355«Чудо в Крыму»356
Вся дальнейшая судьба моя была как-то странно связана с личностью последнего Главнокомандующего генерала Врангеля, хотя видел я его всего три раза. В четвертый раз я был лишь в почетном офицерском карауле у его гроба на торжественных похоронах в Белграде. Я не буду вдаваться в подробности моей службы в училище, так как об этом я пишу в другом месте. Могу только сказать одно: никогда в жизни мне не приходилось так много заниматься и работать, как тем летом 1920 года в Корниловском военном училище.
С раннего утра до поздней ночи мы или занимались в поле, на походах, стрельбище, или слушали лекции по тактике, фортификации и другим предметам военно-училищного курса. Единственно, темп этих занятий был необычайно насыщенный, так как нам полагалось пройти нормальный двухгодичный курс в восемь месяцев!
Давал себя знать и недостаток пищи. Мясо мы видели только в воскресные дни, а в обычные дни – жидкий суп с опротивевшей всем рыбкой-камсой, немножко хлеба и перловая каша, которую у нас называли «шрапнелью». Явно не хватало жиров. Недостаток еды отражался и на здоровье юнкеров. Довольно часты были заболевания «холериной». Были и случаи возвратного тифа. Я сам заболел им, но, к счастью, у меня было лишь два припадка.
На стрельбище приходилось идти далеко, и на обратном пути было трудно четко маршировать от усталости. Но нам не позволяли «вешать носов». Как только мы сбавляли темп марша или начинали шагать не в ногу, сейчас же раздавался приказ: «Песенники, вперед!» – и с песней мы должны были маршировать, а иногда даже и бежать всей колонной в течение нескольких минут. Вернувшись в училище, нам надо было построиться, и перед вечерней зарей был строгий осмотр всех нас, с голоду и усталости едва державшихся на ногах. Но после «чуда в Крыму» уже ничто не могло сломить нашего духа.
Здесь я должен немного вернуться к прошлому. В момент революции наша семья (отец, мать, сестра и я) жили в Одессе. Там я кончал гимназию. И там мы пережили все ужасы начала большевистской власти. Два раза вся наша семья была арестована Чека, и только чудо спасло нас от расстрела.
После участия в восстании против большевиков в составе организации полковника Саблина, в начале августа 1919 года, когда Одесса была занята частями десанта Добровольческой армии, некоторое время я служил вольноопределяющимся в 1-м Одесском караульном полку. А в конце августа, с благословения матери, я уехал на фронт с группой офицеров бронепоезда «Генерал Дроздовский», прибывших в отпуск к родным и знакомым в Одессу и связанных с ней Сергиевским артиллерийским училищем. Уехав на фронт, я сразу потерял связь с родителями. Только в январе 1920 года, уже на Кубани, когда наш бронепоезд нес охрану Ставки генерала Деникина на станции Тихорецкая, мы узнали, что Одесса занята большевиками. Успели ли мои родители и сестра бежать из города, я не знал.
Теперь же, попав в Крым, я начал делать попытки разыскать и, если возможно, связаться с семьей. Прежде всего мне удалось вступить в связь с моим двоюродным братом, старшим лейтенантом Черноморского флота в Севастополе. Я написал в штаб флота, надеясь, что, если мой кузен жив, его найдут. Так оно и было, и ему переслали мое письмо, в котором я спрашивал его, есть ли у него какие-нибудь сведения о нашей семье. Он ответил, что наша семья благополучно эвакуировалась из Одессы и находится в Варне, в Болгарии. Он немедленно переслал моим родителям письмо, а мне сообщил их адрес. Можно себе представить, какую радость принесла мне эта весть. Постепенно у меня установилась переписка с семьей. В середине июля мать сообщила, что вместе с графиней Клейнмихель собирается приехать в Крым, чтобы передать генералу Врангелю одну из старинных икон, вывезенных за границу, и благословить его этой иконой от имени русских женщин в изгнании. Я с нетерпением ждал приезда матери.
В училище же у меня произошли перемены: я был назначен в пулеметную команду, и фактически моя главная задача состояла в обучении юнкеров пулеметному делу. После моего опыта с пулеметами на бронепоезде я действительно был уже экспертом в этом деле. У нас в пулеметной команде училища были на вооружении пулеметы Виккерса (станковые) и Льюиса (ручные). Я их знал так хорошо, что мог разбирать и собирать их с закрытыми глазами. Зная, что скоро должен прийти приказ о моем производстве в офицеры, штаб училища смотрел на меня уже как на будущего командира пулеметного взвода, которого я, кстати, часто замещал. Меня быстро произвели сначала в младшего портупей-юнкера, а затем в старшего. Я с гордостью носил эти погоны.
В полевых учениях я участвовал теперь только с пулеметной командой. Лекции в училище проводились блестящими преподавателями, из которых память сохранила только имя преподавателя тактики полковника князя Бегельдеева. Он проводил свои лекции очень интересно, связывая общую теорию тактики с событиями, происходившими тогда на фронте Белой армии. Запомнилась одна очень интересная лекция о разгроме красной конницы Жлобы блестящим маневром частей Добровольческой армии. Этот разгром произошел 20 июня 1920 года.
Мать, наконец, прибыла в Севастополь, вместе с графиней Клейнмихель была у генерала Врангеля и рассказала ему обо мне, о том, что я уже долго жду производства в офицеры, будучи представлен еще до отхода наших частей с Кавказа. Главнокомандующий приказал адъютанту проверить, в чем дело, и, по-видимому, с этого момента запомнил мою фамилию. Приезд матери в Севастополь и прием у генерала Врангеля состоялся во второй половине июля. После свидания с Врангелем моя мать приехала в Керчь, где остановилась у наших родственников. Радость нашей встречи трудно описать. Для меня же важным моментом было то, что в Керчи оказалась родная нам семья, а значит, и место, куда я мог ходить в отпуск из училища и подкармливаться. Трое сыновей семьи Лобан, мои двоюродные братья, были старше меня; все трое были офицерами. Один из них был на фронте в составе Корниловского полка, двое же других находились в Керчи. Роман Лобан был танкистом (кончил танковую школу в Англии, а в Первую мировую войну был офицером конной артиллерии). Старший брат Лев357, штабс-ротмистр, гусар, в это время был комендантским адъютантом командующего крепостным районом Керчи, генерала Зигеля. Он очень заинтересовался моей судьбой и предпринял шаги, чтобы ускорить мое производство в офицеры.
К сожалению, моя встреча с матерью продолжалась недолго. 20 июля наш батальон Корниловского училища выступил из Керчи и занял посты у Еникакале и к западу от него на десятиверстном протяжении. Строевая служба продолжалась одиннадцать дней, после чего юнкера вернулись в Керчь. Нам дали двухдневный отдых, в течение которого мы должны были привести снаряжение в порядок и сдать боевые патроны. Я каждый день виделся с матерью, и командир батальона разрешил мне две ночи переночевать на квартире у родственников.
Неожиданно 2 августа был получен секретный приказ Главнокомандующего: «Отряду юнкеров выступить в десантную операцию!» Я не имел права никому говорить об этом, сказал матери и родственникам только, что наше училище уходит на маневры. Мать решила вернуться в Севастополь и дожидаться моей телеграммы по возвращении с «маневров». Никому из нас и в голову не приходило, какие последствия этот десант будет иметь во всей моей жизни.
Главный десант, в составе 1-й и 2-й Кубанских конных дивизий со сводной пехотной дивизией, включающей Кубанский и Алексеевский пехотные полки, с Константиновским и Кубанским военными училищами, с артиллерией и броневиками, должен был высадиться в районе станции Приморско-Ахтарская, непосредственно против Керченского пролива. Наше Корниловское военное училище вошло в специальный отряд генерала Черепова, в котором, кроме батальона юнкеров, были Черкесский дивизион и офицерский взвод Керченского гарнизона с двумя конно-горными орудиями. Всего в отряде было пятьсот человек.
Командовал училищем тогда генерал Протозанов358, а командиром батальона юнкеров был полковник Яхнов359. Последний был замечательной личностью. Про него говорили, что в бою он никогда не «кланяется пулям». Хотя злые языки утверждали, что он туговат на ухо и потому не слышал свиста пуль. Мы, юнкера, обожали его за строгость, юмор и отношение к нам. Я никогда не забуду, как перед десантом, накануне посадки на балиндеры, наспех была отслужена литургия в гимназической церкви, где, после общей исповеди, нас причастили, а затем выстроили на дворе. Полковник Яхнов обратился к нам с речью, говоря, что юнкера должны поддержать традиции и честь Русской армии, и закончил ее словами, обращенными к нам, молодым, почти мальчикам: «Не бойтесь смерти. Смерть в бою – это как объятия любимой женщины…» – он не мог больше говорить, слезы душили его. Мы стояли как зачарованные…
Задачей нашего десантного отряда между Анапой и Новороссийском была демонстрация для отвлечения красных сил от главного десантного направления и для вступления в связь с кубанскими «белозелеными» повстанцами, действующими в этом районе. Подробностей десанта и боев рассказывать не буду. Могу сказать только, что лично для меня этот десант был кульминационным пунктом моей боевой карьеры, самым важным и самым трагичным. Скажу также, что на третий день десантной операции, в неравном бою с красными у мыса Утришок, на самом берегу моря, я был тяжело ранен в левую руку, в результате чего она была через несколько дней ампутирована. Но перед этим мне удалось огнем моего пулемета (номер один, наводчик юнкер Котиев, ингуш, был убит, а номер второй, юнкер Троянов, был ранен в голову и руку – потерял три пальца правой руки) спасти всю роту. Это произошло на Преображение, 6 августа 1920 года. За этот бой я был представлен к Георгиевскому кресту 3-й степени.
Нас, раненых юнкеров, подобрали суда, стоявшие недалеко от места боя, и увезли в Керчь. Я потерял много крови и был залит ею с головы до ног. С пристани нас отвезли на извозчике в полевой запасный госпиталь, находившийся на нижнем этаже Керченского института благородных девиц (директрисой была г-жа Васвоб). В пролетке я был почти без сознания, но, к счастью, на улице меня узнал проходивший мимо двоюродный брат, который немедленно отправился в госпиталь, узнал, в какую палату меня положили, и, вернувшись домой, рассказал о моем ранении.