270С Алексеевским полком в русской Армии271
Под Геническом 3 апреля 1920 года
Ну ж был денек! Этот день останется у меня в памяти на всю жизнь. Сейчас, когда я пишу эти строки, я сижу уже в Катарлесе (под Керчью). Красные далеко за Перекопом и Сивашом, и до нас им не добраться. Мы здесь будем формироваться после «Генической бани». Да, там была форменная баня, где нас сперва выпороли «свинцовыми вениками», а затем заставили «купаться» в Сиваше, где многие остались «купаться» навеки.
3 апреля. Мы уже не более как в версте от Геническа. Уже хорошо видны постройки и маяк. Красные залегли и отчаянно отбиваются от наступающих алексеевцев. Сзади из Юзкуя движутся на нас густые цепи большевиков. Самурцы (идущие в арьергарде) от них отбиваются. Пули летят и сзади и спереди. Справа на горизонте показалась красная конница. Положение наше отчаянное: спереди красные не пускают нас к Геническу, слева – море, справа – лава красной конницы, сзади напирает пехота красных. Цепи алексеевцев, пробивающихся к Геническу, и цепи самурцев, отбивающихся от наседающих сзади красных, очень сблизились: мы наступаем медленно, они отступают быстро. Между цепями отходило наше единственное орудие. Оно работало отчаянно. Быстро отойдет, запряжку отведут в сторону, и сразу, беглым огнем, снарядов пять назад, затем повернет направо – и снарядов пять по коннице, потом поворачивает вперед – и снарядов пять по Геническу. Затем быстро подводят лошадей, орудие опять отойдет, опять беглым огнем назад, направо, вперед – и опять отойдет, и опять отчаянная стрельба. Оно больше всего, вероятно, и пугало красную конницу. Хотя и у нас всех настроение такое, что «не подходи!».
– Спокойствие и хладнокровие, господа ротные командиры! – крикнул какой-то капитан-самурец.
– Алексеевцы, не подкачать имени нашего доблестного шефа. Ура! – кричит кто-то из наших.
Мы бросились на «Ура!». Мы уже на улицах Геническа. Стреляют из окон. Наша офицерская рота почти вся переранена. Пробиваемся к вокзалу. Вдруг из одного дома затрещали выстрелы. Несколько человек сразу упало. Тут я никогда не забуду вольноопределяющегося пулеметчика Крыжановского. Он положил «льюис» на тумбу у тротуара и со зверским лицом осыпал дом градом пуль. С дома посыпались стекла и штукатурка.
Наконец приблизились к вокзалу. Город уже занят нами. Было жарко и пыльно. Наши разошлись по домам: кто напиться, кто перехватить чего-нибудь поесть. Выйдя из какого-то дома, я оказался на улице один. Боясь отстать от своих, пошел к маяку, надеясь там найти наших. По полю к Геническу приближается красная конница. Встретил нашего офицера. Началась отчаянная стрекотня. Мы с ним стали к стенке какой-то хаты. Пули с визгом пролетают через крышу. Баба с визгом и причитаниями выскочила из хаты с подушкой в руке.
Вдруг близко грянуло «Ура!». Мимо нас, через огород, пробежали отступающие самурцы. Мы выскочили из-за хаты. Вокруг маяка, рысью, сверкая шашками, объезжала красная конница.
Мчится повозка с патронами. Поручик на ходу вскочил на нее, я тоже прицепился. Винтовка скользила и стучала по спицам колеса. Повозка с грохотом скачет по ужасной мостовой. Сзади на подводе бренчит, высоко подлетая на воздух, никелевый чайник. «Как бы не выпал!» – думал я и хотел было его придержать, но боюсь пошевелиться, чтобы самому не выпасть. Вдруг чайник с грохотом покатился по мостовой. Ничего не соображая, я соскочил с подводы и поднял его. Для чего?! Подвода ускакала, а я, как дурак, бегу по улице с чайником в руках. Несколько пуль свистнуло в воздухе. Меня нагоняет арба. Сидит мужик и два наших алексеевца. Я бросил чайник и вскочил на арбу.
Мчимся вниз. Уперлись в какую-то улицу. На доме надпись золотыми буквами: «Государственная Сберегательная Касса». У ворот стоит группа евреев – в Геническе их много. «Где дорога на пристань?» – спросили мы их. Они замахали направо. Мы помчались. Из одного дома по нас кто-то стрелял. Заскочили в какой-то переулок. На углу стоит какой-то сапожник (почему мне показалось, и сейчас кажется, что он был сапожник, – не знаю). Спрашиваем его. Он замахал руками в обратную сторону. Летим вверх обратно. Встречаем трех офицеров-алексеевцев. «Моста нет, все лодки потоплены. Будем отбиваться до последнего патрона. Все равно – смерть!» – закричали они нам, повернули назад и начали стрелять…
Подъехали, наконец, к пристани. Здесь уже толпились наши. Здесь же стояли пленные, которых мы взяли утром. Они кричали нам, чтобы мы оставались и ничего не боялись. На берегу стояло наше орудие. Замок с него уже сняли.
Моста не было. Лодки попорчены красными. Ходила одна большая лодка, которой управлял какой-то старик.
Джжжь! Джжжь! – взвизгнул снаряд, и два водяных столба поднялись среди пролива. Один снаряд разорвался на пристани. Некоторые раздеваются, бросая оружие и одежду в воду, и бросаются сами туда же. До того берега, думаю, было саженей сто. Если бы я мог плавать, я бы поплыл… Ординарец С. Сахоцкий ведет в воду лошадь, он хочет спасти и лошадь. Лошадь храпит и боится воды – пришлось ее бросить. Его брат, поручик Сахоцкий, отличный пловец, раздевшись, прыгнул в воду. Его приятель армянин, корнет, в бурке и черкеске, вместе со своим вестовым прыгнули ему на шею.
– Поручик, – крикнул он, – мы с тобой!
Все трое потонули, а поручик, хороший пловец, никогда бы не погиб, если бы не армянин.
Полковник Звягин распоряжается погрузкой. Переполненная лодка уже отошла.
– Скорее верните лодку! – кричит Звягин.
Из окон домов уже стреляют по пристани. Снаряды с визгом падают в пролив. Я решил: будь что будет, силою вскочу в лодку. Я не умею плавать и ни за что из лодки не уйду.
Лодка идет обратно.
– Садись, штаб бригады! – распоряжается Звягин.
Когда лодка была нагружена уже наполовину, я спокойно прыгнул в нее и пробрался к носу. Думаю, что сейчас выбросят обратно. Но ничего – оставили.
Борты лодки на вершок от воды – вот-вот качнет, и она погрузится на дно. В это время один капитан-самурец подскочил к полковнику Звягину:
– Господин полковник, я плавать не умею. Разрешите сесть в лодку?
– К сожалению, лодка переполнена, – ответил Звягин.
Капитан спокойно вынул наган и застрелился.
– Быстрее назад лодку! – опять кричит Звягин отходящей лодке.
Пули засвистали над лодкой. Она идет медленно, переполненная донельзя. В воде мелькают головы плывущих, некоторые кричат и тонут, не умея хорошо плавать и выбиваясь из сил, в некоторых попадают пули. Но вот лодка стукнулась о берег. Мы на Арбатской стрелке.
– Наза-ад лодку! – кричит с того берега полковник Звягин. Все выскакивают на песок. Никому не хотелось возвращаться в это страшное «назад». Когда через минуту я оглянулся назад, лодка шла обратно и управлял ею старик рыбак… Я горячо возблагодарил Бога. После Новороссийска это мое второе чудесное спасение от явной смерти.
На берегу разбитые хаты, около них вырыты окопы. В окопах застава Сводно-стрелкового полка, с ними телефон и сестра милосердия. Наши раненые, голые, подходят для перевязки, и никто не стесняется, не такой момент.
Наконец прибыл и полковник Звягин, бросился к телефону.
– Передайте по радио, – кричит он. – «Севастополь, мы голые бежим вплавь из Геническа. Звягин».
Саша Сохацкий плачет о своем погибшем брате и ругает армянина. Он прямо сошел с ума.
– Почему вы не стреляете по тому берегу? – кричит он на начальника заставы, забывая про свое звание: все равно – голый, и, схватив «льюис», стал сам стрелять по Геническу.
Полковник Звягин вышел из хаты и тоже начал стрелять из винтовки по тому берегу.
Здесь узнаем друг от друга о погибших товарищах. Подпрапорщик С., из моего села, говорят, уже доплыл почти до этого берега, но пуля попала ему в голову, и он скрылся под водой. Только красное пятно несколько секунд обозначало место его смерти. Один офицер тоже доплыл почти до берега, но потом, очевидно выбившись из сил, вскрикнул, перекрестился и утонул. Другой попал под доски пристани, разбил голову, чуть не захлебнулся, но выплыл. Сестра его перевязывает, а он, бледный, сидит голый и не верит, что он жив.
– А где наш командир полка? – спросил кто-то.
– Он остался на том берегу, – ответил один ординарец. – Я ему кричу: «Господин полковник, раздевайтесь!» – а он говорил мне: «Я не могу бросить полк».
Всех торопят идти в тыл. Пули и здесь визжали над головой, мимо ушей, впиваясь в песок у самых ног. Красные бьют по косе, ведь коса внизу и вся как на ладони.
Со мной рядом шагает артиллерист в форменной фуражке, голый.
– Осталось орудие? – спросил я его.
– Да, но оно для нас сейчас безвредно, замок в воде.
– Жаль, хорошее было орудие!
– Такое г… мы всегда найдем, – вздохнул он, – а вот людей жаль, ведь какие были люди!
– Вам холодно? – спросил я его. – Разрешите предложить вам мою шинель?
– Очень благодарен, – сказал он, надевая шинель, – когда придем к жилью, я вам ее возвращу.
Прошли проволочное заграждение. За заграждением сидят на траве спасшиеся алексеевцы, поджидая других. Все почти голые. Корнев, Васильев, Гильдовский, Павлов, поручик Лебедев тоже здесь. Они обрадовались мне, так как считали, что я погиб. Алексеевцы все подходили и подходили. Все сидели молча, лишь кое-кто тихо переговаривался, делясь впечатлениями пережитого дня.
Незаметно наступил вечер. Стрельба утихла. Кричала какая-то птица, зажглась вечерняя звезда. Где-то далеко-далеко ухали орудия. Говорят, наши прорвали фронт на Сиваше и взяли Ново-Алексеевку. Это, кажется, один пролет от Геническа.
От заставы приближалась к нам тачанка. На ней сидел наш командир полка (полковник Бузун). Он переплыл Сиваш последним. Ему где-то раздобыли шубу, и он, голый, закутался в нее, подняв воротник.
– Полк, смирно! – раздалась команда.
«Полк» – человек сорок голяков – встал смирно. Тачанка поравнялась с нами.
– Здравствуйте, дорогие… – как-то вскрикнул полковник и, не договорив, заплакал.
Тачанка умчалась. Мы почти не ответили… Капитан Логвинов горько плакал. Старику жаль было своего батальона.
Ночевали в селе Счастливцеве. Обещали выдать обмундирование, но, говорят, командир Сводно-стрелкового полка полковник Границкий пока не дает.
4 апреля. Вечером грузимся на пароход, уезжаем обратно в Керчь. Красные, вероятно, догадываются, что мы грузимся. Только ночь скрывает нас от их взоров. А ночь хорошая, теплая, апрельская. Офицеры, усевшись на носу, поют:
В ногу, ребята, идите,
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной. Проводите
В отпуск бессрочный меня, —
вытягивает высокий тенор, а хор подхватывает:
Был я отцом вам, ребята;
Вся в сединах голова.
Вот она служба солдата.
В ногу, ребята, раз-два!
– Раз-два! – отрезают басы, а тенор опять выводит:
Я оскорбил офицера,
Молод и он оскорблять!
Их слушает тихая весенняя ночь, яркие звезды, вся команда пароходика, капитан с женой и, наверное, большевики, ибо они близко и не стреляют. А тенор грустно продолжает:
Трубка никак догорела.
Дай, затянусь еще раз.
Смело, ребята, за дело!
Прочь! Не завязывать глаз!
Целься вернее, не гнуться!
Слушай команды слова.
Дай бог домой вам вернуться!
В ногу, ребята, раз-два!
Певцы уже давно замолкли, а на палубе никто не расходился. Все стояли молча, и в голове у каждого роились думы. Думы о прошлом, о далеком милом доме… А звезды ласково мигали с темного небосклона и радовались тишине и красоте природы. И казалось, что вчерашнего кошмара совсем не было. Под утро тронулись.
7 апреля. Сегодня на площади села (Катарлеса) была отслужена панихида по погибшим в десанте. Почти все плакали. Жалко товарищей. Ведь вернулась едва третья часть. А день теплый, настоящая весна…
Перед Кубанским десантом наш полк вошел в Сводно-пехотную дивизию. Командиром этой дивизии был назначен генерал Казанович – старый алексеевец, командовавший нашим полком в 1-м Кубанском походе. 23 июля был парад. После него генерал, обходя строй, здоровался и разговаривал со старыми алексеевцами.
29 июля под вечер на набережной Керченской крепости полк выстроился в каре. Был отслужен молебен, после чего началась погрузка. Ночью полк поплыл в десант.
Десант на Кубань
1 августа. Высадка десанта. Утро ясное, море спокойное. Весь флот идет вместе. В тумане видна полоска земли – это Кубань. Там большевики. Мы идем медленно вдоль берега. Рядом с нами другой пароходик тоже тащит баржу, на ней казаки-бабиевцы, с лошадьми. Наша и их баржи высаживаются первыми и поэтому отделяются от остальной флотилии и приближаются к берегу. Уже видна Бородинская коса и на ней хуторок Бородин. Наш катер подошел версты на полторы к берегу и остановился.
– Мель, не могу идти! – кричит с катера капитан.
Приходится искать другое место. Казачья баржа уже близко к берегу.
Та-та-та-та – раздалось с берега. Казаки не выдерживают. Человек 15–20 выводят лошадей на палубу и толкают их в воду. Сами, голые, с винтовкой и шашкой, бросаются за ними в воду. Рвутся на свою Кубань.
– Ну, что вы там? – нетерпеливо кричит наш командир полка, волнуясь, что катер наш медлит.
– Не можем идти дальше! – кричат нам с катера.
– Какая глубина?
– Восемь футов.
– Господа! – кричит командир полка. – Кто умеет плавать, прыгай в воду и тяни за канат на буксире баржу!
Через 10 минут человек 200 пловцов тянули баржу к берегу. От баржи идут два каната, за каждый из них уцепилось человек сто и тащат с криком «Ура!». Из воды торчат головы, да взмахивают сотни рук, как будто в воде копошится огромное чудовище. Баржа медленно движется к берегу, наконец стукнулась о песок.
– Все раздевайся! – крикнул нам командир полка. – Бери только винтовки, пулеметы, патронники и диски, сноси все на берег. Затем обратно за одеждой. Не суетясь, но быстро! – добавил он.
Оделись быстро и, взяв каждый по аппарату, винтовке, всей выкладке и по 2 катушки, пошли к хутору. Идем через бахчи, рвем дыни и арбузы.
Та-та-та-та – затрещало из кукурузы.
– Ура! – вспыхнуло где-то в роте.
Пулемет умолк. Он уже наш, красные удрали. Мы уже отошли верст 5 от берега. Моря уже не видно. Рассыпались в цепь.
Та-та-та-та – опять затрещал впереди пулемет.
Трах-тах-тах-тах – затрещали ружейные выстрелы. Очевидно, тут дело более серьезное. Цепи легли. Правый фланг пошел в обход.
Поручик Лебедев, начальник команды связи, подозвал меня:
– Здесь будет промежуточная телефонная станция. Немедленно отсюда ведите линию на хутор Бородин и оставайтесь там до моего приказания.
Взяв аппарат, винтовку и 2 катушки, я понесся напрямик через бахчи и кукурузу. Прихожу в Бородин, включил в линию аппарат. Тут уже находился только что высадившийся штаб дивизии. Подошел генерал Казанович, наш начальник дивизии.
– А вы что, с позиций? – спросил он меня.
– Так точно, Ваше Превосходительство!
– Алексеевец?
– Так точно, Ваш-дитство!
– Молодец! – похлопал он меня по плечу. – Алексеевцы всегда были молодцами!
Он взял трубку и начал говорить по телефону с командиром полка.
– Ахтарская наша! – воскликнул он, бросив трубку. – Передай немедленно генералу Улагаю на миноносец! – приказал он дежурному офицеру.
3 августа. Отдан приказ в 8 часов утра перейти в наступление… Прошли уже верст 15, видна станица Ново-Джерлиевка. Уже перевалило за полдень. Раздались выстрелы. 1-й батальон рассыпался у железной дороги, 2-й пошел далеко в обход. Подъехал с ординарцами командир полка. Он влез на скамью дрезины, чтобы лучше наблюдать. На вокзале станицы показался дымок и начал приближаться к нам.
– Очевидно, бронепоезд, – с некоторой тревогой произнес командир полка, – а наших орудий все еще нет, все еще выгружаются. Дайте Ахтари! – обратился он ко мне.
Грянуло орудие. Снаряды начали ложиться около цепей. Нам приходится туговато. С винтовками нам с бронепоездом не потягаться. Бронепоезд уже виден, он выходит из станицы. Цепи наши, то было ретиво двинувшиеся вперед, залегли и не поднимаются. Около нас страшным грохотом разорвался снаряд. 1-й батальон не выдержал и стал отходить. Вдруг командир полка встрепенулся.
– У вас, кажется, есть ключ для гаек? – спросил он нас.
Мы ответили утвердительно.
– Садитесь на дрезину и езжайте вперед, пока возможно, и старайтесь развинтить рельсы!
Дьяков вскочил на дрезину, я вскочил за ним. Мы нажали на передачу и быстро помчались под уклон, навстречу бронепоезду. Красные сосредоточили по нас огонь, пули визжат. Жду – вот сейчас хлопнет в лоб! Мы уже обгоняем наши цепи. Они уже далеко позади.
Мы уже вблизи станицы. Дьяков соскочил с дрезины.
– Тормози! И где ключ? – кричит он, догоняя дрезину.
Принялись отвинчивать гайку. Но это оказалось не так просто: гайка вертится вместе с болтом. Одним ключом ничего не сделаешь, а второго у нас нет. В это время два снаряда разорвались с визгом около нас. У меня самого развинтилась «гайка». А Дьяков кричит:
– Надо что-то сделать!
– Давай перевернем дрезину, – кричу я ему. – Может, это все-таки немного задержит бронепоезд!
Мы сняли дрезину с рельс, поставили ее поперек путей и, пригнувшись, быстро побежали обратно. Командир полка поблагодарил нас за находчивость… Наши цепи отошли шагов на сто и залегли. Бронепоезд стрелял, но не двигался дальше. Может, предполагали, что мы подложили под рельсы шашки. Уже солнце садилось, когда по дороге поднялось облако пыли, которое быстро приближалось.
– Батарея! Алексеевская батарея! – раздались радостные крики.
Батарея неслась карьером. Быстро снялись с передков. Уже наводят орудие.
– Ай да молодцы! – раздаются похвалы.
Первый снаряд разорвался около самого бронепоезда. Наверное, задел его. Ура, бронепоезд удирает. Наша батарея начала бить по вокзалу. Цепи наши начали делать перебежки. Правый фланг уже вошел в станицу. Мы опять поставили дрезину на рельсы и двинулись вперед.
Слева от нас по дороге движется конница. Она несется рысью с черными знаменами, с красно-черными значками и волчьими хвостами. Это конница Бабиева, которая только сегодня полностью выгрузилась. Конница превосходная. Ну, теперь красные уже не страшны нам!
4 августа. Часов в 7 утра двинулись по железной дороге. При выходе из станицы, гляжу, наши бегут на курган. Я понесся туда тоже. Оказывается, на кургане зарыты наши взятые в плен гренадеры, которых, рассказывают местные жители, здесь ночью красные рубили. Жители говорят, что они видели, как командира батальона и одну сестру милосердия красные погнали дальше, на станицу Роговскую.
…Идем уже около часу. Солнце отчаянно печет, пить хочется. Вправо маячит хуторок. Несколько человек помчались туда напиться воды. Я тоже понесся туда. Подбегаю к крайней хате. Здесь несколько человек наших окружило какую-то бабу.
– Да ты говори толком! – кричал ей один офицер. – Белый он или красный?
– А Господь его знает! – говорила перепуганная баба.
– Да где он? Веди нас к нему!
Баба повела нас за собой в амбар, указала на закром.
– Братцы, товарищи! – раздалось из закрома. – Я ранен…
– А ну-ка, вылазь! – крикнул тот же офицер, заглядывая в закром. – Да это же наш! – воскликнул он. – Это же капитан Соловьев!
– А вы… наши… свои… – залепетало в закроме. – Господи, благодарю, благодарю Тебя!
Из закрома, едва не падая от слабости, вылез капитан Соловьев, 3-го Гренадерского батальона. Лицо у него было все в крови, он был почти голый.
– Свои, свои! – крестился он и плакал.
Он кратко рассказал, как красные взяли в плен их батальон, раздели всех и начали рубить. Ему разрубили ухо и часть черепа, но он все-таки был жив и притворился мертвым. Ночью его подобрали крестьяне и спрятали в закром. Ну и пережил же он! Я забыл про воду и понесся к своим сообщить эту новость.
…Уже вечерело, когда мы подошли к станице Роговской. Красные оказывают сильное сопротивление, их бронепоезд отчаянно бьет по цепям. В конце концов ворвались в станицу. Красные бежали.
5 августа. Подходим к Тимашевке. Красные открыли огонь. Они сосредоточили огонь по нашим обозам, которые не выдержали и убегают. С вокзала бьет их бронепоезд тяжелыми снарядами. Орудия наши бегло бьют по вокзалу. Наши батальоны наступают на станицу. Красные вышли из станицы и наступают на нашем правом фланге. Они пытаются нас обойти. Наш 2-й батальон отходит. Наши орудия перенесли огонь на правый фланг.
Командир полка наблюдает за боем. Он стоит на дрезине и смотрит в бинокль. С тылу откуда-то летит аэроплан и бьет из пулеметов по нас. Бронепоезд начал бить тяжелыми снарядами по нашей дрезине. Вот-вот угодит. У меня душа ушла в пятки. Но командир полка не шелохнется, твердо держит в руках бинокль и медленно диктует адъютанту донесение для генерала Шифнер-Маркевича.
Бой затягивается. Уже закрадывается сомнение, возьмем ли мы Тимашевку. Вдруг в тылу поднялись облака пыли. Приближается какая-то колонна. Не то конница, не то пехота. Что такое? Откуда?
– Не может быть, чтобы это были красные! – говорит немного взволнованно командир полка своему адъютанту, направляя туда бинокль. – Не могут они так быстро и незаметно нас обойти!
Все-таки он приказывает немедленно снять с передовой линии два пулемета и направить против приближающейся колонны.
«Вот будет сейчас жара! – подумал я. – Ведь у нас только 2 батальона и одна батарея, да и люди все устали страшно».
Вдруг видим – по железнодорожной насыпи бежит к нам какой-то солдат. Запыленный, потный, весь черный. Это юнкер-константиновец.
– Где командир Алексеевского полка? – кричит он.
– Здесь! Здесь!
– Господин полковник! – прикладывая руку к козырьку и запыхавшись, докладывает он. – Константиновское военное училище прибыло к вам на подкрепление. Начальник училища просит у вас инструкций.
Слава Богу! Наши просияли, вздохнули спокойней.
– Пожалуйста, передайте начальнику, – говорит успокоившийся полковник Бузун, – рассыпать училище правее нас и охватить станицу с правого фланга!
Через 20 минут по всему полю правее нас шли юнкера. Они рассыпались стройными рядами. Идут как на учение. Молодцы!
…Наши уже врываются в станицу… Мы уже на вокзале… Вбегаем в контору. Перепуганная барышня выглядывает из-за шкафа.
– Вы кто такая? – кричит на барышню Дьяков.
– Я… я… телеграфистка.
– Здесь есть красные?
– Не знаю… Они бежали… Я ничего не знаю… – лепечет она, плача.
– Успокойтесь! Успокойтесь! – говорит ей Дьяков, усаживая ее на стул. – Мы не звери… мы не красные!
В контору входит прибывший сюда начальник дивизии, генерал Казанович.
– Аппараты целы? – спрашивает генерал.
– Целы! Целы! – говорит успокоившаяся барышня.
– Дайте мне Екатеринодар!
Барышня стучит.
– Передайте, – говорит генерал барышне, – «Белые обошли нас. Что делать с бронепоездом?»
Телеграфистка стучит, потом слышен стук ответа:
– «Приказываю отойти!»
– Прошу приготовить мне хорошую квартиру в Екатеринодаре! – диктует дальше генерал Казанович.
– «Кто говорит?» – читает барышня.
– Говорит генерал Казанович, – диктует начальник дивизии.
– «Готова хорошая квартира, – медленно читает ленту барышня, – между двумя столбами с перекладиной».
Аппарат дает какие-то перебои.
– Что такое? – нетерпеливо спрашивает генерал.
– «Ваше превосходительство… Ваше превосходительство… Я полковник Скакун. У меня тысяча шашек. Сейчас вышел из камышей, включился в провод и слыхал случайно ваш разговор. Куда прикажете идти?» – читает барышня.
– Идите в Тимашевку! – диктует генерал.
Аппарат перестал работать.
– Линия обрезана! – говорит барышня.
…В станицу входили обозы, батареи, команды, скорым шагом входило Алексеевское военное училище, оно опоздало к бою. Настроение у всех повышенное.
В группе обозов две клячи везут испорченный автомобиль. В нем, откинувшись на спинку сиденья, развалился толстый господин во френче без погон, но по всему видно, что он бывший офицер. Рядом с ним молодая красивая сестра милосердия в белой косынке. Оказывается, это захваченный бабиевцами командир красной дивизии с женой. Оба они сидели с закрытыми глазами, может быть, боясь взглянуть, ожидая, что вот-вот их убьют или зарубят.
– Этот господин, – говорил какой-то офицер-алексеевец, идя рядом с автомобилем, – говорят люди, приказал порубить наших гренадер.
– Ничего я не приказывал! – процедил тот сквозь зубы и не открывая глаз. (После я слыхал, что его в конце концов не расстреляли.)
6 августа. Сегодня большой праздник – Преображение Господне. Вся станица празднует. У нас должен быть хороший обед, баба двух уток понесла из сарая. День солнечный, хороший. Нашему полку объявлен отдых. Слава богу, хоть один день отдохнем. С утра я лежал под амбаром, написал все до настоящих слов, начиная с Ахтарей. По улице степенно гуляют старые бородатые казаки в черкесках с кинжалами. В станице мужчин средних лет нет: или молодые парни, или бородачи. И это во всех станицах на Кубани. Говорят, призывного возраста все мобилизованы и посланы на Польский фронт.
Иду на вокзал. Большую добычу наши захватили в Тимашевке. Много груженых составов. Целый состав – мастерские с полным оборудованием. Сегодня пригнали сюда тысяч пять пленных. Все уральцы Особой Уральской бригады – Пермские, Уфимские. Они страшно боялись: когда их построили на площади, думали, что их будут расстреливать. В наш полк зачислено тысячи полторы, в нашу команду попало человек 50. Им по станице собрали пищу и пока их охраняют.
7 августа. Сегодня рано утром разбудил нас орудийный выстрел. Подошедший красный бронепоезд начал обстреливать вокзал. Снаряды с воем несутся через нашу хату. Встаем. Стрельба прекратилась. Пошел в штаб полка. На площадь влетает на лошади казак и кричит: «В тылу красная конница!» Поднялась суматоха. По телефону запросили 2-й батальон, он стоял в конце станицы. Оттуда ответили, что на соседнем хуторе заметно какое-то движение. Один броневик покатил туда. Через час все выяснилось: наши брали на хуторе подводы; в это время откуда-то появились красные кавалеристы и разогнали наших.
Вот так война! Прошли 80 верст, а в тылу противник бродит! Нет, видно, нам со своими силами не сделать дела. Вчера генерал Улагай созывал здесь станичный сбор, разъясняя казакам положение. Казаки-станичники кричали «Ура!». Да толку, как видно, для нас от этого мало будет…
…Сегодня у нас в 12 часов дня парад. Принимать парад будет генерал Бабиев; на площади в ожидании парада стоит его конница. Она только что пришла из Брюховецкой, разбив бригаду красных. Она имеет грозный вид со своими значками, черными знаменами и волчьими хвостами. Пришел наш полк. Пришли батареи, броневики, подошли Алексеевское и Константиновское училища. Все с нетерпением ждут Бабиева. Интересно на него посмотреть.
– Смирно! – раздалась команда.
Не успели все сообразить, в чем дело, как вдруг из-за угла как пуля вылетел всадник и птицей пролетел по фронту.
– Здра-а-а! – закричал он.
– Здрав-гав-гав! – загалдели казаки.
Я не успел рассмотреть его. Видел только мелькнувшую фигуру и руку в воздухе, другой руки, говорят, у него нет, и повод он держит в зубах.
Жду – сейчас пойдем церемониальным маршем, но почему-то тишина. Никакой команды… Заминка…
– Разойтись! – раздалась команда.
Удивительно. Почему же не было парада? Иду в штаб полка. Меня ловит поручик Яновский:
– Идите в команду, сейчас выступаем!
– Куда? Что?
– Неизвестно!
Быстро грузим на повозки аппараты, катушки, а в саду кипит борщ, неужели бросим его?!
Выезжаем на площадь. Бабиевцы уже выходят из станицы. Значки и конские хвосты грозно веют над колонной. Полк наш едет на подводах.
Но почему в такое время? Под вечер. И почему едем не вперед, а назад? Это уже совсем что-то непонятное!
Как потом оказалось, пока отряд генерала Улагая отдыхал в Тимашевке, красные обошли ее и отрезали белых от моря и от Ахтарской станицы, где находилась база отряда. К тому же в самой Ахтарской военные корабли, пришедшие из Крыма, почему-то все ушли обратно в Крым, не оставив никакой охраны базы с моря, чем воспользовались большевики, высадили десант и заняли Ахтарскую. Восстановить положение была послана конница Бабиева и приданный ей Алексеевский полк. Несмотря на проявленный героизм, огромные потери и даже одержанные победы, очистить тыл от красных белым не удалось. Они не были побеждены, но и разбить красных окончательно у них не хватило сил. Красных было много, а белых (несмотря на взятых пленных) по сравнению с красными было чересчур мало. В течение недели шли непрерывные бои, белые брали пленных, трофеи, выбивали большевиков из станиц, шли дальше, а красные шли за ними по пятам, опять занимали только что занятые белыми станицы, и нужно было возвращаться назад и опять выбивать красных.
Ночевали в станице Роговской. Там были красные, но ушли.
8 августа. Выступили до рассвета. Бабиев, узнав, что где-то близко бригада красных, пошел ей в тыл. У нас был сильный бой в Гарбузовой Балке. Наши пленные, сибиряки и уральцы, дерутся хорошо. Наконец красные побежали. Мы взяли в плен целый полк; пленных ведем больше, чем нас. Среди пленных наш Башлаев нашел соседа по квартире в Ростове.
Ночевали в Джерелиевке. А Роговская и Гарбузовая Балка опять заняты красными. С Тимашевкой связи нет. Если завтра возьмем опять Роговскую, в Джерелиевке будут красные… Ну и война! С нами движутся повозки с ранеными. Их некуда деть и негде оставить!
9 августа. Сегодня опять прошли Гарбузову Балку. Красные за нами следом заняли Джерелиевку. В общем, мы окружены кольцом красных. Связи ни с кем не имеем. Мы ли выбиваем красных из нашего «тыла», или они нас выкуривают – не разберешь. Бабиев посылает нас в одну сторону, сам мчится в другую. Нам жарко с ним работать. Конница на лошадях мчится, а мы пешком да на подводах не успеваем за ней. Аошади наши выбились из сил.
Бабиев нас послал в станицу Брыньковскую. По дороге подошли к какому-то хуторку. У хутора вырыты окопы, там красные. С нами батарея, она бьет по их окопам. Черти красные тоже здорово бьют. Мы лежим в траве. Стебли осота и будяка подлетают на воздух и шелестят от пуль. А у нас, как на подбор, у всех фуражки с белым верхом. Перебегаем ближе и ближе. Оглянешься назад, много наших осталось лежать неподвижно навеки. Сестры милосердия ходят по цепи и делают перевязки. Одну убило (фамилии не знаю). Тяжело ранен командир офицерской роты полковник Непенин.
Мы бросились на ура. Пробегаем окопы, там никого, только лежат убитые. Вдруг сзади, из камышей, бьют по нас. Красные отошли влево в камыши и пропустили нас. Мы отхлынули назад, расстреливаемые в упор. Много упало со стоном на землю. Полковник Логвинов бежит вдоль цепи. Его лицо перекошено гневом, борода растрепана.
– Батальон, стой! – кричит он, испуская миллион матов.
– Ура! – опять вспыхнуло на левом фланге.
– Ура-а-а! – подхватили все и повернули обратно.
Перед хутором произошла короткая штыковая схватка. Красные удрали. Мы ворвались в горящий хутор. Хаты, амбары, скирды хлеба объяты пламенем. Ружейная стрельба, треск горящего дерева, вой баб, бегающих по дворам, рев коров и телят, блеяние овец – все смешалось вместе. Вокруг хутора валяются трупы красных. Два красноармейца лежали как бы обнявшись; у одного оторвало левую ногу, у другого – правую.
Батальон остановился, пройдя хутор. Решили ночевать здесь. В темноте наступающей ночи виднеется зарево горящего хутора. Спим в поле. Вверху над нами ласково мерцают небесные лампочки. Природа неизменная, как всегда. Изменились только люди. Они спят, чтобы утром с новыми силами кинуться друг на друга в новую кровавую, может быть, для них последнюю схватку.
10 августа. Сегодня будем брать станицу Брыньковскую. По очереди бегаем на соседний баштан за арбузами. Арбузы здесь громадные, сочные. Уже третий день по выходе из Тимашевки мы живем одними арбузами, почти без хлеба и воды.
…Перед Брыньковской поле ровное, как стол. Ясно видны хаты и колокольня. Из станицы затрещали пулеметы, но мы идем вперед. С нами в цепи идет много пленных. Они почти не ложатся. Даже командир полка один раз крикнул им:
– Ложитесь!
– Чаво там, господин полковник! – хладнокровно ответили они и пошли вперед.
Удивительные эти кацапы! Они и там дерутся отчаянно, и здесь молодцами.
Идет страшно жаркая перестрелка. Около меня ранило пленного. Он хватает руками траву и страшно стонет. Ползет фельдшер, рвет у него рубаху и хочет его перевязать. Фельдшер кричит мне:
– Приподнимите его и помогите пропустить бинт!
– Ой, бросьте, бросьте, – кричал раненый, царапая землю, – оставьте меня!.. – У него была рана в живот.
– Держите, держите! – говорит мне фельдшер. – Ис вами может то же самое быть!
…Брыньковская уже взята нами. Наша команда едет на подводах. По дороге лежат убитые красные. Стоят воткнутые штыками в землю винтовки. Это красные сдавались нашей коннице. Один молодой парень, раненный, очевидно, в грудь, – гимнастерка вся была в крови, – протягивал руку и что-то кричал. Один из наших соскочил с подводы и подбежал к нему. Раненый схватился за голову руками, очевидно ожидая, что сейчас его заколют. Наш дал ему фляжку с водой. Раненый жадно припал к ней. Я долго оглядывался, он все не отрывался от фляжки.
…Догнали полк в степи. Полк шел опять на Джерелиевку. Темно. Наши подводы все время подскакивают. На дороге что-то лежит. Я соскочил с подводы для естественной надобности. Потом бегу за своей подводой. Споткнулся о что-то. Упал. Труп, другой, третий. Тут их масса. Это работа бабиевцев. Влез обратно на подводу. Спать очень хочется. Я растянулся и заснул.
Тра-та-та-та! Что такое? Стучит пулемет. Подводы стоят, все спят. В хвосте стрельба.
– Ура-а-а! – раздалось сзади.
Пулемет стих. Подводы двинулись. Все спят, дремлют возницы.
Куда едем? Что происходит? Ничего не пойму. Опять стрельба, сквозь сон слышу залп. Подводы останавливаются. Залпы стихли. Прыгают повозки. Кажется, опять трупы. Мы движемся. Куда? Зачем? Кошмарная ночь. Спать страшно хочется.
11 августа. Утро солнечное, теплое. Красные нас совсем окружили. Мы идем цепью по высокой кукурузе. Вправо и влево белеют фуражки алексеевцев. Пули беспрерывно шлепают по желтеющим листьям кукурузы. Наши кинулись на ура. Красные отступают. Бабиев крошит их где-то справа. Мы бежим через бахчи. Обоз наш бешено понесся вперед и обогнал нас на полверсты. Наша батарея бьет на шрапнель по нашему обозу.
– Передайте на батарею: бьют по своим! – несется крик по полю.
Мы прорвались из окружения. Опять едем на наших повозках. Мы впереди, артиллерия в середине, Бабиев сзади.
Рядом с нами скачет на лошади артиллерийский офицер, он смеется и говорит:
– Знаете, за всю войну, с четырнадцатого года, я сегодня впервые видал, как обоз понесся в атаку на неприятеля! Разве могли мы не обстрелять его, – шутит он, – когда увидели, что впереди наших цепей несутся повозки?!
Сзади затрещали винтовки. Бабиев пошел куда-то влево. Мы рассыпались в цепь.
12 августа. Целую ночь были в походе. Потеряли всякую связь с остальной группой. Настроение у всех паршивое. На казаков-повстанцев нет надежды. Правда, под Джерелиевкой, еще в начале похода, к нам присоединилось несколько партизан в соломенных шляпах с винтовками, но, едва мы прошли их станицы, они дальше не пошли, а разошлись по домам. Их психология – свою хату отбил, и довольно!
Днем прилетал аэроплан. Он кружился над нами и спускался все ниже и ниже.
– Наш! Наш! Ура! – раздались крики.
С аэроплана сбросили вымпел. Длинные разноцветные ленты закружились в воздухе и отнесли вымпел далеко в кукурузу. Человек 50 как сумасшедшие полетели туда. Вымпел нашли и понесли генералу Бабиеву. Через 10 минут весь отряд знал, что аэроплан прилетал от генерала Улагая. Он стоит в станице Старо-Нижне-Стеблиевской и приказывает нам идти туда. Это отсюда верст 30. Все вздохнули облегченно. Ну, теперь, если соединимся, все-таки нас будет больше.
Подъезжаем к плавням, за ними бугор, за которым виднеется колокольня. Очевидно, там какая-то станица. Через плавни плотина. Едва мы приблизились к плотине, как справа застучал пулемет, пули засвистали над нами. Слева показалась масса красной конницы. Видимо, поджидали нас здесь, чтобы загнать в болото, когда мы будем переходить плотину, и перебить всех. Алексеевцы рассыпались в цепи. Отбиваемся, пока повозки и бабиевцы переходят плотину. Командир полка полковник Бузун на лошади носится по цепи, за ним его молодой ординарец Пушкарев с полковым значком. Вдруг справа раздалось «Ура!», и на нас ринулась лава красной конницы. Правый фланг начал отходить.
– Ни шагу назад! – закричал командир и поскакал туда.
Вдруг командир склонился на бок и едва не упал с седла. Его ранило. Две красные тачанки вылетели вперед и начали осыпать нас из пулеметов. Мы бросились в болото. Я шлепал по болоту почти по пояс в зеленой грязи. Пули впивались в грязь, чмокая то сзади, то спереди. Слава богу, выбрался на сухой бугор. Офицерская рота залегла на этом бугре, открыв огонь по красной коннице. Я тоже лег. Рядом плотина, а сзади станица, куда прошли наши обозы и бабиевцы. Красные перенесли огонь на станицу – гранатами.
Мне приказано провести отсюда линию в штаб, в станицу, из телефонистов я здесь один, где остальные, не знаю. В станице ад кромешный… (Теперь, лежа на брюхе под повозкой в станице Гривенской и описывая этот день, я удивляюсь, как я вырвался из этого ада!) Вечером выступили дальше и ночью прибыли в станицу Старо-Нижне-Стеблиевскую, она же по-казачьи Гривенская.
13 августа. Стоим в Гривенской. Наконец мы с остальной группой генерала Улагая. На Тимашевку, после нашего ухода, наступали красные. Юнкера со страшными потерями их отбили и начали отходить сюда. Вечером прилетел из Крыма аэроплан и долго кружился над площадью. Наш Фоменко на треноге варил кашу. Аэроплан низко спустился, уже видно летчика. Фоменко снял фуражку и, махая ею, закричал вверх:
– Земляк, спускайся до нас вечерять!
Аэроплан действительно спланировал за станицей. На нем прибыл начальник штаба Главнокомандующего генерал Коновалов, с особыми полномочиями. За неделю первый раз спал спокойно, на площади под повозкой.
14 августа. Сегодня наш полк опять выступает на позицию. Позиция будет в 18 верстах отсюда, на реке Протока, в станице Николаевской. Поручик Яновский посылает на позицию других телефонистов, нам разрешено отдохнуть. На позиции под станицей Николаевской идут жаркие бои. Беспрерывно слышен гул канонады.
Сегодня лежал часа два на берегу Протоки. Берега, обросшие ивняком, круто обрываются к реке. Высокие осокоры шумели своими серебристыми листьями. Их шум мне напомнил почему-то дом, осеннее время, сборы в училище. И мне стало грустно. Когда-то попаду домой? Настает осень. А конца нашей войне и не видно…
15 августа. Сегодня праздник Успения Божией Матери. Около полудня поднялась в станице стрельба. По улице несутся повозки. Наши повозки тоже понеслись. Я вскочил на одну. Все летят сломя голову. На улице крик: «Кавалерия!» Опомнились через час в камышах. Обозы пошли тихо. Не дай бог быть с обозом – всегда наделают панику!
Оказалось, что красные по Протоке подошли на речных пароходах и высадили конницу. Она промчалась по улицам станицы. Наш раненый командир полка тоже вскочил на подводу, и с ним еще несколько человек. Они мчались по улице, отстреливаясь из револьверов. Фоменко, выскочив на улицу, увидев скачущего к нему буденновца, не растерялся, прицелился и сбил его. Теперь он едет на его лошади!
…Мы идем по дороге вдоль Протоки. Это единственная дорога к морю, с обеих сторон непроходимые на много верст плавни и болота, так что красные нас не могут обойти. Ночевали на хуторе. Там установили радиостанцию и вызвали Севастополь. Будто бы получили сообщение, что за нами из Крыма идут пароходы.
16 августа. Утром двинулись дальше. Я еду с обозом нашей команды. Наш полк же остановился у входа в камыши, невдалеке от Гривенской, и будет там держать позицию. Везде по дороге пленные роют глубокие окопы в две или три линии. Здесь, наверное, будем защищаться, пока не сядем на пароходы.
К вечеру подошли к морю. По правому берегу Протоки, по которому мы идем, не подойти к морю, тут сплошные камыши. Левый берег открыт, виден рыбачий поселок (Ачуев) с маленькой церковью. Там будем грузиться. Целую ночь наши «понтонеры» строили мост через Протоку, на простых рыбачьих челнах, а поперек их клали заборы, ворота, двери и всякий подручный материал.
17 августа. Перешли через новый мост. У места погрузки установили 2 баржи рядом, сделали нечто вроде пристани, к которой могут подходить катера. Вдалеке стоят большие транспорты, они не могут подойти ближе – мелко. На них будут перегружать с катеров. Генерал Коновалов беспрерывно присутствует на пристани. Он в белом кителе. В первую очередь будут грузиться кавалерия и артиллерия. С позиции доносится страшная канонада, там наш полк.
18 августа. Утром прилетел большевистский аэроплан и бросил бомбы. Чуть было не попал в баржу, через которую идет погрузка. Погрузка идет полным ходом. Грузятся казаки. Главная возня с лошадьми: их приходится лебедками поднимать в море с одного парохода и пересаживать на другой. До нас очередь еще далеко.
19 августа. Мы стоим, как цыгане, табором. Повозки, повозки и повозки, везде костры. Жрать нечего, выдали знаменитую «керченскую» муку, из нее делаем «пышки» на морской воде; хорошо, солить не надо! Сейчас грузят обозы. Аошадей берут всех, а повозки только казенного типа. Много подводчиков едут с нами, не решаются оставаться. А тем, которые пожелали остаться, вернули лошадей, и они поехали через мост на Гривенскую.
К вечеру опять донесся гром канонады. Снаряды рвутся беспрерывно уже минут двадцать. После такой стрельбы, боюсь, и места не найдешь от нашего полка.
С позиции прискакал наш ординарец с донесением. Мы его окружили, расспрашиваем.
– Там Страшный суд! – махнул он рукой и опять ускакал.
Меня подзывает поручик Яновский:
– Сейчас же собирайтесь, поедете с Башлаевым на позицию.
Едем по старой дороге, за нами еще едет повозка с продуктами для полка. Позиция верстах в восемнадцати. Встречаем повозку с ранеными алексеевцами.
– Что там, на позиции? – спрашиваем.
Машут безнадежно руками. Мне начинает казаться, что нам с Кубани не выехать.
20 августа. Пишу в окопе. Вчера часов в 8 вечера прибыл сюда. За полчаса до моего прибытия наши отошли в новые окопы. Сейчас спокойно, но в окопах все сидят, боясь приподняться, так как красные в 200 шагах и тотчас же «посадят на мушку». Правый фланг упирается в Протоку, у обрывистого берега. Левый фланг клином упирается в густой камыш и вязкое болото.
Часов в 12 дня наша батарея, стоящая в полуверсте за второй линией, открыла огонь. Красные начали отвечать. Их шрапнель рвется над окопами. Картечь с диким завыванием местами сметает бруствер. Наши приникли к земле. Потом красные начали бить на удар. У нас вдруг перебита линия. Иваницкий, собравшись с духом, выскочил из окопа. Я взял трубку. Линия не работает. Ах, вот заработала! Лезет обратно Иваницкий. Слава богу, перебили всего в десяти шагах. К вечеру все утихло. Кухня поздно ночью привезла обед и ужин разом. Обед не то что на погрузке. Целый бык на 80 человек! Комары кусают, нет покоя.
21 августа. Ночь спали по очереди с Иваницким. Проклятые комары искусали страшно. Сижу на дне окопа и украдкой срисовываю полковника Логвинова. Сегодня в полдень была жаркая перестрелка, убито два офицера. Один из них приподнялся – вынимал что-то из кармана, – и хлопнуло. Они, прикрытые шинелями, лежат в окопе. Вечером со стороны красных понеслись крики: «Завтра все будете у нас! Смерть белогвардейцам! Раздави гидру контрреволюции!» – отборная ругань и т. д. Слышалось пение, крики. Очевидно, там шло пьянство. У нас же было тихо – ни звука. «Но тих был наш бивак открытый!» А налево, в камышах, несколько человек роют могилу. Нужно хотя бы как-нибудь похоронить двух товарищей. Они уже начали разлагаться.
22 августа. Часов в 8 утра вдруг совершенно неожиданно справа, из-за Протоки, ухнуло орудие, и снаряды начали ложиться вдоль окопа. Красные, видно, ночью как-то переправили орудие на тот берег. Неужели исполняются их вчерашние угрозы: «Завтра будете все у нас»?!
Красные пошли в атаку. Полковник Логвинов, заменяющий командира полка, с утра у нас в 1-й линии. Он не выпускает из рук трубки.
– Батарея! – кричит он. – Сосредоточьте огонь по левому берегу, отвлекайте их батарею! Пулеметчики, на вас вся надежда! – кричал Логвинов на левый фланг, где наготове стояли четыре «льюиса». – Оставьте аппарат! – махнул он мне и Иваницкому.
Мы взяли винтовки и легли на бруствер. Снаряды рвутся то впереди, то позади окопа, то падают в воду и поднимают водяные столбы. Но все внимание наше сосредоточено вперед, где между кустами и деревьями спокойно идут на нас красные. Они идут кучами. До них шагов полтораста.
– Батальон! – закричал Логвинов. – Пли!
Грянул залп из 80 винтовок, и яростно зарокотали четыре «льюиса». Боже мой, что получилось! Красные все пали на землю и, как раки, полезли в разные стороны. Многие кинулись в камыши, прямо в болото. Другие кидались в воду. Мы бешено стреляли, пулеметчики выпускали диск за диском. Уже красных не было, а наши все стреляли!
– Разрешите в атаку? – кричали офицеры Логвинову, вылезая из окопа.
– Куда? Куда? – закричал он. – Назад!
Ночью наши лазили в разведку. Притащили одного красного, раненного в грудь. Он говорил, что у них перед наступлением все были уверены, что мы еще раньше покинули окопы. Нас, телефонистов, 4 человека (я, Иваницкий, Башлаев и Солофиенко), дежурим в первой и второй линиях день и ночь, подменяя друг друга. Говорят, завтра кончается погрузка всех частей.
23 августа. Десять часов вечера, пишу при свете горящего кабеля. Все уже спят – утомились. Ну и денек был сегодня! С раннего утра красные буквально засыпали нас снарядами. У меня в ушах до сих пор стоит визг и треск от них. Не могу уснуть. Нам, телефонистам, пришлось особенно жарко. Как я остался жив, не знаю. Приходилось все время выскакивать из окопа и поправлять порванные линии.
Потом красные пошли в атаку, они покрыли всю поляну. У нас зарокотали пулеметы и открылась отчаянная стрельба. Пришло на помощь человек 30 с полковником Логвиновым из 2-й линии. Все лежали на бруствере и выпускали обойму за обоймой. Красные, невзирая на потери, шли напролом. Одни падали, другие сзади лезли. Было жутко!
– Почему батарея молчит? – кричит Логвинов в трубку. – Батарея! Батарея! Черт возьми! – орал он, ругаясь. – Связь! – прохрипел он, бросая трубку.
– Я, господин полковник! – кричу я.
– В одну минуту батарею дать!
Я схватил моток кабеля, запасной аппарат и, забыв про снаряды и пули, колбасой несусь по камышам. Батарея в тылу в версте. Прибегаю, батареи нет.
– Где батарея? – кричу я солдату, который грузит повозку какими-то вещами.
– Сейчас ушла на погрузку.
– Как? Куда? Почему?
– Не знаю, – флегматично ответил солдат.
Я быстро включил аппарат в брошенную линию – работает!
– Алексеевский полк! Батарея ушла на погрузку!
В ответ слышу такие ругательства, каких я никогда не ожидал от полковника Логвинова. Бегу обратно. Стрельба почему-то утихла. Какая-то зловещая тишина.
Смотрю – навстречу бегут наши, их всего человек 50.
Тра-та-та-та – опять засвистели пули.
– Полк, стой! – слышу голос Логвинова.
Остановились и легли на поляне. Я присоединился к ним. Около часу перебегали назад, пока не влезли в свежие, для нас приготовленные окопы. Вечером из Ачуева прислали патронов, продуктов и два «льюиса».
Темно. Впереди стоит секрет. Все, прильнув к брустверу, спят, ведь устали страшно. Иваницкий контужен, сидит и все время так странно мотает головой. Жалко нашего Башлаева. Его убило осколком гранаты. Он и другие убитые и раненые – человек 40–45 – лежат там… Их оставили там, когда покидали тот окоп. Бедняги раненые! Но что наши могли сделать?
24 августа. Часов в шесть утра мы покинули вчерашний окоп, так как красные открыли такой огонь, что нельзя было выдержать. Наш последний окоп невдалеке от моря, отсюда видна Ачуевская церковь и мост. Красные нас оставили в покое и бьют по мосту. Если его разобьют, мы погибли. Отсюда до места погрузки верст семь. Уже известно, что грузимся сегодня вечером. Набежали черные тучи. Поднимается ветер, море неспокойное. При ветре будет скверно грузиться.
Наши четыре «льюиса» уже пошли через мост на ту сторону. Они будут обстреливать противника, когда мы будем отходить через мост. Уже отправили новых раненых на погрузку. Я сдал аппарат и кабель с ними. Мы остались с одними винтовками. Второй батальон – человек 30 – пошел на погрузку. Красные не стреляют; они, очевидно, отчаялись нас взять и ждут, когда мы сами уйдем. За 2-м батальоном на мост пошел 1-й батальон – осталась только офицерская рота, человек 18. Едва только батальон взошел на мост, как красные с криком «Ура!» вылетели из своих окопов. Они, вероятно, не предполагали, что часть нас еще осталась на том берегу.
– Рота, пли! – крикнул капитан Осипенко272, который остался старшим вместо Логвинова.
Офицерская рота дала залп, другой. Красные отхлынули. Наконец поднялась Офицерская рота.
– Не спеши! – кричит Осипенко. – Реже шаг! Рядами, господа, рядами, – слышен голос Осипенко. – Через мост вольным шагом, не беги! Вторая полурота, стой! Пусть первая пройдет!
Красные открыли яростный огонь. Пули защелкали по мосту. Двух человек уже понесли на руках. Наступила наша очередь. Мы, человек семь, быстро перебежали по мосту. Наши 4 «льюиса», захлебываясь, трещали по красным. Мост был обмотан соломой и облит керосином. Два офицера стояли с паклей.
– Не отрываться, господа, скорым шагом! – кричит сзади Осипенко (капитан Осипенко за оборону Протоки и за героически проведенное отступление был награжден орденом Святого Николая Чудотворца). – Ждать никого не будем.
Пулеметы наши все еще строчат. Над нами поют красные пули. Проходим Ачуевскую часовню, хутор – никого. Я оглянулся назад. Мост был охвачен пламенем, две лодки неслись вниз по течению, а остальные, разорвавшись на две части, колыхались у нашего берега.
Шел мелкий осенний дождь. Мы шли по вязкому песку к месту погрузки. Несем по очереди раненых, тяжелые «льюисы». Проходим место, где был лагерь: сломанные повозки, следы от костров, какие-то пустые банки, бумажки. Не поживятся красные тут, напрасно они так рвутся сюда! Я вспомнил нашу высадку на Кубани, какой был теплый солнечный день. А провожая нас, даже природа плакала.
Идем не особенно быстро, раненые просят не качать их здорово. На море стоят два судна: один миноносец и рядом небольшой пароход «Амвросий». У берега небольшой катерок, он перевезет нас на пароход. Первыми высадились и последними уходим. Приехали 3 батальона, человек 800, а уезжают 2 батальона, человек 120. Человек 200 уехали раньше раненых. Прощай, Кубань! Вероятно, навсегда!