Больше всех старался старшой чекист, он был верхом, в кожаной тужурке, нагайкой лупил нас по головам и кричал народу, что он ведет нас на расстрел по приговору суда и никто не имеет права вмешиваться в советское правосудие. То ли, что он бил нас нагайкой, то ли вид у него был страшный, но нас оставили в покое.
Вывели нас за город. Чекист-то этот самый зловредный, по фамилии Зуев, вытащил бутылку водки из хурджины, опрокинул ее себе в рот, а потом отдал остальным чекистам – было их пятеро, которые вели нас, – а сам кроет нас матом и нагайкой… Были мы босы, оборваны, голодные, избитые, еле живые, а тут этот черт нас мучает… Подошли к леску. Остановились. Вытащил он еще бутылку водки, отпил и отдал своим товарищам. Слез с коня, черт лупоглазый, еле на ногах держится, пьян вдрызг, и говорит: «Вы, товарищи, посидите здесь, отдохните, а я сам эту сволочь пущу в расход». Погнал по тропинке в лес, в одной руке у него наган, а в другой нагайка.
Дошли до обрыва. Выстроил он нас у обрыва – ну, знать, пришел конец – и говорит: «Вот что, хлопцы, я такой же белый, как и вы; я буду стрелять в воздух, а каждый из вас по очереди – вопи изо всей мочи и прыгай в обрыв и спасайся. Больше помочь вам не могу». Обомлели мы, ничего не понимаем, а он стреляет вверх и толкает одного в обрыв: «Прыгай», говорит. Весь хмель с него сошел, а на глазах слезы. Выстрелил он пять раз, посигали мы в обрыв – и ходу. Даже спасибо не успели человеку сказать. Нашли в горах своих с генералом Фостиковым, воевали до Грузии, а вот теперь привезли нас в Крым, идем на фронт».
Несколько слов в рассказе этом меня поразили, и, подойдя к нему поближе, я увидел исхудалого, черного казачонка с умным лицом и начал его расспрашивать:
– А скажи, этот чекист Зуев был такого-то роста?
– Да.
– А нос у него был большой и красный?
– Да.
– На носу огромные очки, от них и кажется, что глаза у него вылазят?
– Да! Да вы его знаете?
– Да, знал когда-то!
Меня окружила толпа любопытных, прося рассказать, что он за человек. Вкратце я рассказал все, что я знал о нем. Долго в ту ночь я не мог заснуть. Мысли роились в голове… Вспоминалось давно позабытое!..
В 1916 году служил я в саперном батальоне на Кавказском фронте, в Приморском направлении. Был у нас в команде штрафной фельдфебель Заамурского железнодорожного батальона Зуев. Сохранил он от своей прежней службы только кожаную тужурку, которой он очень гордился, носил ее летом и зимой. Не помню, за что его сослали на Кавказ, – что-то наделал в пьяном виде, продал казенное имущество. Был он исполнительный и лихой солдат, и его беда была, что он всегда умудрялся доставать напитки! Я его жалел и не раз спасал от наказания. Ему было за 40, а мне 18, ко мне он относился с большим уважением и не раз говорил: «Вот кончится война, поедем мы с вами на Зею».
На мой вопрос – а где это? – он объяснил, что это приток Амура, в тех местах он служил. «Есть у меня на Зее, в верховьях, местечко, куда и ворон не залетал; золото – хоть лопатой греби, сделаем заявку – все пополам, будете миллионером!» Конечно, я не придавал значения его словам: сейчас война, мы на Кавказе, а где Зея?! Да и как можно верить забулдыге!
Наступила революция. Развалилась армия. Я заболел малярией и, так как был на фронте почти полтора года, получил отпуск на два месяца для лечения. Долго не мог избавиться от малярии, а потом уже и ехать было некуда! Я поступил в Инженерное училище в Ростове для продолжения образования. Большевики захватили власть. В Ростове началась забастовка городских рабочих. Союз Инженеров и Техников, в котором я состоял, смог пустить в ход электрическую станцию и водопровод. В начале января 1918 года я записался в Добровольческую армию и ушел в поход…
В конце восемнадцатого года встречаю в Ростове на Садовой Зуева – все та же кожаная тужурка, лихо заломлена шапка, нос красный, глаза навыкате. Навеселе! Страшно обрадовался, встретив меня. Служил в какой-то инженерной роте. Потом встретил его в девятнадцатом году, он был машинистом на каком-то бронепоезде. Каждый раз при встрече напоминал, что кончится война – поедем на Зею!
И вот теперь служит у большевиков! Как бы он вел себя, если бы я попался к нему? Видимо, он и пошел служить к большевикам, чтобы спасать наших! Ведь, спасая этих пятерых казаков-партизан, он рисковал своей жизнью! Так и остался фельдфебель Зуев для меня загадкой.
Прошло 46 лет, и вот месяц тому назад я прочел в газетах заметку: «Открыты богатейшие россыпи золота в верховьях реки Зеи». Вот эта заметка и воскресила в памяти все вышеописанное – значит, Зуев не соврал!!!
В. Старицкий366Это было в 1920 году367
Поднялось яркое солнце. Кругом зеленая молодая трава. Жужжали первые пчелы. Было тепло, чувствовалась весна. Измученная до предела группа остановилась на отдых. Развели костер. Началось приготовление пищи, в воздухе разнесся запах пшенной каши с салом. Кругом был мир, покой и тишина. Природа, казалось, не знала, что вокруг происходит ужасная трагедия; что царствует злоба и вражда и что не стало в мире любви к ближнему…
Каша еще не сварилась. Я сидел у костра и собирался кормить детей, когда ко мне подъехал старый седой горец, присел возле меня на корточки, держа повод коня под рукой, а конь с любопытством рассматривал сидящих. Старик спросил меня, куда я еду.
– Ухожу от красных, – ответил я.
Старик почмокал губами, помолчал, а потом сказал:
– Едем ко мне, у меня есть хорошая, теплая комната.
– Поедем, – согласился я, – вероятно, тебя послал нам Господь.
Наскоро позавтракав, мы двинулись со стариком в аул, под Эльбрусом. Дорога шла по хорошему шоссе, но постоянно поднималась в гору. Сделав переход около 60 верст, мы поздно вечером прибыли на место, в Тебердинский аул. Нас радушно встретила семья старика, состоявшая из жены и двух сыновей. В теплой и светлой комнате мы нашли покой и приют.
Несмотря на это, жизнь была полна беспокойства и забот. Каждую минуту можно было ждать прихода красных. Перевалы Кавказского хребта были засыпаны снегом и непроходимы, а потому уйти в Грузию было совершенно невозможно.
В ближайшие дни появились красные. Из Баталпашинска в аул пришел отряд силой в 500 человек, с двумя орудиями и с большим количеством пулеметов. Правлению и собравшимся горцам начальник красного отряда объявил, что население и пришлые могут жить и заниматься чем хотят и что власть советская всем объявила амнистию. Вернувшись домой, мой хозяин, искренне всему поверив, был в очень хорошем настроении и сказал:
– Живи спокойно, коммунисты никого не трогают.
Нашлось много легкомысленных, поверивших обещаниям красных, за что, в ближайшее же время, заплатили своими жизнями. С этого момента аул стал регулярно посещаться красными разъездами, а прибывший отряд отошел в станицу Баталпашинскую. Приходившие разъезды чувствовали себя неуверенно, горцам не доверяли, а потому к вечеру уходили обратно. С каждым приездом привозились новые распоряжения. Требовалось, например, представить списки всех белых, живущих в ауле; затем было приказано взять на учет всех хозяев, скрывающих у себя белых, а белых арестовать и доставить в Баталпашинск.
Горцы твердо хранили свои обычаи и не выдали ни одного человека, несмотря на то что это грозило им тяжелыми последствиями. Приказы красных не исполнялись. Кончилось это тем, что все правление аула было арестовано. Аул остался без власти, и отдавать приказания было некому. Жизнь с каждым днем становилась все напряженнее. Когда поступали сведения о приходе красного разъезда, население начинало готовиться. Обычно перед зарей начинался уход жителей в горы.
Получив такие сведения, я, еще в темноте, запряг волов в арбу, посадил сына, которому в то время было всего пять лет, и пустился
в дорогу, надеясь уйти в горы. Проехав мост через реку Тиберду, я двинулся по шоссе, но в это время, к моему ужасу, увидел идущий навстречу отряд красных. Повернуть назад было невозможно – это означало бы бегство, а идти вперед – верная смерть. Отряд приближался, надо было принимать решение. Я пошел вперед. Кровь застыла во мне. Я не знал местного языка, и это лишало меня всякой надежды на спасение. Достаточно было одного только вопроса красных, и я бы выдал себя. Я шел наклонив голову, ведя за собой волов.
Мысли во мне остановились. Повернувшись к сыну, я просил его ничего не говорить, но мог ли понять ребенок, что в это время переживал его отец? Несколько минут продолжался мой путь мимо строя смерти. Никто из красных не задал мне ни одного вопроса. Уже я начинал дышать свободнее, хотя и не успел еще совсем прийти в себя, как раздался звонкий голос сына:
– Папа, а ведь это казаки!
Снова кровь застыла во мне. Я думал, красные услышат, но смерть удалялась от нас. Наконец, она ушла совсем. Я свернул в первую попавшуюся долину, привязал волов, положил им корм, взял сына и ушел с ним в горы. Домой вернулся поздно вечером, когда в ауле уже не было красных. Трудно передать переживания этого дня. Легко можно было поседеть, не всякое сердце могло выдержать такое напряжение.
Как-то вечером, когда мы сидели в сакле у очага, открылась дверь и со двора вошли в комнату пять человек красных, местных карачаевцев. Конечно, пришли они с добрыми намерениями. Хозяин мой побледнел и растерялся. Но вскоре, по-видимому, что-то решил и исчез из сакли. По местному обычаю каждый гость дается Богом и является неприкосновенным лицом. Пришедшие были местные жители и хорошо знали свои обычаи. Оскорбить дом хозяина они не решились бы, зная, что хозяин будет защищать нас всеми возможными средствами. Вскоре он вернулся, неся зарезанную козу, и начал приготовлять особый ужин, который на местном языке называется «курмалык». Смысл его заключается в том, что все участники трапезы делаются друзьями и не могут причинить друг другу никакого зла.
Все мы ели этот ужин, но, несмотря на это, мой хозяин предложил мне отдать моих лошадей пришедшим, но, получив категорический отказ, принужден был примириться. После обильного отдыха гости уснули, заняв комнату моей семьи. Я, хозяин и ординарцы воспользовались этим, поседлали лошадей, и мы ушли в горы, где найти нас было невозможно. «Домой» вернулись только спустя несколько дней, когда опасные гости уехали.