239На полях Северной Таврии240
Вместо предисловия
Автор ниже помещаемых очерков не принадлежал к личному составу седьмой гаубичной батареи Дроздовской артиллерийской бригады. Будучи морским офицером, он тем не менее сражался в составе офицерской роты 3-го Дроздовского полка на полях и степях Северной Таврии летом 1920 года бок о бок с седьмой гаубичной батареей.
Батарея была придана большую часть времени к третьему полку, и обе части участвовали в одних и тех же боях. В очерках Димитрия Федоровича Пронина много места уделяется описанию действий пехоты, которые наблюдались им с боевого поста у орудия. Также и мы, в стрелковом полку, были свидетелями действий артиллеристов, бывших самыми верными нашими соратниками, храбростью которых мы многократно восхищались.
Кроме того, многие лица, упоминаемые в последующих очерках, перешли в 3-й Дроздовский полк из личного состава батареи. Таким образом, эти очерки, написанные лицом, не принадлежавшим к личному составу батареи, дополняют рассказы Д.Ф. Пронина и восполняют дневник Н.Н. Ребикова, в котором описание действий батареи от 26 июня до 28 июля 1920 года как раз случайно пропущено.
Автор вел дневник событий Гражданской войны, который бережно хранил. К сожалению, этот дневник погиб в огне, когда за две недели до окончания Второй мировой войны триста американских четырехмоторных бомбардировщиков бомбардировали и сожгли заводы «Шкода» в Пильзене в Чехословакии, на которых тогда служил автор этих строк. Как говорится, на чужом пиру – похмелье. За сорок прошедших со времени Гражданской войны лет память уже не сохранила многих деталей пережитых событий, и автор просит снисхождения читателей за возможные неточности в изложении описываемых событий.
Гальбштадт
Поля и степи Северной Таврии, простиравшиеся между Приазовской возвышенностью и Днепровскими плавнями, были местом упорных боев и глубокого маневра летом 1920 года.
После разгрома красного конного корпуса Жлобы 3-й Дроздовский полк стоял в Большом Токмаке или в Старом Мунтале и оттуда выступал обыкновенно ночью на подводах на Нижний Куркулак. Полк двигался в полной темноте в глубокой лощине, образованной речками Молочная и Куркулак, пересыхавшими на лето.
Дойдя до назначенного места, полк выгружался с подвод, поднимался влево на плато с расположенными на нем многочисленными немецкими колониями. Здесь полк шел в атаку на скопления красных войск, находясь под перекрестным огнем красных батарей. Наши бесподобные артиллеристы, в том числе 7-й гаубичной батареи, выезжали на открытую позицию между цепями и своим метким огнем заставляли красные орудия замолчать. После этого они поворачивали свои орудия на клубы пыли, которые поднимали красные войска, и шли вперед вместе с пехотными цепями. К полудню обыкновенно сопротивление красных бывало сломлено, захвачены пленные, а разбитый противник спешно отступал. Эта операция повторялась несколько раз.
Кооперация между артиллеристами и Дроздовскими стрелками была замечательной. Когда стрелки видели на поле невысокого, коренастого полковника, всегда ходившего без головного убора, то один его вид вселял в стрелках уверенность в верной поддержке со стороны артиллеристов. Этим полковником был командир 7-й гаубичной батареи – Соловьев.
Иногда красным удавалось обмануть стрелковые дозоры и наблюдательные посты наших артиллеристов и, пользуясь складкой местности, неожиданно атаковать кавалерией наши пехотные цепи. Если цепи не успевали вовремя сомкнуться, то солдаты, в прошлом взятые в плен красноармейцы, поддавались панике и несколько раз сдавались, ставив тем полк в критическое положение. Из опасного положения выручала быстрая способность ориентироваться в боевой обстановке и решимость командира полка – безрукого генерал-майора Владимира Владимировича Манштейна, бросавшего в атаку для спасения положения своих пеших и конных разведчиков и, как последний резерв, – офицерскую роту. Иногда критическое положение возникало из-за отсутствия снарядов к нашим английским орудиям, так как в это время Англия перекинулась в стан соглашателей и скрытых покровителей крайних революционных элементов, захвативших насилием власть над Россией.
Южное солнце немилосердно палило. Солнечные удары и припадки временного помешательства были рядовым явлением. Воду было трудно достать. В Нижнем Каркулаке имелся всего лишь один колодец, из которого черпали мутную желтую воду. Для получения этой отвратной на вид и запах воды всегда стояла длинная очередь людей и лошадей.
– Что, Коля, – говорю я своему другу, такому же молодому морскому офицеру и состоявшему рядовым офицерской роты 3-го Дроздовского полка, как и я, – когда ты был боцманом на «Живом» (легендарный «белый» миноносец, который бесстрашно врывался в крымские порты летом 1919 года и освобождал их от коммунистической власти), то ты вряд ли бы согласился этой водой окатить палубу миноносца.
Коля, сын доблестного морского офицера, зверски убитого матросами осенью 1917 года, был на один год старше меня по классам в Морском корпусе. Летом 1917 года за участие в минных постановках с легких катеров перед Босфором он был награжден двумя Георгиевскими крестами. Он отличался исключительной выдержкой и спокойствием, не покидавшими его при всех обстоятельствах. В силу этих своих качеств, он пользовался чрезвычайной популярностью среди своих товарищей. Более авторитетного лица для занятия боцманской должности на первом настоящем военном, надводном корабле Добровольческой армии, укомплектованном офицерами, гардемаринами, кадетами и учащимися крымских средних учебных заведений, трудно было найти.
– Ты прав, Жорж, этой водой только размывать грязь, да ее еще – как кот наплакал. Ее вряд ли бы хватило не только для миноносца «Живого», но и для глистоподобной «Утки», где ты был боцманом (подводная лодка «Утка» имела большее водоизмещение, чем «Живой», но ее главный корпус находился всегда под водой, а над водой выступала только длинная и узкая надстройка).
Мы оба оставались почти единственными дроздовцами, которые не соблазнились напиться этой мутной воды.
– Эх вы, самотопы, – корили нас наши товарищи, сухопутные офицеры, – пусть вода и грязная, но зато в ней не утонешь, как у вас на море.
Примеры из Русско-японской войны, когда наши корабли гибли в бою, исчезая под водой со всем экипажем, произвели в свое время сильное впечатление на жителей континентальной России, никогда не видавших моря. Однако риск пребывания в Дроздовском полку был куда серьезнее опасности, которой подвергались моряки. Потери, которые нес полк, были исключительно большими и, вероятно, являлись одними из самых высоких в военной истории. Смерть ожидала на каждом шагу и в любую минуту. Пребывание большинства офицеров в полку на позициях не превышало срока от двух недель до двух месяцев.
Были, конечно, исключения – вроде «безрукого черта», как прозывали красные нашего командира полка, генерал-майора Манштейна. В предыдущих боях он потерял левую руку вместе с плечом, и генеральский погон свисал у него с левой стороны от шеи отвесно вниз. Ранение – страшное. Однако на полях Северной Таврии ему невероятно везло, и, несмотря на постоянное пребывание в первой линии огня, он, кажется, остался невредим в течение всей кампании 1920 года.
Зато очень невезучим был его помощник, полковник Владимир Степанович Дрон241, отличавшийся наравне с бесстрашием также внимательным и заботливым отношением ко всем окружающим. Пуля его умела найти почти немедленно после излечения предыдущего ранения и возвращения его в полк. Помню свою встречу с ним в Севастополе, где мы оба лежали ранеными.
– Обещайте мне, что вы снова вернетесь в полк, – горячо убеждал он меня.
Ему удалось вернуться в полк еще до наступления трагического конца белой борьбы в России, но он вернулся только для того, чтобы стать последним командиром полка и найти свое последнее смертельное ранение и смерть с почти всем офицерским составом полка, защищая вход на последний клочок белой земли – Крым. Мое ранение оказалось более серьезным, и судьбой я был обережен от участия в этом последнем кровавом эпилоге белой борьбы.
Самые большие потери несли пешие и конные разведчики. Это была прислуга на все. Их можно было приравнять к ломовым и притом исключительно верным лошадям. Пешими разведчиками командовал капитан Владимир Иосифович Коваленко. Бравый и спокойный офицер. Мы его называли первым кандидатом на другой свет.
Офицерский состав стрелковых рот был следующей категорией, несшей большие потери. Офицерская рота несла потери главным образом от артиллерийского огня, так как составляла резерв полка и бросалась в бой, только когда нужно было спасать положение. Обычно появление офицерской роты создавало перелом в военном счастье, и атака кончалась полным успехом с минимальными потерями роты от ружейного огня. После каждого боя из ее рядов переводились новые офицеры с рядовых должностей для занятия освободившихся офицерских вакансий в стрелковых ротах взамен убитых или раненых в бою. Таким образом, офицерская рота являлась становым хребтом, опираясь на который держались солдатские роты, укомплектованные бывшими красноармейцами, и кузницей офицерских кадров для этих рот.
Под жгучим солнцепеком, страдая от жажды, поливаемые сверху стальным дождем рвущихся шрапнелей, иногда дружно идущие в штыковую атаку на прорвавшегося противника, со стертыми до открытых ран ногами, мы были в вечном движении, делая иной раз за сутки несколько десятков верст с боем. Таков был лик войны для офицерской роты на полях Северной Таврии.
И вдруг в полку разнеслась весть. Полк идет на отдых в Гальбштадт, в котором он уже один раз останавливался перед выступлением для разгрома корпуса Жлобы. Радость была всеобщей, но, как оказалось потом, – несколько преждевременной.
В Гальбштадте немцы, потомки старых швабов, сохранили язык, на котором говорили их предки 150 лет тому назад и который уже не сохранился в Германии. Они жили исключительно зажиточно. Просторные кирпичные двухэтажные особняки, прекрасные сады, огромные сараи, заваленные всяческими земледельческими машинами и снаряжением; сотни голов скота. Колония в несколько десятков домов имеет собственный кирпичный и черепичный заводы. На несколько колоний – мельница и небольшой пивоваренный завод. Внутри особняков – все удобства, вплоть до центрального отопления с радиаторами в комнатах. Пианино – в гостиных. Кровати с матрасами, в которых человек проваливался, с горой пуховых подушек и перин. Провести несколько дней с такими удобствами, это могло быть действительно настоящим отдыхом, но…
В Гальбштадте имелась просторная площадь, на которой, вероятно, устраивались ярмарки для скота. Теперь на ней с раннего утра до позднего вечера производились строевые учения. В мирное время, когда на военную службу приходили деревенские парни от сохи, такое учение являлось неотъемлемой частью подготовки призванных для выработки в них военной выправки и сноровки. Однако, когда подобный курс обучения проходит офицерская рота в порядке получения отдыха и восстановления своих физических сил после беспрерывных боев и длинных переходов, то цель такого «дриля» нам в то время была малопонятной и вызывала возмущение.
Тем не менее этот дриль вовсе не был бессмысленным. Состав офицерской роты был очень пестр. Были там офицеры с боевым стажем Первой мировой войны, но несколько позабывших тонкости строевого учения, – восстановление этих тонкостей в их памяти не занимало много времени. Но были также офицеры тыловых служб и военные чиновники, никогда, вероятно, тонкостей строевого учения не проходившие. Им строевое учение давалось очень туго. Были молодые офицеры и юнкера, только что пришедшие из военных училищ и корпусов, как, например, автор этих строк, которым строевое учение давалось легко и просто. В результате эта молодежь лучше выполняла строгие требования командира роты капитана Владимира Переслени, чем уже несколько обрюзгшие офицеры старшего возраста или не обладавшие никакой военной выправкой военные чиновники. На учении они по очереди заменяли начальников отделений и взводов и командовали всеми остальными, готовясь к занятию тех же должностей в солдатских ротах. Результат у многих был плачевный: они производили не те перестроения, какие были нужны, или отдавали неправильную команду. После нескольких замечаний, капитан Переслени потерял терпение и раздраженно приказал:
– Рота, бегом – марш!
И вот на большом плацу офицерская рота начала бегать как какие-нибудь наказанные дети. Но рота состояла уже не из юношей, а в большинстве из людей пожилого возраста (тогда зрелые мужчины в тридцать пять – сорок лет мне казались стариками). Солнце жгло немилосердно. Пыль, поднимаемая бегущими ногами. В горле пересохло от жажды. Тяжелая винтовка давит плечо. Полное военное снаряжение отягчает пояс. Многие из «стариков» уже страдают одышкой или другими физическими пороками, по которым они были освобождены от отправки на фронт и были назначены в тыл. Лица у них красные, обливаются потом, глаза навыкате. Видно, что бегут из последних сил. Вид у них был жалкий и… для физически развитого и спортивно воспитанного 18-летнего юноши, каким был я тогда, – смешной. Невольно на моем лице заиграла улыбка.
– Рота, стой! – неожиданно раздалась команда Переслени.
Еще под свежим впечатлением смешного и жалкого вида, каким представились мне наши «старики» во время бега, я запоздал проглотить свою улыбку, как рота, точно вкопанная, остановилась.
– Подпоручик Александровский, что за смех в строю? – раздался взбешенный голос Переслени. – Два шага вперед – марш!
Отпечатал два шага и замер.
– Капитан (такой-то) и поручик (имярек), возьмите у подпоручика Александровского винтовку и отведите его на гауптвахту!
Сдал винтовку, круто по приказанию повернулся, и, под конвоем двух часовых, перед фронтом всего полка, через всю площадь меня повели на гауптвахту.
Гауптвахтой оказалась какая-то комната на чердаке одного из домов колонии. Поместили меня туда и заперли дверь на ключ. Перед дверью стал часовой. Надо признаться, что настроение у меня в этот момент было кислое. На фронте не любят церемониться. Возиться с арестованным нет ни времени, ни людей для охраны. Виноват – расстрелять, и все тут.
Прошло несколько часов сидения. Жара начала спадать. Время клонилось к вечеру. Ключ в дверях заскрипел. В комнату вошел Переслени. Приготовился получить разнос и головомойку.
– Что же это вы, батенька, задумали смеяться в строю?.. Я вас вполне понимаю: удержаться от смеха при виде бегающих старичков было трудно и мне, но не подал виду. Строй есть строй. Я понимаю, что вы еще молоды и вам было труднее сдержаться, чем мне. Но вперед – вам наука. Отсидели несколько часов, и баста. Возвращайтесь в роту и постарайтесь больше уже не смеяться в строю. Идет? – Хлопнув по плечу, он слегка меня подтолкнул и рассмеялся над счастливым видом человека, совершенно не ожидавшего такого поворота событий.
Камышуваха
После длинного и утомительного перехода, чередующегося с тяжелыми боями, полк разместился на ночь вдоль канавы, с левой стороны пыльной дороги, уходящей от Орехова на север к Александровску. Усталые люди как сошли с дороги, так и повалились на сырую землю. Мокрые от пота рубашки прилипли к телу и в наступившем ночном холоду жгут его раскаленными угольками. Прикрыться нечем – ни одеял, ни шинелей. Полковой обоз остался далеко позади. Зубы стучат мелкой дробью, тело дрожит в лихорадке, но безумная усталость сильнее, и тяжелый сон сковывает веки.
Сон перелистывает страницы только что начинающейся жизни вспять. Снится, что спишь не на твердой, холодной и грязной земле, а на белоснежной простыне, покрывающей теплую и удобную койку в ротной спальне Морского корпуса в Петербурге. Горнист играет побудку. Продираешь глаза, и рука тянется к аккуратно сложенному чистому белью на табурете в ногах у постели. Аетишь в умывалку. Окатываешься холодной водой до пояса. Накидываешь морскую форму, на которую еще не перестал смотреть влюбленными глазами. Расправляешь складки и перетягиваешь стройный мальчишеский стан поясом.
Становимся в строй. Утренная молитва. Каптенармус раздает свежие платки. Звучный голос фельдфебеля, сына морского министра – адмирала Вердеревского, направляет роту по длинным коридорам мимо стен, увешенных огромными портретами в тяжелых рамах. Наши знаменитые предшественники, пронесшие славу Андреевского флага по всем морям и океанам земного шара за двухсотлетнюю историю Российского Императорского Флота, строго смотрят на нас, желторотых юнцов, из этих рам. Отдельные роты почти одновременно вступают в Столовый зал, появляясь из разных дверей.
Этот зал – самый большой в Петербурге. Да и наверно, во всей России. Потолок подвешен на тяжелых якорных канатах. Когда батальон гардемарин и кадет выстраивается в нем, то занимает только ползала, а другая половина остается свободной для прохождения батальона по-взводно и по-ротно церемониальным маршем. Высокие белые стены сплошь покрыты белыми мраморными досками с вписанными золотыми буквами именами питомцев корпуса – георгиевских кавалеров. У передней стены, посредине зала, высится высокая медная статуя основателя первого светского учебного заведения в России – Петра Великого, принадлежащая резцу скульптора Антокольского. В глубине зала с распущенными белыми парусами стоит модель славного брига «Меркурий», в половину натуральной величины. По блестящему паркету проходят стройные ряды темно-синих галанок и выпущенных голубых воротников форменок. Команда:
– Смирно! На молитву!
Из тысячи молодых глоток несутся ввысь бархатные тона торжественной молитвы:
– Очи всех на Тя, Господи, уповают…
Всматриваюсь в своих однокашников. Какие знакомые и симпатичные лица. Среди них мне бросается в глаза нежное, зардевшееся от румянца, как у красной девицы, лицо всеобщего любимца нашей роты и всего корпуса – Жоржа Терехова. Он перешел в Морской корпус из Киевского Владимирского корпуса. Прошло три года Гражданской войны. И вдруг из какого-то провала памяти встает, как живое, перед моими глазами это милое, чистое лицо.
Открываю глаза… На востоке небо начинает светлеть. Стоит предрассветный туман. Вместо размеренной поступи стройных рот по паркету Столового зала Морского корпуса раздается нестройный, путаный топот конских подков. По дороге в клубах пыли проходит на север конница генерала Барбовича. В голове стоит передо мною лицо Жоржа Терехова, которое каким-то таинственным роком выплыло передо мною во сне после трехлетней разлуки, выделенное из длинной галереи лиц, которые пришлось повстречать за три года скитаний в Гражданской войне.
Кавалерия проходит по три всадника в ряд. Ряд за рядом, взвод за взводом, эскадрон за эскадроном, полк за полком. Всматриваюсь невидящими глазами в лица всадников. Взгляд проскальзывает по заспанным лицам, не оставляя отпечатка в памяти. И вдруг взор остановился, сначала не реагируя, на молодом лице всадника в серой солдатской шинели, затем точно блеск молнии промелькнул в голове. Да ведь же… это – Жорж Терехов! Никогда бы его не узнал, если бы его лицо не приснилось только что во сне.
– Жорж! – кричу я.
– Жорж! – раздается в ответ (мы были тезки), и всадник с юным лицом подлетает ко мне. – Какими судьбами? Ты – дроздовец?
– Да, – отвечаю я. – А ты?
– Вольноопределяющийся девятого уланского Бугского полка, которым командует мой дядя. Ну, ты прости меня, мне нельзя отстать от полка. Теперь мы знаем, где друг друга искать, и при первой возможности встретимся и поговорим обо всем подробно… – прервал он разговор и поскакал догонять свою часть.
Опять всадники идут за всадниками. Серый предрассветный свет. Серые шинели, серые пыльные лица, облако пыли стоит над дорогой, а всадники все идут и идут…
После тяжелого боевого дня очутился на площади большого села Камышуваха. На площади расположилась конница. Солдаты кормят лошадей, любовно похлопывая их по крепкому заду. Подхожу к ним и спрашиваю:
– Какого полка?
– Девятого уланского Бугского, господин подпоручик.
– А вольноопределяющегося Терехова знаете?
– А вы ему кем будете?
– Я – его товарищ по школе.
Солдаты замялись, лица потемнели, потупили глаза…
– Нету уже больше Терехова. Утром его послали вместе с четырьмя другими в разведку. Дозор сняли красные. Командир полка повел полк в атаку, чтобы их отбить. Во время атаки командир был убит, но дозор не отбили…
«Боже мой – какая ужасная судьба. Вот и не встретились! Бедный Жорж, что сделают с ним большевики?» – мысль за мыслью проносятся в моей голове. Благодарю солдат за печальные новости и отхожу. Наполненный душевной болью за своего жизнерадостного, так неожиданно встреченного и так быстро потерянного товарища, приближаюсь к школе, где разместился штаб генерала Барбовича. На веранде происходит допрос пленных. Рассказывают о захваченных утром пяти белых кавалеристах. Красные их расстреляли…
«Упокой, Господи, душу новопреставленного воина Георгия», – молюсь я, вытирая навернувшуюся на глаза слезу. Стыжусь за проявление этой душевной слабости, но, слава богу, темно и никто моих слез не видит.
«Так и не удалось еще раз встретиться на этом свете, – мысли текут дальше. – Но какая странная судьба. Видно, ей было угодно, чтобы я увидел Терехова во сне и встретился, когда ему оставалось жить на этом свете всего несколько часов, и чтобы весть о его безвременной кончине дошла до его друзей».
Утром наш полк покидает деревню и отходит назад по направлению к нашему фронту. Очевидно, хождение Третьего Дроздовского полка вместе с нашей конницей по красным тылам приходит к концу. Однако мы не отошли далеко и остановились на холмах, возвышающихся над деревней. Роты лежат в цепи. Снизу на нас, от деревни, идут красные цепи. Но под нашим огнем залегают, а потом откатываются назад. Несколько раз за день ходила красная пехота в атаку, но безрезультатно. Наконец залегла, наполовину поднявшись на наши бугры. «Малоприятное соседство будет на ночь», – думается нам.
Солнце склоняется к горизонту. День подходит к концу. Вдруг откуда-то со стороны появляется эскадрилья аэропланов. Чьи они, наши или чужие? Над нашей головой они начинают снижаться. Затем летят от нас в сторону красных бреющим полетом. «Ура, это – наши!» От аэропланов отделяются бомбы и начинают рваться в расположении красных цепей. Среди коммунистов – паника. Их цепи поднимаются и бегут вниз, к деревне. С воодушевленными криками «Ура!» наш полк бросается в атаку на красных, вышибает их из села и отбрасывает далеко, по другую сторону от села. Выставив ночные дозоры, полк поздним вечером получает пищу и проводит в селе вторую ночь.
Однако в селе находится только наш полк. Наша конница куда-то ушла. Первый Дроздовский полк вел тяжелые бои с бригадой красных курсантов справа от нас, под Ореховом. Генерал Туркул в книге «Дроздовцы в огне» пишет: «Конные лавы генерала Барбовича появились из Камышувахи. Наша кавалерия напала там на бригаду, за день до того разбитую под Ореховом…» Очевидно, наша конница была брошена на подмогу первому полку, сдерживавшему наступление красных на нашем правом фланге. Прикрывать левый фланг остался только наш полк. А к красным, по-видимому, подошли подкрепления и с левого фланга, со стороны Синельникова.
Наутро мы снова покинули Камышуваху и снова заняли наши позиции на буграх южнее села. Красные цепи занимают село, обходят его и снова идут в атаку на нас. Не дойдя до нас, залегают. Несколько раз снова бросаются в атаку, но безрезультатно.
К вечеру снова появляются наши аэропланы. Приветствуем их веселыми криками, но вряд ли летчики из-за шума моторов слышали наши крики. Радостно сознавать, что мы не забыты, что где-то там в штабе армии о нас думают и посылают посильную подмогу. Вот это она – современная война. Летчики бесстрашно снижаются, и между красными цепями снова рвутся метко сброшенные бомбы. С криками «Ура!» снова идем в атаку, снова опрокидываем красных, загоняем их далеко за село, получаем наш поздний обед и в третий раз проводим ночь в этом злополучном селе.
На утро третьего дня опять возвращаемся на наши насиженные бугры. Но на этот раз слева от нас наблюдается на горизонте большое скопление красных войск. Опасность не впереди, а со стороны. Роты лежат в цепи, обращенной на все четыре стороны. В интервалах между ротами притаились жерла орудий. На горизонте поднимаются к небу клубы пыли. Доносятся звуки отдаленной канонады. У нас – полное молчание.
Вдруг скопление людских масс на горизонте стало принимать более отчетливые формы и увеличиваться в размерах. Очевидно, красные подтянули резервы и выделили дополнительные силы – покончить с нами. Отдан приказ – ротам сомкнуться и приготовиться к отражению кавалерийской атаки.
Бесформенная волнующаяся масса удлиняется и уже занимает всю линию горизонта. Из общей массы начинают выделяться отдельные фигуры. Эти фигуры превращаются во всадников. Можно различить лошадей и сидящих на них людей. На всадниках, скачущих в первом ряду, вырисовываются лица. Размеры всадников быстро растут, и уже видны движения их рук. У нас по-прежнему – гробовое молчание.
Очевидно, что Димитрий Федорович Пронин был участником того же самого сражения и, наверно, его четвертое орудие Седьмой гаубичной батареи стояло где-то бок о бок с нами, так как это был командир офицерской роты, капитан Переслени, который в этот момент скомандовал, как вспоминает Димитрий Федорович, лежа много позднее в польском госпитале и находясь в бреду:
– По кавалерии… рота…
Как машина, словно движением одного человека, одновременно поднимаются винтовки.
– Отставить! – подает опять команду командир роты.
Ружья опускаются к ноге. С каждой секундой расстояние между нами и кавалерией уменьшается…
«Да что же они, с ума сошли? – мелькает мысль у Пронина. – Ведь еще несколько минут, и мы все будем сметены этой несущейся, неудержимой лавиной».
Это была лихая бравота, но бравота намеренная и имевшая большое психологическое действие на стрелков. Мы, стоявшие в сомкнутом строю, представляли собою маленький остров, стоявший на пути бушующего моря огромной конной массы, быстро приближавшейся к нам и готовой нас затопить своим численным перевесом. Красная лава подобно огромному удаву, способному загипнотизировать крохотного кролика, своей подавляющей массой действовала и на нас. Отставленное приказание Переслени как бы разбудило и вывело нас из этого оцепенения, навеянного динамичной подвижностью и размерами готового на нас обрушиться конного удара. Мы как-то внутренне подтянулись, вспомнили, кто мы, и напрягли все наши душевные силы и нервы, чтобы встретить хладнокровно приближающуюся смертельную опасность.
– По кавалерии рота…
На лицах дроздовцев написаны плохо скрываемое нервное ожидание и большое внутреннее напряжение. Винтовки подняты. Затворы взведены и приготовлены к выстрелу. Глаза пулеметчиков прилипли к мушке, а руки судорожно сжимают ручки, направляющие пулеметные стволы.
Всадники быстро приближаются. Видно, как они пригнулись к седлам и яростно погоняют лошадей. Конная масса закрыла все поле перед нами и, как снежная лавина, готова обрушиться на нас.
– Пли!
Залп следует за залпом с невероятной быстротой. Орудия рядом оглушительно бьют картечью. Пулеметы как бешеные строчат и посылают на красных дождь стальных пуль.
Неприятельская лава все еще стремительно движется вперед, но меткий огонь дроздовцев вырывает из ее движущейся массы большие клочья. Красные ряды заметно редеют. Винтовки накалены до крайности. Руки все в ожогах. Боли не замечаешь. Лишь бы скорее зарядить винтовку и выстрелить в противника.
Красные всадники уже в нескольких десятках шагов. Но вот они не выдержали. Останавливаются. Поворачивают и несутся назад. Все поле перед нами усеяно трупами людей и лошадей. Потерявшие всадников кони носятся по полю. Красная лава откатывается назад.
Как признают советские историки, две кавалерийские дивизии (16-я и 2-я) были брошены на помощь 23-й пехотной дивизии для захвата Камышувахи, которую защищал только один полк белых. Весь день красная конница ходила в атаку на нас, то с одной стороны, то с другой, то с нескольких сторон одновременно. Однако ни одна из этих атак не достигла порыва и не приблизилась так близко, как их первая атака. Каждый раз их атаки разбивались об огневую мощь 3-го Дроздовского полка.
В этот день уже больше не прилетели наши аэропланы. Мы также не пытались вернуться в Камышуваху. С наступившей темнотой полк был собран в тесное каре. Внутри каре наши батареи и повозки с амуницией и ранеными. Отдан приказ – двигаться на юг.
С обеих сторон и сзади доносятся крики «Ура!». Наш полк молчит и настойчиво продвигается в неизвестную для нас темноту. Когда крики «Ура!» приближаются вплотную, то полк останавливается и бросает залпы в сторону, откуда доносятся крики или ведется по нас стрельба.
Какая жуткая феерия – ночной бой. Страшная, но захватывающая своей фантастичностью картина. Огромные огненные шары разрывающейся картечи… Бенгальские огни непрерывно строчащих пулеметов… И, как свечи, вспыхивают и тухнут выстрелы из винтовок… Фейерверк, который не способны воспроизвести никакие искусные пиротехники, но который смастерила сама безыскусная жизнь.
Красная атака отбита, стрельба по нас прекратилась, крики «Ура!» замолкли. Полк немедленно возобновляет свой прерванный марш вперед. Сохраняем гробовое молчание. Следим, чтобы никто не закурил папиросу. Прислушиваемся к отданным в полголоса приказаниям. Крики «Ура!» снова возобновились, но к нам не приближаются. Сохраняем все то же гробовое молчание и упорно продвигаемся вперед.
Очевидно, вперед были посланы разведчики. Неожиданно для нас подходим к залегшим и изготовленным к стрельбе цепям, которые, однако, не открыли огня по нас. Ими были марковцы. Пропустили нас молча, приветствуя только руками. Из нашей груди вырвался вздох облегчения. Красное кольцо не успело сомкнуться, и мы вырвались из окружения.
Крики «Ура!» не прекращаются и растут за нами в темноте. Вот эти крики уже доносятся из ближайшей темноты, но марковцы зловеще молчат. Затем по команде вся линия марковской обороны опоясывается огненными вспышками орудий, пулеметов и винтовок. Крики «Ура!» обрываются на полуслове. Стрельба так же резко прекращается, как она началась. Тишина восстановилась. Изредка ветер доносит стоны раненых красных. Ночь, наконец, вступила в свои права.
Между Розенталем и Андребургом
Борьба, которую вел командующий Вооруженными силами Юга России генерал Врангель, опираясь на Крымский полуостров, против красного засилья, имела смысл, пока имелась хоть малейшая надежда, что эта борьба будет поддержана русским народом. Поэтому генерал Врангель делал героические усилия расширить фронт борьбы, производя десанты на Кубани и на Дону и совершив рейд на правобережную Малороссию по направлению к Никополю. С той же целью Дроздовская дивизия два раза доходила до Александровска и после второго занятия Александровска – даже до Синельникова.
Однако, очевидно, еще не прошло достаточно времени, чтобы народ распознал подлинное звериное лицо коммунизма. Александровск с большим рабочим населением встретил белые войска радостно и приветливо, но еще без сознания, что нужно самим включиться в борьбу с целью стереть интернациональную красную напасть, присосавшуюся к телу русского народа.
Каких только международных ландскнехтов не посылали коммунисты против нас: латыши, венгры, китайцы… По признанию начальника политического управления советских вооруженных сил Голикова в 1958 году – двести тысяч иностранцев приняло участие в Гражданской войне на стороне большевиков. В то же самое время у генерала Врангеля всех родов войск было не более 40 000. Советская власть была утверждена при помощи иностранных коммунистов вопреки сопротивлению, оказанному частью офицерского состава русской армии и главным образом учащейся молодежью, оказавшихся, увы, в меньшинстве, при безразличном отношении всего остального населения. В 1920 году красная повязка с очей русского народа еще не спала, и это обстоятельство предвосхитило исход Белого движения.
После первого занятия Александровска наши войска отошли, чтобы остановить красное наступление, начатое ими у Каховки и на правом фланге первого корпуса. Красные хотели воспользоваться отводом кубанской конницы для производства десанта на Кубани. Об этих боях, в начале августа 1920 года, рассказывает А.Ф. Пронин в очерке «Бой под Ново-Мунталем». Было ли это под Новым Мунталем или Розенталем, спорить не берусь. Обе колонии находятся по соседству. Моя память почему-то сохранила имя колонии Розенталь, как о месте, где описываемые бои имели место.
Наша рота лежала в цепи с левой стороны от северного выхода из колонии. Вдруг что-то произошло по другую сторону колонии. Что именно произошло – нам тогда известно не было. Н.Н. Ребиков рассказывает в своем дневнике, что на 3-й батальон полка наскочила красная конница и батальон сдался. Две артиллерийские батареи, в том числе гаубичная, оказались со снарядами на исходе и без пехотного прикрытия.
Наша рота была поднята и срочно направлена к северной окраине колонии. Когда мы вытянувшимся строем по два в ряд подбегали к первым жилищам, то с другой стороны колонии появилась красная тачанка со станковым пулеметом.
Тачанка появилась столь внезапно, что мы не успели поднять винтовок и встретить ее ружейным огнем, как она уже развернулась и, с расстояния шагов в 50, облила нас дождем стальных пуль. Устье ствола пулемета, до которого, казалось, рукой подать, изрыгало на нас огненные молнии. Пули зацокали по земле под ногами. Красный пулеметчик, очевидно, исправил свою ошибку и приподнял ствол. Немедленно одна из пуль ударилась в приклад моей винтовки и его разбила, но мое тело под прикладом осталось невредимым.
Еще несколько скачков, и мы, находясь под прикрытием ближайшего к нам дома, открыли огонь по красной тачанке, удивившей нас своей смелостью. Тачанка столь же быстро, как появилась, стала удаляться. Но вместо одной появилось несколько тачанок. Наши пулеметы израсходовали все патроны. Поединок винтовок с пулеметами не сулил нам успеха.
На северном конце колонии появилась красная кавалерия. Приказано немедленно отступать, цепляясь за каждый дом и обороняясь. «Вот бы ударить по кавалерии из орудия», – мечтали мы. Точно по мановению волшебной палочки, от южного конца колонии приближалось к нам легкое полевое орудие. Развернувшись и встав под пулеметным огнем на позицию поперек улицы, орудие открыло стрельбу по кавалерии. Совместными усилиями орудия и наших винтовок красные были отражены и покинули окраину села.
Только теперь я заметил, что у меня вся левая штанина в крови. Пошел на перевязку. Очевидно, в то время, когда пуля разбила приклад, другая прострелила икру левой ноги. Рана – ерундовая, в пылу боя даже ее не заметил. Почувствовал боль, только когда фельдшер залил рану йодом. Получив перевязку, вернулся в строй. Это было предупреждение.
За ночь подошли резервы, а главное, были доставлены снаряды для орудий и патроны для пулеметов. Получили по котелку чаю. Еще перед рассветом двинулись вперед.
Бои были очень тяжелые, но красные не удержались и были выбиты из колоний, захваченных ими в течение предыдущих дней. Во время этих боев был убит начальник команды пеших разведчиков, капитан Владимир Иосифович Коваленко. Не ушел он от переселения на другой свет, и наша шуточная кличка оказалась, увы, пророческой. Без одной остановки на отдых продвигались вперед. Также не получали никакой пищи – желудки были пусты, и только потуже затянуты были ремни.
Наконец день начал склоняться к вечеру. За день прошли с огнем верст пятнадцать – двадцать. Впереди колония Андребург (на советской карте она называется Андребург). Между ней и соседней колонией Грюндаль – небольшой чахлый лесок. На опушке этой рощи полк был остановлен для отдыха. Полусидим и полулежим.
Вдруг откуда-то из нашего тыла появился броневик. Приняли его за свой. Полк не пошелохнулся и продолжает отдыхать. Однако броневик оказался красным. Из пулемета, высунутого из круглой башни, замелькали огоньки. Пули застучали по стволам деревьев. Внезапная боль появилась где-то в нижней части туловища, и я моментально потерял сознание…
Страшно тяжело дышать от боли при каждом вдохе и выдохе. Внутри все переворачивается. Пальцы судорожно корчатся и что-то в отчаянии ломают, как потом разобрался, стебли соломы. Лежу на санитарной повозке. Надо мной в тумане какие-то лица. Слышу знакомый голос полкового врача, доктора Леонидова:
– Ранение в полость живота. Вряд ли выживет. Возьмите у него бумажник и документы и перешлите родителям.
– Есть, – отвечает взволнованный голос моего друга Коли.
– Слава богу, что больше нет потерь. Могло быть больше, – хладнокровно продолжает доктор.
Голоса обрываются. Снова впадаю в беспамятство. Слышу, как скрипят и визжат колеса. Подо мной уже нет больше соломы. Лежу не на полковой санитарной коляске, а на досках телеги, на которой вывозят навоз на поле. От каждого содрогания телеги по ухабистой дороге – точно ножи переворачивают свои лезвия где-то между грудью и животом. Очевидно, я был мертвенно бледен и не проявлял признаков жизни.
– И куды вы энтот труп везете-то? – слышу чей-то бабий голос.
– А вот туды, на станцию. Там разберут, труп энтот чи живой, – отвечает возница, у которого вижу сквозь туман только спину. Неизвестный возница честно вез «труп» в течение нескольких часов и уже в сумерках привез на станцию железной дороги в Пришибе.
Раздается озабоченный женский голос, вероятно, сестры милосердия:
– Там привезли офицера-дроздовца. Перенесите его в вагон в первую очередь.
«Труп» положили на пол теплушки. Через некоторое время вагон вздрогнул, подтолкнутый подошедшим паровозом. Паровоз с вагоном начал маневрировать. «Боже мой, зачем нужно так бесчеловечно жестоко толкать вагоны с ранеными», – мучительно проносится в моей голове. Опять память куда-то теряется.
На станции Федоровка нас переносят в мягкие пульмановские вагоны санитарного поезда. Над моей головой висит записка: «Ранение в живот. Никакой пищи». Но мне повезло: ранен в наступлении, ранен во время привала – один из всего полка, было когда возиться и отправить в тыл, а главное, был ранен в живот – на пустой желудок. И «труп» выжил.
Барон П.Н. Врангель
В.И. Гетц
М.Н. Левитов
В.К. Витковский
А.В. Туркул
В.А. Ларионов
Э.Н. Гиацинтов
А. Судоплатов
В.И. Старицкий
Л.А. Булгаков
В.И. Морозов
Генерал от кавалерии П.Н. Шатилов
Генерал от инфантерии А.П. Кутепов
Генерал-лейтенант С.Г. Улагай
Генерал от кавалерии А.М. Драгомиров
Генерал-лейтенант Я.А. Слащев
Генерал-лейтенант А.П. Богаевский
Генерал-майор Г.Б. Андгуладзе
Генерал-лейтенант Ф.Ф. Абрамов
Генерал-лейтенант П.К. Писарев
Генерал-майор Н.Г. Бабиев
Генерал-майор В.М. Ткачев
Генерал-лейтенант А.Н. Черепов
Полковник Ф.Д. Назаров
Генерал-лейтенант Д.П. Драценко
Генерал от инфантерии Ю.Н. Данилов
Генерал-лейтенант Д.М. фон Зигель
Генерал-лейтенант В.Г. Харжевский