В Керчи в это время находился лейб-медик, доктор-хирург Солнцев, который был близким другом семьи моих родственников. По их просьбе он немедленно, вместе с госпитальным хирургом, осмотрел мою рану и потребовал немедленной ампутации левой руки, так как у меня уже началась газовая гангрена. С операцией так спешили, что сделали ее в 6 часов вечера, сразу после осмотра. Матери были посланы две телеграммы – одна о том, что я «легко ранен в левую руку», а вторая – перед самым ее отъездом из Севастополя – о том, что «рана тяжелая, возможна ампутация». Могу себе представить, что пережила моя мать, считавшая, что я был на маневрах. Трудно описать мои и матери чувства по ее приезде в Керчь, когда она увидела меня в госпитале с туго забинтованной культяпкой вместо левой руки. Ее приезд и заботы родственников очень облегчали мое пребывание в госпитале.
Приказ о производстве меня в офицеры, по удивительному совпадению, был подписан генералом Врангелем 6 августа, то есть в день моего ранения. Помню, как начальник училища и другие офицеры пришли ко мне в палату, принесли мне мои первые офицерские погоны подпоручика, а также передали мне приказ о награждении меня Георгиевским крестом 3-й степени. Сам же крест я получил уже в Югославии, из Галлиполи.
После неудачи десантных операций на Кубани и попытки расширить плацдарм за Днепром события стали медленно подводить к концу нашу славную Крымскую эпопею. Когда я стал на ноги и мог уже ходить по городу (с гордостью нося офицерские погоны), было решено, что мы с матерью переедем в Севастополь, чтобы там быть на амбулаторном лечении в прекрасном Морском госпитале. Ввиду того что эвакуация из Крыма казалась тогда неизбежной, нам хотелось быть и жить в квартире моего двоюродного брата, старшего лейтенанта флота Улазовского, и его жены, которая нам много помогала..
От училища получил приказ явиться к коменданту Севастополя, который зачислил меня младшим офицером в комендантскую роту, в отпуску по случаю ранения. Это для нас с матерью оказалось очень важным, так как нам вместе с комендатурой, по эвакуационному плану, было определено место на пассажирском пароходе «Александр Михайлович», на котором эвакуировались также иерархи Церкви во главе с митрополитом Платоном (среди епископов был и епископ Феофан Курский, вывезший икону Курской Коренной Божией Матери – нашей зарубежной святыни). Кроме того, на пароходе эвакуировались и главные управления Белого и Красного Креста. Наконец, наступили последние трагические развязки нашей эпопеи в Крыму…
Терентьев В.360Последний Кубанский поход361
В июле 1920 года я находился в Севастополе на службе в Главном инженерном управлении. Делать почти было нечего. Жалованье, 60 000 рублей в месяц, равнялось на американские деньги 1 доллару 50 центам. Жили мы в бывшем кабаке под названием «Салоники». Спали на койках без матрасов, подостлав шинели. Питались «шрапнелью», то есть перловой кашей. Поэтому, когда в июле стало известно, что готовится десант на Кубань, нашлось много желающих примкнуть к нему, в том числе и я. Приказано было свыше желающим не отказывать.
Приехали мы в Керчь и остановились в женской гимназии. О десанте говорил весь город, но о месте высадки действительно известно никому не было. Командовал десантом генерал Улагай, превосходный кавалерист. Между прочим, он был самым красивым человеком, какого я видел в своей жизни. Много позже я его встретил однажды в Константинополе; он был очень элегантно одет.
Вечером 31 июля мы стали грузиться на суда, предварительно отслужив молебен. Настроение у всех бодрое и даже радостное. Я попал на паровую баржу «Амвросий». Это была старая калоша, но капитаном оказался знакомый моряк, который для начала накормил меня гороховым супом, а потом уложил меня у себя в каюте. Так удобно устроился только генерал Казанович, о котором генерал Деникин сказал: «Безумно храбрый человек». Остальные спали где попало, но это было нестрашно: ночь была теплая, и море тихое… В темноте ночи бесшумно, без огней, как тени, корабли двинулись один за другим. Куда мы направляемся, все еще не было известно. Даже неизвестно было, идем ли мы в Азовское море или в Черное. Только после уже оказалось, что мы свернули в Азовское море. Каждому кораблю сказано было только: «Следовать за таким-то судном». Все, что мы знали, – это что наш «Амвросий» идет за «Павлом». Ночью я был атакован «красной пехотой», как мы называли клопов, и это испортило мой сон.
Наутро 1 августа мы оказались в открытом море; берегов не было видно. Жара, и море как зеркало. У нас целый флот: большие и малые пароходы вытянулись в линии; баржи, паровые и простые, миноносцы – всего более тридцати кораблей разного рода. Генерал Врангель собрал, очевидно, все, что мог. Мы шли на Ейск, но вдруг среди открытого моря стали. Я купался в море прямо с «Амвросия». Наша флотилия стояла не долго и наконец двинулась на юг. Стало известно, куда мы идем: это станица Приморско-Ахтырская, или просто Ахтыри. Скоро показался низкий песчаный берег, никаких поселений не было видно. Наши миноносцы для приличия постреляли немного по какому-то советскому пикету. Потом мы пересели в лодки и двинулись к берегу. Некоторые казаки разделились и верхом на конях бросились в воду. Теперь они едут на подводах, закутанные во что попало. Лодки до берега не доходят, поэтому снимаем штаны и выходим на берег. Потом идем и едем дальше в станицу Ахтырскую. Станица в 12 верстах от места высадки, часть наших высадилась прямо в станице. В станицу мы пришли уже ночью и ночевали в доме какого-то купца. Я назначен помощником начальника связи при дивизии Казановича.
2 августа мы занялись проводкой телефонов. Прилетел советский аэроплан и сбросил бомбу. У бил нескольких обывателей и полковника Реформатского. Горько плакала его жена, тоже офицер Русской Армии. Вечером в штаб Казановича прибыли несколько начальников частей с докладом. Происходило совещание. Вдруг Казанович как закричит: «Это черт знает что! Еще вы будете бегать!» Оказывается, случилась беда. Погиб гренадерский батальон Алексеевского полка. Его окружила красная кавалерия. Шесть атак были отбиты, но когда батальон стали расстреливать пулеметами с тачанок, то гренадеры бросились бежать кто куда и были изрублены. Десять человек попали в плен, 17 человек удрали и вернулись к нам. Станица Ахтырская большая и богатая; мы себя хорошо чувствуем в ней и уже завели знакомства. Вечером для нас зарезали жирного барашка, что было весьма кстати после севастопольской скудости.
Августа 4-го. Рано утром выступили в поход Казанович со своим штабом и наша команда связи. Частью едем, частью шагаем. Недалеко от Ахтырей, возле железнодорожного моста, увидели место гибели гренадер. Всех убитых, числом 58, уже сложили в два ряда у братской могилы. Все в одном белье, изрублены и изуродованы. К вечеру прибыли на Лохвицкие хутора. Мне приказали провести телефон от хуторов и включить его в железнодорожную телеграфную линию. Поехали я, поручик Пучков и капитан Шимановский. После полуночи закончили работу и вернулись на хутор.
Августа 5-го. Рано утром двинулись дальше. Жара. Тут я увидел в первый раз, как люди валятся с ног от жары и усталости. Я думал раньше, что это только картинное выражение. Валились с ног юнкера Константиновского училища. Видишь, как человек шатается, у него ноги заплетаются, он валится на землю. Его поят водой, поднимают на ноги, и он шагает дальше. Не знаю, или я трехжильный, или просто меньше ходил, но я ничуть не собирался падать. Дошли до нас известия о подвигах генерала Бабиева. Это тридцатилетний генерал, раненный семнадцать раз. Надо заметить, что в Белой армии почти не было людей, не раненных хоть раз. Сам Врангель был ранен два раза. У Бабиева под начальством служил полковник Бабиев362 – его отец. Так вот этот Бабиев застукал ту кавалерию, что побила наших гренадер, и обратил их в рубленое мясо. Пленных он не брал. Оказывается, красные по дороге зарезали 20 человек из пленных гренадер. Кроме того, Бабиев захватил бронированный автомобиль под именем «Пролетарий». Команда автомобиля, видя, что не уйдешь, взорвала внутри ручную гранату, которая и убила всех четверых, находившихся там. Автомобиль переименован в «Бабиев». Бабиев храбрый боевой генерал, но только гоняет своих людей и лошадей до полного изнеможения. К вечеру прибыли в станицу Староджерелиевскую. У нас образовался большой обоз из обывательских подвод, в станице толкотня, и я с трудом нашел свой штаб.
Августа 6-го. Рано утром мне приказали провести телефон из штаба на вокзал, но, едва я его построил, приказали снять. Мы двинулись дальше вдоль линии железной дороги к станции Тимашевская. Начальник станции Джералиевка сказал нам, что только с одной этой станции красные вывезли 200 000 пудов хлеба. Вот для кого берегла хлеб Кубанская Рада! Он же нам рассказал, что вчера расстреляли остальных гренадер, числом 71. Я их видал лежащими в ряд в одном белье на площади у церкви.
Мы включились в линию железнодорожного телеграфа и проверяли его. При одной из таких проверок мы долго не могли добиться толку – слышали какой-то беспорядочный разговор. И вдруг слышим резко и отчетливо: «Белые, оглядывайтесь назад да берегите уши, через час будет вам концерт». Мы поспешно сняли телефон и двинулись на станцию Тимашевская. Прошел не час, а два, но концерт вышел в нашу пользу. По дороге мы увидели испорченный автомобиль, окруженный нашими. В нем сидели два раненых красных командира. Один из них – начальник дивизии, расстрелявший наших гренадер, и с ними советская сестра милосердия. Какие гнусные рожи! Начальник дивизии полулежал, он был смертельно ранен, к его счастью.
К вечеру прибыли в Тимашевскую. Это большая станица и узловая станция. Сегодня она взята нашими. Вокзал разбит нашей артиллерией. Тут началась для меня сильнейшая работа. Нет отдыха ни днем, ни ночью. Мы проводим новые линии, снимаем старые, заряжаем элементы, ремонтируем аппараты. Иногда еще я зашифровываю телеграммы. Материалов не хватает; начальство ругается; страшная суета и хлопоты. Наши войска двинулись куда-то вперед и имеют успех.