которых были небольшие загородки и крытые помещения. Потом перелез через загородку и направился прямиком в сторону батареи.
Не сделал я и нескольких шагов, как услышал сзади топот и увидел быстро несущегося на меня гну. Это был самец, видно, весьма неспокойного характера, так как на рогах у него были припаяны металлические шары. Первым движением было схватиться за револьвер, но тут же мелькнула мысль о матросе-комиссаре, который, согласно рассказу разведчика, уже уничтожал здесь животных и птиц. Стыдно было хоть чем-нибудь оказаться похожим на него.
Однако времени также нельзя было терять. Благо, никого кругом свидетелей не было, и «сверхдоблестный» дроздовец вихрем понесся к загородке. В последнее мгновение, чувствуя за собой совсем близко зверя, я с необыкновенной быстротой перемахнул через забор, воспроизводя целиком действия пикадоров и матадоров во время боя быков. Теперь уже стало немного смешно. Однако за этой загородкой оказались бизоны. Эти уже хоть не неслись, а, нагнув головы, медленно подходили, так что выбраться из загороженного места можно было с меньшей быстротой.
Около батареи встретил Болотова.
– Ну как, осмотрели зверинец Фальц-Фейна?
– Да, осмотрел – очень интересно, – ответил я, не вдаваясь в подробности.
– Знаешь, а другое орудие, обстреливая дорогу, убило яка, и сегодня мы будем иметь его на обед. Конечно, жаль яка, слабая ему акклиматизация вышла у нас в котле, но что ж поделать. Не успел матрос его съесть. А суп – наваристый.
Бой под Ново-Мунталем
В начале августа 1920 года армия генерала Врангеля вела упорные бои в Северной Таврии. Дроздовская дивизия участвовала в бою 3 августа, 4-го была дневка.
Наша 7-я гаубичная батарея Дроздовской артиллерийской бригады была вооружена 4 5-линейными английскими полевыми гаубицами. Англия прекратила подвоз боеприпасов, и последние запасы снарядов подходили к концу. Необходимость поддержать свою пехоту артиллерийским огнем, хотя бы и незначительной силы, заставила нас принять участие в бою 5 августа с очень малым количеством боеприпасов.
В качестве цели были указаны бронеавтомобили, орудия и пулеметные тачанки красных. По пехотным цепям противника было категорически запрещено стрелять. Против цепей должна была действовать пехота ружейным и пулеметным огнем. Орудия были распределены не взводами, а отдельными орудиями и приданы батальонам. Наше орудие под командой штабс-капитана Александра Гельбке237, с двумя тяжелыми пулеметами на тачанках, было придано одному из батальонов весьма уже уменьшившегося в составе 3-го Дроздовского полка.
Еще на рассвете протянулись через немецкую колонию Ново-Мунталь. Я ехал с Гельбке на передке орудия. Он ворчал, что мы «психологическая», а не огневая поддержка нашей пехоте. Длинная прямая улица колонии кончилась. Пехота начала рассыпаться в цепь по обе стороны дороги.
Уже рассвело. Сразу за немецкой колонией местность полого поднималась к гребню на расстоянии около версты от Мунталя. Дальше гребень скрывал местность, пересеченную глубокими балками. Слышны были одиночные выстрелы, очевидно, отходили красные заставы. Когда пехота достигла гребня, со стороны противника начался артиллерийский обстрел, все усиливавшийся и перешедший в беглый огонь нескольких батарей. Наше орудие стало в полуверсте от гребня и было незаметно для артиллерийских наблюдателей большевиков. Обе тачанки выехали на фланги, заменяя собой пехотное прикрытие орудия. Справа местность была совершенно открытой. До самого горизонта тянулась степь, и только где-то вдали неясными очертаниями возвышались старые курганы – могилы степных кочевников, обитателей южнорусских пространств в отдаленные эпохи.
На пулеметных тачанках наводчиками были офицеры батареи. На одной поручик Обремский, на другой – Галицинский, с двумя солдатами на каждой. Один из солдат правил лошадьми, другой помогал обслуживать пулемет. Оба офицера были спокойными, храбрыми людьми. Особенно ярко остался у меня в памяти Ян Генрихович Обремский. Поляк по происхождению, католик по вероисповеданию, студент Варшавского политехникума, он окончил ускоренный выпуск Михайловского артиллерийского училища, а к нам в батарею
перешел в Крыму, после нашего слияния с 8-й гаубичной батареей. Небольшого роста, худощавый блондин. Всегда спокойный в бою. Только когда положение делалось очень серьезным, на его обычно бледном лице появлялся румянец, но все так же спокойно смотрели серые глаза, и такими же размеренными были движения. Он был глубоко предан идее Единой и Великой России. В Галлиполи, интернированный с нами в лагере, несмотря на приглашения из Польши, он оставался до конца, пока не начался разъезд в Балканские страны. Тогда и он выехал в Варшаву.
На мрачном горизонте лихолетья, в темной ночи человеческой подлости, предательства и трусости, яркими светочами выделяются люди, для которых Честь и Верность были содержанием их жизни. Вспомним флигель-адъютанта поляка, генерала графа Замойского, который в то время, когда почти все приближенные отшатнулись от Царской Семьи, явился к Императрице и заявил, что его сабля в ее распоряжении. Только настоятельные просьбы Государыни, не желавшей никакого кровопролития, заставили его покинуть царственных узников. Подобным человеком был российский посланник в Румынии поляк Поклевский-Козелл238. Преданность его России была настолько велика, что, несмотря на все приглашения Пилсудского, он оставался на своем посту. Уже не существовало Империи, но по распоряжению румынского короля Поклевский по-прежнему числился в списке аккредитованных дипломатов. Скромная надпись на его могиле в Бухаресте гласит: «Верному Поляку – Русские». К таким рыцарям духа принадлежал и Ян Обремский. Пусть в будущих взаимоотношениях двух славянских народов, русского и польского, несмотря на многочисленные исторические обиды и несправедливости, светлая память об этих людях послужит мостом взаимного понимания и уважения.
Артиллерийский огонь все усиливался. Гребень курился от разрывов снарядов. Удержаться там не окопавшейся пехоте было невозможно. По склону назад ползли многочисленные раненые. Неся большие потери, пехота не удержалась на гребне и начала отходить по склону. Артиллерийский огонь был перенесен большевиками дальше, и снаряды начали ложиться в расположении нашего орудия. Потерь не было, но состояние было очень неприятное. Орудие временно ослепло, так как нашему наблюдателю пришлось тоже сняться с гребня. В поле зрения оставался только склон, вершина гребня и степь справа.
Дальнейший ход боя развернулся в течение нескольких минут. Было видно, как наша пехота, поднявшись, бросилась смыкаться поротно. Одновременно, в нескольких сотнях шагов от нее, в облаке пыли, на гребне показалась кавалерия. Наше орудие и пулеметы были лишены даже возможности открыть огонь, так как нахлынувшая кавалерия и наша пехота смешались. После одного залпа последовала частая беспорядочная ружейная стрельба. Но в облаке пыли было видно, что всадники рубят нашу пехоту, ворвавшись в ее ряды. Густая пыль закрыла от нас подробности драмы. Позже я слышал, что часть батальона сдалась. Всадники, прорвавшись далее, неслись на орудие и пулеметы.
– По отражателю ноль! Картечь! По кавалерии! Три снаряда – беглый огонь!
Дождем картечи и огнем наших двух пулеметных тачанок удалось остановить катившийся на нас кавалерийский вал. Слева во фланг коннице била на картечь наша легкая 3-дюймовая батарея (кажется, пятая Мусина-Пушкина). Как морские волны, ударившись о берег, откатываются с шумом назад, оставляя на песке какие-то обломки и доски, принесенные прибоем, так, покрыв трупами людей и коней пространство на несколько сотен шагов перед нашим орудием и пулеметами, конница отхлынула назад. Но от батальона пехоты у подножия гребня остались только лежавшие убитые.
К большевистской коннице, очевидно, подошло подкрепление, и опять повторилась атака на орудие и пулеметы, прикрывавшие вход в колонию. И опять, не выдержав огня, они отхлынули назад. Только несколько коней без всадников, с болтавшимися стременами, носились по степи, а вал из конских и людских тел перед орудием и пулеметами стал почти сплошным.
Вдали же, справа по степи, шли вперед красные кавалерийские массы. Тут уже была стихия. До самого горизонта, как мог только охватить взор, неслась конница, тачанки, конные батареи. Казалось, что сама степь находится в движении.
– Видите, что там делается, они обходят колонию, и там больше дивизии конницы, – обратился я к Гельбке.
– Выпустим наши оставшиеся снаряды и будем спасать орудие, – решил он.
– Прямой наводкой! По кавалерии справа! – последовала команда.
Я наводил. Орудие повернули под прямым углом. Прицел роли не играл, так как каждый снаряд все равно попадал в густо идущие лавы. Шрапнель у нас вышла, и били мы бризантными бомбами. В панораму орудия ясно было видно, как после разрыва нашего снаряда летели в разные стороны кони и люди, но как образовавшееся пустое пространство заливали новые массы конницы. Старался попасть по орудиям или тачанкам с пулеметами. Видел, как опрокинулась одна тачанка, как вздыбились кони в другой, шедшей за ней, и как падали всадники. Но ощущение, которое я испытывал, было чем-то подобным удару кулаком в резину или жидкое месиво. Эффект удара продолжался только несколько мгновений, и казалось, что расплавленная густая масса опять заливает все.
Вышли все снаряды. Снимаемся и карьером идем к Мунталю. Ведь пехота не нуждается даже в «психологической» поддержке, так как батальон перестал существовать. Ян Обремский и Галицинский уступами следуют за нами, к окраине колонии, прикрывая нас огнем своих тяжелых пулеметов.
По Мунталю наши мулы неслись со скоростью совершенно невероятной. Все люди и животные одинаково ясно сознавали, что скорость – это единственный шанс спасения. Прикинув расстояние, отделявшее нас от конца колонии, я пришел к заключению, что красные дойдут степью туда раньше, чем мы. Мысль о возможности попасть в плен заставила расстегнуть кобуру и вытащить верный наган. Однако по дороге еще не видно всадников. Вылетаем на окраину. Шагах в четырехстах, наперерез нам, шагом идет эскадрон кавалерии.
Тут произошло что-то странное. Вместо того чтобы броситься на нас, красные всадники начали стрелять из винтовок с седла. Никогда, кажется, свист пуль не казался нам такой приятной музыкой, как в этот момент. Попасть разгоряченными ездой, не спешившись, по быстро движущейся цели не так просто. Очевидно, кони у них были загнаны. Расстояние между нами увеличивалось. Наши тачанки, идущие сзади, открыли на полном ходу из пулеметов огонь по всадникам. Вдалеке были видны подходившие конные массы красных.
– Ну, слава богу, выскочили, – сказал Гельбке.
Не больше чем версту сделали мы от колонии, когда навстречу нам показалась на подводах наша пехота с легкими пушками, шедшая, чтобы заткнуть прорыв. Был и разведчик с приказом для нас от командира батареи: «Идти в Фридрихсфельд и пополнить снаряды и патроны».
Через час, покрытые пылью и копотью, мы вчетвером сидели за большим, ненакрытым столом во дворе немецкого колониста. На столе лежали по крайней мере десяток дынь и арбузов. Мы совершенно незаметно уничтожили все. Хозяйка, увидав это, всплеснула руками:
– Вы все помрете!
– Нет, знаете, если мы из Ново-Мунталя сегодня выскочили от двух дивизий Второй конной армии, то от ваших арбузов и дынь умирать не собираемся. Сколько мы вам должны?
– Ничего от вас не надо. Только не пускайте сюда «товарищей».
Хозяйка ушла.
– Если бы она видела, с какой быстротой мы неслись по Мунталю, она никогда не дала бы тебе дынь и арбузов, – пошутил 06-ремский.
– Не могу же я стрелять арбузными корками, – немного обиженно отозвался Гельбке.
В стороне Мунталя глухо ухали орудия. Но очевидно, бой затихал.
В Северной Таврии
Ярко светит южное солнце. Кукуруза уже пожелтела. Обильным урожаем покрыты благодатные равнины Северной Таврии. На бахчах темно-зелеными пятнами выделяются огромные арбузы, называемые здесь, как везде на Украине, кавунами. Промеж арбузов выделяются золотисто-желтые, ароматные дыни. Все, кажется, дал людям Господь в этом богатом краю.
Так думали и чувствовали несколько молодых людей в посеревших от пыли гимнастерках. Людская злоба и зависть, поднявшая одних на других, заставила их покинуть семьи, любимых, друзей и уйти в эти далекие степи, отстаивая честь России и русского имени. Перед ними противник – красные мадьяры. Это по большей части бывшие военнопленные, которые, вскоре после Октября, влились добровольцами в ряды Красной гвардии и с того времени то в Сибири, то на Юге России составляли, вместе с красными латышами, наиболее верные Советам боевые отряды.
Один из добровольцев – разведчик – наблюдает за степью, всматриваясь в горизонт. Другой, сидя у телефона, время от времени проверяет связь с батареей. Третий, тоже телефонист, просто лежит на спине около ящика с телефоном и катушек с запасным проводом. Смотрит на синее небо, на маленькие белые облачка, которые медленно плывут, а иногда даже кажется, что стоят на месте. От движения нагретого около земли воздуха горизонт как бы колеблется. Обычные предметы: одиночные деревья, ветряк (ветряная мельница), группа кустов принимают какие-то причудливые очертания и танцующие формы. Разведчик усиленно вглядывается через стекла полевого бинокля, с мелкими делениями угломера в поле зрения. Наконец со вздохом опускает руку с биноклем и начинает просто наблюдать, смотря невооруженным глазом. Это оказывается даже вернее.
– Здесь наблюдатель 7-й гаубичной, – второй раз однотонно повторяет в трубку телефонист.
Легкое дуновение ветра со стороны кукурузного поля доносит уже всем им хорошо знакомый, приторно-тошнотворный запах разлагающихся людских трупов.
– Пооставляли убитых в кукурузе, черти! – говорит телефонист.
– Да может, и кто из наших. По запаху не узнаешь, – замечает лежащий на спине, – кто их теперь уберет, вчера красные венгры опять пытались нас выбить из Андребурга. Ты видел вчера убитых пехотинцев? – обратился он к товарищу, приподнимаясь на локте. – Наша цепь и ихняя лежали на бахче. Жара, жажда. Так вот, подползет пехотинец к арбузу, кулаком разобьет его и вгрызается в сладкое месиво. А потом опять за винтовку и стрелять. Грязь от пороховой гари и пыли кругом так и липнет на сладкое лицо. Лица черные – родного отца не узнаешь. Только по погонам своих убитых от чужих отличить можно.
Разговор прерывает телефон. Передают наблюдательному пункту сниматься, сматывать провод и отходить к орудиям. Малое это удовольствие – сматывать версту телефонного провода по такой жаре. Мокрая гимнастерка совсем прилипает к спине. Но около орудия как-то веселее. Номера орудия – народ запасливый, и вода у них всегда есть. А там, смотришь, и кухня, дымя, подъедет. Даже когда переплет начнется, то гаубица гремит, подпрыгивает при выстрелах, несет смертоносные снаряды навстречу врагу и увереннее чувствует себя телефонист, хотя иногда почти ничего не может услышать в телефон от грохота кругом.
Был в 7-й батарее такой телефонист-вольнопер, по фамилии Жук. Этому самому Жуку, когда он сматывал под неприятельским огнем провод, пуля попала в зад. Конечно, смешного тут ничего нет. Исполнял человек свой долг, как полагается; горел жертвенным чувством подвига ит. д. Спиной же к противнику обернулся, так как иначе нельзя же провод сматывать. А все же обидно. Даже геройство какое-то смешное вышло. Хорошо хоть, что скоро из госпиталя вышел. А тут глупые шутки приятелей: «Ты возьми на всякий случай щит на то место, которое у тебя красных так привлекает». Нудная, неблагодарная служба телефониста.
А к вечеру бой разгорелся. Опять какие-то свежие подкрепления подошли к красным, и снова они пробовали выбить дроздовцев из Андребурга. Несколько раз орудия меняли позицию. Уже низко было солнце, когда заняли позицию около кукурузного поля и приказано было держать под наблюдением дорогу из соседней колонии, откуда ожидали красных броневиков. Недалеко около орудия валялись брошенные подсумки, простреленные гильзы, обоймы, открытые ящики от патронов – свидетельства о том, что каких-нибудь полчаса тому назад здесь кипел ожесточенный бой.
Наступило некоторое затишье. Со стороны дороги, по которой ожидали бронеавтомобилей, ничего не появлялось. На батарею была передана команда «отбой», и люди уселись или улеглись на сухую, пыльную, местами потрескавшуюся землю. Наводчик сел на лафет орудия, лицом к кукурузному полю, до которого было не более десяти шагов. Кукуруза поднималась выше человеческого роста.
Неожиданно, раздвигая стебли кукурузы, показался человек без фуражки, со сбившимися, спутанными и от пота прилипшими ко лбу волосами. Был он в защитной гимнастерке, но без погон. Быстро направился к наводчику и остановился перед ним.
– Возьмите меня в плен, господин товарищ!
Наводчик смотрел на бледное, хотя и покрытое пылью лицо. В серых глазах был одновременно испуг, страдание и какая-то доверчивость. Перевел взгляд на руки красноармейца. Тот крепко зажимал левой рукой правую, согнутую в локте, ниже кисти. Кисть же правой висела, а из окровавленного рукава торчали две переломленные кости. «Как перебитые крылья у птицы, подстреленной охотником» – это сравнение так и запечатлелось в памяти наводчика.
Первым движением, когда человек выбежал из кукурузы, а доброволец вскочил с лафета, было схватиться за револьвер. Теперь, стыдясь своей поспешности, он нащупал в кармане индивидуальный пакетик красного креста, разорвал его, взял обезображенную руку, вылил на нее йод и начал забинтовывать. Раненый только скрипел зубами и тяжело дышал.
– Мы тебя отвезем в тыл, – наконец сказал доброволец.
– Я сам могу идти, вы только что-нибудь своим напишите.
Наводчик вытащил из кармана гимнастерки довольно грязный, измятый листок бумаги, положил его на отогнутую часть орудийного щита (английские полевые 45-линейные гаубицы имеют отгибающуюся верхнюю часть орудийного щита; этими гаубицами была вооружена батарея в тот период кампании), в другом кармане нашел огрызок карандаша, спросил красноармейца фамилию и написал: «Удостоверение. Красноармеец Александр Сидоренко взят в плен 4-м орудием 7-й гаубичной батареи генерала Дроздовского Артиллерийской Бригады». Подумал немного и приписал: «Сдался добровольно». Поставил подпись: «Старший фейерверкер такой-то».
Пленный взял левой рукой записку и, перехватив выше локтя и подняв перебитую руку, пошел по дороге к Андребургу.
– Он еще свалится где-нибудь – крови много потерял, – сказал Болотов. – Но конечно, нас тут четыре номера вместо полагающихся на орудие восьми, и никто не может отлучиться. А что ты ему написал? – обратился он к наводчику.
– Что он сам сдался, – неохотно ответил тот.
– Посмеется над тобой пехоташка. Ведь если тебе руки и ноги перебьют, то и ты тоже сам сдашься. Но парень-то, видно, неплохой. Как ты его перевязывал, ни разу не пикнул даже.
– Батарея к бою! – закричал телефонист, передавая приказ командира с наблюдательного пункта.
Наводчик привычным движением поднял верхнюю часть орудийного щита и наклонился к панораме.
Последний смотр на русской земле
Фридрихсфельд. Немецкая колония в Северной Таврии. Длинной, прямой полосой растянулась широкая улица. По обоим сторонам стоят, под черепицей, одинаковые дома из красного кирпича. От улицы дворы огорожены каменными изгородями, покрашенными в белый цвет. Дома и хозяйственные постройки резко отличаются от крытых соломой хат и клунь соседних крестьянских селений. Яркий солнечный день конца лета. При выезде из колонии необычная группа. Впереди, выше всех окружающих почти на голову, худой, с продолговатым мужественным лицом и большими серыми глазами, генерал Врангель.
Около него офицеры штаба, командир корпуса и начальник Дроздовской дивизии генерал Туркул. С ними военные представители иностранных армий. Маленький француз в расшитой золотом кепи и еще меньший японец. Серб с темным от загара лицом и итальянец в высокой кепи.
От колонии, побатальонно, проходят Дроздовские полки. Дивизия вышла из тяжелых боев в районе Андребурга. Сейчас Главнокомандующий Русской Армией устраивает смотр, и дивизия сразу идет опять на север, где обозначился сильный нажим на сменивших нас марковцев.
Батарея следует за пехотой. Необычный парад. Слышится команда:
– Смирно! Равнение направо!
Отчетливо долетают слова здоровающегося Врангеля:
– Здорово, орлы!
Пауза. Только слышен шаг.
– Здравия желаем, Ваше… ди… тст! – как один голос, вырвавшийся из гигантской груди.
«Орлы» в запыленных, продымленных гимнастерках. Тщетно утром искали по вещевым мешкам, что есть посвежее и почище. Много раненых в строю. У некоторых забинтованы головы. Повязки стали сероватыми от осевшей на них пыли.
Врангель, полуобернувшись, что-то говорит Туркулу.
Остановившись, чтобы получилась дистанция, полковник Соловьев проводит рысью нашу батарею. Команда:
– Смирно!
Видим близко Врангеля. Отвечаем на приветствие и догоняем свою пехоту. По дороге поднимаются клубы желтовато-белой пыли от множества марширующих людей. В голове встают образы древнего мира. Громадная, покрытая желтым песком арена. Яркое южное солнце. Идут гладиаторы. Одни закованы в латы и несут короткие мечи, другие – трезубцы и сети. С трибуны Цезарь приветствует проходящих. По римскому обычаю, проходя мимо него, бойцы поднимают правую руку, и из могучей груди вырывается: «Да здравствует Цезарь! Обреченные на смерть тебя приветствуют!»
Врангель был любимым вождем. Он олицетворял для нас последнюю надежду в борьбе за Честь Родины. Ему мы верили, его мы любили – нашего Белого Рыцаря. Но все же чувство обреченности в 1920 году было у многих из нас.
Мы шли на север. Над горизонтом облачками белой ваты висели разрывы далеких шрапнелей. Глухо доносилась канонада и шум боя.
«Morituri te salutant!» – «Обреченные на смерть тебя приветствуют!»
Чувство обреченности
В одном из своих отрывков – воспоминаний о кампании в Северной Таврии, под командованием генерала барона Врангеля, – я писал о чувстве обреченности. Один из наших же дроздовцев позже поместил свои воспоминания, написанные в очень бодром тоне, и утверждал, что ни о каком чувстве обреченности не могло быть речи. Может быть, и были лица так настроенные, но я хотел бы указать, на чем я основывал свои воспоминания и это утверждение.
Дроздовская дивизия в Таврии почти не выходила из линии огня, не считая коротких стоянок в Фридрихсфельде и Александровске. 7-я легко-гаубичная батарея, в которой я служил, за четыре месяца кампании имела 29 ночных переходов и боев, кроме очередных дневных. Потери только среди офицерского состава достигли 15 человек, при обычном числе офицеров боевой части нашей батареи 19 человек. Люди и командный состав были совершенно вымотаны. В пехоте обстояло с потерями гораздо серьезнее, чем в артиллерии. Мне дважды пришлось видеть самоубийство пехотных офицеров.
Почти каждый день, судя по пленным, мы имели против себя свежие части красных. Еще на Перекопе мы столкнулись с частями 8-й советской армии, в которую входили очень высококачественные в боевом отношении латышские дивизии. Корпус кавалерии Жлобы, 2-я конная армия, венгерские части, 12-я советская армия с китайцами, входившими в нее, школы петроградских курсантов – это все, как в калейдоскопе, прошло перед нами в течение нескольких месяцев. Потом нахлынули свежие части с Польского фронта, включая Первую конную армию Буденного и сибирские дивизии Блюхера.
У нас же с пополнениями дело обстояло очень слабо. Например, пехотные роты Первого Марковского полка перед началом наступления на Перекопе насчитывали около двадцати штыков в роте. Тяжело было и с боеприпасами.
От солдата до Главнокомандующего все, за очень малыми исключениями, понимали безвыходность положения. Генерал Врангель, приняв командование, сразу же начал готовить эвакуацию войск.
Чувство обреченности совершенно не уменьшало боеспособности наших частей. Все так же, без громких фраз, изо дня в день, умирали в боях солдаты и офицеры. «Умирали молча, стиснув зубы, как умирает русский человек» (профессор Кизеветтер, «Лекции по русской истории»).
Эти настроения нашли себе отражение в добровольческой песне, появившейся в Крыму:
Не плачь о нас, Святая Русь,
Не надо слез, не надо.
Молись за павших и живых —
Молитва нам отрада.
Не плачьте, матери, отцы,
Не плачьте, жены, дети,
За благо Родины своей
Забудем все на свете.
Ведь эта песня почти та же панихида, которую служили о себе преданные англичанами русские люди в горах Австрии четверть века спустя.
Совершенно иначе дело обстояло в 1919 году. Тогда Главнокомандующий генерал Деникин обратился к нам со словами:
«Дроздовцы! Вы первые вышли на большую дорогу к Москве!
Через Харьков, Богодухов, Сумы, Путивль до Камаричей под Брянском дошла с боями дивизия, и занятие Москвы тогда казалось всем реальностью.
Но славнейшие страницы русской военной истории были вписаны не фанфарами побед, а силой духа, выразившейся в обреченности, часто при безнадежной обстановке битв.
Так было начиная с седой старины, воспетой неизвестным бардом в «Слове о Полку Игореве», и до бастионов Севастополя. А русские военные песни, прославляющие гибель «Варяга»? Ведь это славословие «павшим за русскую честь» в неравном бою с врагом.
Если обреченность в Крыму была, и ее чувствовала и понимала Русская Армия генерала Врангеля, то это нисколько не умаляет ее героизма, а, наоборот, делает ей честь и неувядаемой славой покрывает ее знамена и тех, кто, сознавая это, пролил свою кровь за Родину на Перекопе и на раскаленных жарким солнцем степях Северной Таврии.
Пусть же молчаливые курганы седой старины стоят им стражами и памятниками.
Нам же, случайно уцелевшим, остается только благоговейно склонить головы перед памятью погибших соратников.
И верить, что близятся сроки, когда и весь народ наш, стряхнув с себя большевистское наваждение, придет к их могилам, чтобы почтить верных сынов своих – тех, которые, сознавая безвыходность положения, все же нашли в себе силы отдать добровольно жизнь за честь своего народа. Они отдали единственное их богатство, молодую жизнь, в искупительную жертву за грехи остального народа.
«Gloria victis! Слава побежденным!»