Русская армия на чужбине. Галлиполийская эпопея — страница 43 из 63

ала единственная фига, два больших начальника: инспектор артиллерии генерал-лейтенант М.И. Репьев¹⁵³ и корпусный инженер полковник В.Ф. Баумгартен¹⁵⁴. Они, с женами, занимали небольшую комнату, разделенную, по галлиполийской новой технике, свешивающимися с потолка одеялами…

Полковник (а впоследствии генерал) Баумгартен организовал и возглавил «Студию 1-го армейского корпуса». Но перед тем как перейти к этому предмету, нельзя с глубокой благодарностью не вспомнить эти две замечательные русские семьи. Ксения Михайловна Баумгартен, урожденная Бенуа, племянница знаменитого академика – художника и архитектора – и сестра милосердия Великой войны, была блестящей собеседницей, человеком, выросшим в атмосфере искусства, а Татьяна Васильевна Репьева – воплощением доброты и сердечности. Жили две семьи в большой дружбе, и если и был в чем иной раз разлад, то вследствие некоторой ревности наших дам к непереводившимся посетителям…

– А вы – поручик, или корнет, или юнкер – перед уходом к нам загляните, – бывало слышался, сквозь одеяло, голос Татьяны Васильевны или Ксении Михайловны…

В Студии Вильгельм Федорович Баумгартен, сам замечательный художник и архитектор, объединил вокруг себя большую группу художников, скульпторов и, в моем лице, поэта, другой поэт – Юрий Бек-Софиев¹⁵⁵, – в те времена натура разносторонняя, подвизался в Студии в качестве художника. Душою этой группы был поручик Дмитрий Яковлев, брат известного художника Валентина Яковлева. В этом деятельно-благожелательном человеке интерес к чужому творчеству, желание помочь – посоветовать в процессе работы, эффектно развесить картины, устроить выставку – доминировало над всем прочим. К своим собственным – отличным – этюдам он относился с меньшим интересом. Поручик Антипов – танкист с искалеченной ногой – был изумительным рисовальщиком, но человеком совершенно беспомощным в устройстве личных дел… «Вася» – был олицетворением богемы: на его кителе и даже… в невыразимых других местах пуговицы были редки, а английские булавки предательски непрочны, его прическа была родственна чертополоху, бритва редко прохаживалась по его щекам, но зато окурок никогда не покидал нижней губы, и если все это, несмотря на яростное его сопротивление, в минуту, когда небрежность переходила в нарушение минимальных требований благопристойности, и приводилось в порядок, то только стараниями Яковлева, но зато ничто не могло сравниться с преданностью «Васи» своему другу, выражавшейся с грубоватой трогательностью…

Интересен и капитан инженерных войск – художник Быковский¹⁵⁶, хотя и склонный несколько к футуризму. Наконец, посещал Студию художник-иконописец большого класса – поручик Предаевич¹⁵⁷, который затем расписал в Сербии многие храмы.

Из двух скульпторов капитан Н.Н. Акатьев был автором нашего памятника, разрушенного в Галлиполи, но теперь воспроизведенного, в несколько уменьшенном виде, над могилами галлиполийцев на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем, а прапорщик Кочуринцев создал статую святого Саввы, покровителя Сербии, поднесенную, от лица армии, королю Александру, в благодарность за приют, оказанный нам в его братской стране… Я упоминаю здесь только наиболее активных представителей Студии, но в ней работали, под руководством В.Ф. Баумгартена, и другие бескорыстные и одаренные служители русского искусства.

Художники наши имели большой успех у местного населения и даже исполняли портреты турок, переправлявшихся на ладьях с противоположного берега Дарданелльского пролива. Бывало немало поистине забавных заказов: появлялся какой-нибудь оборванец из глухой деревушки и просил изобразить его, но таким, каким он себе в мечтах представлялся, – как образец он вытаскивал цветную олеографию какого-нибудь национального героя, а за две-три лишние драхмы просил пририсовать и ружье, а у ног охотничью собаку… И что же, все завершалось ко всеобщему удовольствию.

Студия эвакуировалась при управлении корпусного инженера в Сербию, где и была распущена… Но многие ее ученики использовали приобретенные в ней знания в дальнейшей жизни, и все сохранили горячее чувство благодарности к учредителю и руководителю Студии – генералу В.Ф. Баумгартену и его супруге Ксении Михайловне.

Раздел 3

Казаки в Чаталдже и на Лемносе в 1920–1921 годах¹⁵⁸

Выезд из Крыма. Погрузка

29 октября (ст. ст.) 1920 года красные ворвались в Крым, и Русская Армия, оттесненная от перешейков, но не разбитая во много раз численно превосходившим врагом, начала отходить к портам, где уже были приготовлены и распределены между частями суда для погрузки.

Отходили в полном порядке, с оружием в руках, не теряя связи между собою и штабами и все время получая от последних руководящие распоряжения. Не было той растерянности, неразберихи, стихийного стремления куда-то вперед, почти бегства, не было той неуверенности в возможности погрузки, как это наблюдалось под Новороссийском. Отходили в полной уверенности, что командованием все предусмотрено и принято во внимание.

Частям Донского корпуса была назначена для погрузки Керчь, где были приготовлены суда «Мечта», «Екатеринодар», «Самара», «Поти», «Тралер № 412», «Хоракс», «Дыхтау», баржи № 56 и «Чайка», «Феникс», моторные шхуны «Алькивиад», «Острея», «Павел», «Яков», «Пандия» и много других мелких судов.

Уже 1 ноября, за переход от Керчи, по полкам было разослано приказание, где точно указывалось, когда, в каком порядке и на какое судно кому грузиться, и предписывалось выслать вперед квартирьеров.

С рассветом 2 ноября началась погрузка. Еще за городом квартирьеры и офицеры Керченского гарнизона, собранные в батальон, специально предназначенный для поддержания порядка при погрузке, встречали подходившие части и указывали им дорогу к пристани; тут же сообщали правила погрузки.

По условиям войны в Северной Таврии части имели большие обозы, так как пехота передвигалась большей частью на подводах, а пулеметы, число которых в некоторых полках достигало до сотни, возились на тачанках. И вот чтобы не создавать излишней сутолоки в порту, надо заметить – в Керчи, не особенно обширной, было приказано все обозы и лошадей оставлять при въезде в город, а в порт идти пешком, неся на себе оружие и личное имущество. Впрочем, для тяжелых вещей, казенного имущества и запасов продовольствия было разрешено оставить по нескольку подвод на полк.

Прибывающие части почти незамедлительно, в полном порядке грузились на баржи, которые и развозили их по судам, стоявшим на рейде; на более мелкие суда грузились непосредственно с пристани.

Где-то в полку играла музыка, и веселые и бравурные звуки маршей широко разносились в порту, но казаки были невеселы, угрюмы и молчаливы. Не слышно было обычных песен, но криков и пьяной ругани, как в Новороссийске, также не было.

Неведомыми благодетелями по городу и отчасти в порту были расклеены номера местной, сделавшейся уже полубольшевистской газеты, где был отпечатан приказ Главнокомандующего, разрешавший всем, кто считал себя слабым к предстоящим лишениям и не хотел разделить общую судьбу армии, остаться в Крыму. Из уст в уста, шепотом передавался между казаками этот приказ, но никто не хотел сдаться на милость красных, чему много способствовали имевшие несчастье остаться в Новороссийске казаки, перебежавшие затем обратно в Северной Таврии и на себе испытавшие все ужасы большевистской неволи. «Лучше в море броситься, чем опять к красным попасть», – говорили они, рассказывая о тех унижениях, которым подвергали их красные, и ужасах, жестокостях, свидетелями которых они были.

Никто не хотел остаться в Керчи и подвергнуться расправе, предпочитая уйти в изгнание, чем оставаться в красном отечестве. Почти все прибывшие в Керчь, за малыми исключениями, погрузились на суда; остались лишь немногие, сами пожелавшие остаться, главным образом из военнопленных красноармейцев, мобилизованных жителей Крыма, санитаров и врачей-евреев.

Никто не думал надолго уезжать на чужбину. У всех царила непоколебимая уверенность, что с весны снова начнутся военные действия против большевиков.

К вечеру 2-го погрузка была приостановлена, и суда отошли на внешний рейд, где и бросили якоря для ночевки. В этот день была посажена на суда 3-я Донская дивизия, в составе около 5000 казаков, интендантства, и, вообще, разные тыловые учреждения Донского корпуса и Второй армии, Керченский гарнизон, гражданские учреждения и беженцы.

В этот день по судам был разослан приказ Главнокомандующего следующего содержания:

«Всем русским судам с крейсера «Генерал Корнилов». Русская Армия, оставшаяся одинокой в борьбе с коммунизмом, несмотря на полную поддержку крестьян, рабочих и городского населения Крыма, вследствие своей малочисленности, не в силах отразить нажима во много раз сильнейшего противника, перебросившего войска с польского фронта, и я отдал приказ об оставлении Крыма, учитывая те трудности и лишения, которые Русской Армии придется претерпеть на дальнейшем горестном пути. Я разрешил желающим оставаться в Крыму, и таких почти не оказалось. Все солдаты Русской Армии, все чины Русского флота, почти все бывшие красноармейцы и масса гражданского населения не захотели подчиниться коммунистическому игу, они решили идти на вдвое тяжелое испытание, твердо веря в конечное торжество своего правого дела. Сегодня была закончена посадка на суда. Везде она прошла в образцовом порядке. Неизменная твердость духа флота и господство на море дали возможность выполнить эту беспримерную в истории задачу и тем спасти армию и население от мести и надругания. Всего из Крыма ушло 10 000 человек и свыше 100 судов Русского флота. Настроение войск прекрасное. У всех твердая вера в конечную победу над коммунизмом и в возрождение нашей Великой Родины. Отдаю армию, флот и выехавшее население под покровительство Франции, единственной из великих держав, сознавшей мировое значение нашей борьбы.

3(16) ноября 1920 года. № 004718.

Врангель».

3-го были погружены конные части 1-й и 2-й Донских дивизий, служившие заслоном отступавшей пехоте, и штаб Донского корпуса.

По общему плану эвакуации кубанцам была назначена для погрузки Феодосия, но большая часть строевых частей там погрузиться не могла, так как все пароходы были заняты тыловыми частями и гражданскими беженцами, вследствие чего командир Кубанского корпуса приказал 1-й и 2-й Кубанским дивизиям идти в Керчь. Сильно пришлось потесниться тогда донцам, тем не менее никто из нежданных гостей не был оставлен на берегу, и в последний день все кубанцы были взяты на борт судов, предназначенных для Донского корпуса.

Погрузка была закончена. Около 22 000 донцов сидело теперь на кораблях, готовых уехать за море, в чужие страны. Началась новая жизнь.

В море

Разместились очень тесно. Так, например, на «Екатеринодар» было погружено около 5000 человек, кроме громадного груза зерна и интендантского имущества, на «Поти» – 3500 человек, столько же на «Мечту», не считая громадного количества керченских беженцев, на «Самару» – 2500 и так далее. Все, что только можно, было завалено вещами, на которых сидели люди. Палуба, шлюпки, крыши кают, мостики, чуть ли не до капитанского включительно, были усеяны людьми. Было так тесно, что требовалось много времени и усилий, чтобы пробраться от носа до кормы парохода, а иногда это оказывалось совершенно невозможным. В трюме набилось столько народу, что сидя трудно было вытянуть ноги. Теснота усугублялась еще и тем, что много пароходов не было приспособлено к перевозке людей.

Начальником флотилии был назначен капитан Карпов. В состав этой флотилии входили и военные суда: миноносцы «Беспокойный», «Дерзкий», «Зоркий», «Жаркий», «Живой» (погиб при переходе); канонерские лодки «Урал», «Кача», «Всадник», «Джигит», «№ 3»; вооруженные катера «Грозный» и другие, которые должны были служить прикрытием от возможного нападения большевиков.

Весь день 4 ноября флотилия стояла на якорях у берегов Крыма, в нескольких верстах от Керчи, производя перегрузку с бывших на буксире немореходных судов на другие пароходы. Утром 5-го, на рассвете, двинулись в Константинополь.

Негостеприимно встретило Черное море казаков. Сильный порывистый норд-ост поднимал громадные волны, и даже большие пароходы, как, например, «Екатеринодар», «Поти» и другие, сильно качало, нередко заливая палубу водой, не говоря уже про маленькие суда, которые буквально бросало как щепки. Было несколько случаев, когда волной смывало людей за борт.

С первых же дней переезда на многих судах обнаружился недостаток в воде, а затем и в продовольствии. Объяснялось это, с одной стороны, тем, что на переезд потребовалось значительно больше времени, чем это предполагалось, с другой же – тем, что многие суда, как это указывалось выше, совершенно не были приспособлены к перевозке людей и не имели ни больших водохранилищ, ни опреснителей. В темных трюмах, в тесноте, или на палубах, пронизываемые холодным ветром, часто под дождем, казаки страдали от голода и главным образом от жажды.

Несколько дней (от 4 до 10, разно для каждого парохода) трепало их бушевавшее море, и вот наконец вдали показалась туманная полоска берега, а еще через некоторое время суда одно за другим начали входить в пролив, имея на мачтах, наряду с русским, андреевским, французский флаг. По радио было сообщено, что Франция берет русских под свое покровительство.

Босфор. Константинополь

Перед глазами побежала фантастическая панорама Босфора. Все, кто только имел возможность, повылезали из трюмов и разных закоулков наверх. Палуба, все вышки и крыши, даже ванты были облеплены казаками, шумно делившимися впечатлениями. На набережной, на балконах домов, в окнах, всюду виднелись жители, собравшиеся посмотреть на невиданное зрелище. Многие приветливо махали платками.

Казаки, истрепанные тяжелым морским переездом, приободрились. Близкою казалась возможность покинуть корабль и вступить на твердую землю. Но случилось иначе. Французы, оказавшие приют покинувшей родные пределы Русской Армии, не ожидали такого громадного наплыва русских: всего с беженцами прибыло тогда в Константинополь около 137 000 человек на 120 судах, из них воинских чинов в составе Донского корпуса 22 000 человек и гражданских беженцев-донцов 6515 человек (все они размещены были более чем на 45 различных судах). Французы не могли сразу разместить столько людей, поэтому им пришлось еще долгое время томиться на судах, пока решалась их участь.

Это было, в сущности говоря, самое тяжелое время. Несмотря на прибытие в порт, казаки все еще страдали от жажды, так как воду подвозили на пароходы в недостаточном количестве, а на некоторые и вовсе не подвозили; продовольствия также выдавали очень мало. Страдания еще больше усугублялись сознанием бесцельности пребывания на судах и видом близкого берега. Впрочем, «берег» сам подошел к казакам, в виде бесчисленного количества лодочников, торговцев съестными припасами, которые со всех сторон облепили суда. На лодках самым соблазнительным образом были разложены великолепный константинопольский хлеб, копченая рыба, фрукты и сладости. Были и спиртные напитки. Ко всему этому потянулись руки изголодавшихся казаков, но торговцы сразу же объявили, что они согласны продавать на какие угодно деньги, только не на русские. Конечно, кроме русских, никаких денег у казаков не имелось. Но соблазн был велик. И вот в жадные руки торговцев посыпались долго хранимые серебряные рубли и золотые монеты, часы, перстни, обручальные кольца, портсигары и даже нательные кресты. Цены при этом устанавливались самые произвольные, в зависимости от жадности торговца и сопротивляемости голодного казака. Были случаи, когда за хлеб отдавалось золотое кольцо или часы. Французы принимали меры к прекращению этого грабежа и пытались было отгонять лодочников от пароходов, но это ни к чему не повело. Точно жадные акулы, ища добычу, лодочники, отогнанные в одном месте, назойливо подходили к другому. И много, много казачьего добра перешло тогда к ним.

Все-таки понемногу пароходы разгружались. Постепенно снимали больных, которых направляли в лазареты, ушли некоторые категории беженцев. Несколько сотен 7-го Донского казачьего полка, во главе с командиром полка генерал-майором Курбатовым, были приняты на иждивение американцами и высажены на остров Проти. У высадившихся американцы отобрали все оружие, до револьверов включительно, а самих казаков, рассматривая их как беженцев и не считаясь ни с чином, ни с положением, заставили исполнять всевозможные работы, вплоть до ассенизационных. Обращались с ними грубо и плохо кормили. Только после настойчивых ходатайств генерала Курбатова казакам удалось присоединиться к своим, которые находились тогда в лагере Чилингир, причем отобранное оружие возвращено не было. Как объясняли американцы, оружие это было сложено ими в открытый ящик, в коридоре у какой-то канцелярии, никем не охранялось и было частью разворовано.

Армию сравнительно скоро расселили по лагерям. Первый корпус был размещен в Галлиполи, кубанцы – на острове Лемнос, а донцов, с утра 10 ноября (ст. ст.), начали высаживать в Константинополе, на набережной Серкеджи, и по железной дороге эшелонами направлять в Чаталджинский район – в лагеря Чилингир, Хадем-Киой, Санджак-Тепе и Кабакджа. Впрочем, часть донцов, в том числе Атаманское военное училище, была тогда отправлена на остров Лемнос. Гражданских беженцев стремились расселять в славянские страны, но значительная часть их, около 3000 человек, была также высажена в Константинополе и попала в лагеря воинских частей.

Здесь интересно отметить, до какой степени казакам невыносимо было пребывание на пароходах, до какой степени привыкшая к приволью степей казачья натура не могла примириться с теснотой судна. Вечером 10 ноября, когда уже стемнело, к набережной Серке джи, где находились высадившиеся казаки 3-й дивизии, с сильным креном подошел пароход «Поти» с частями 2-й дивизии. Не успел он еще пришвартоваться, как с высокого борта прямо на набережную с чувалами и сумками в руках начали прыгать казаки. Многие из них при этом попали в море, но, к счастью, отделались только купанием. Прыганье не прекратилось даже и тогда, когда был подан трап. Эвакуация казачьих частей была закончена. Все-таки, если не считать неудобств при переезде, она прошла благополучно. Только лишь с Атаманским военным училищем едва не случилось крупное несчастье.

Вечером 11 ноября к той же набережной Серкеджи подошел пароход «Лазарев» с Атаманским военным училищем, грузившимся в Севастополе, отдельно от прочих донских частей. Едва только «Лазарев» причалил к пристани, туда вошла французская санитарная комиссия. Стали свозить и сносить на берег больных. Должна была начаться высадка юнкеров. Но вместо этого «Лазарев» неожиданно дал громкий гудок, быстро убрал сходни и… начал отчаливать. Никто ничего не понимал. Наконец капитан парохода объяснил, что на пароходе, среди команды, обнаружена чума, что «Лазарев» объявлен неблагополучным по чуме и должен выйти в море на неопределенное пока время.

Целые две недели пришлось еще атаманцам протомиться на пароходе. За это время весь состав училища дважды ссаживали на берег для купания в карантинной бане и дезинфекции одежды; всем дважды произвели прививку чумы; дважды производили тщательную дезинфекцию всех помещений парохода.

Всякое сношение с внешним миром «Лазареву» было строжайше запрещено. Все суда тщательно обходили зачумленный корабль, всякие переговоры велись на расстоянии. Необходимые продукты доставлялись на катерах, которые поспешно сбрасывали привозимое и так же поспешно уходили прочь. К счастью, чумная эпидемия не приняла широких размеров. За все время карантина заболело и умерло только два человека пароходной прислуги. Из состава училища никто не пострадал. После двухнедельного карантина «Лазарев» вновь пришел на Константинопольский рейд, где училище было перегружено на транспорт «Дон», который и отвез его на остров Лемнос.

Чилингир

Чилингир – это ставшее теперь историческим название жалкой турецкой деревушки, затерявшейся в горах в 8 километрах к северо-востоку от станции Хадем-Киой и в 85 километрах от Константинополя. Немногочисленное население ее состоит из турок, цыган и греков. Занятия его составляют земледелие, садоводство и, главным образом, овцеводство. На одной из окраин Чилингира расположено какое-то имение, частью уже полуразрушенное, но с большим количеством, до десяти, овчарен. Каждая из таких овчарен представляла из себя громадный сарай с глинобитными стенами, земляным полом и высокой черепичной крышей. Размер овчарни, в среднем, около 50 сажен длины и 15–20 сажен ширины. Окон не было. Черепица старая, частью побитая, и крыши текли.

Из всего десятка сараев, загаженных на ¹ ⁄₄ аршина навозом, только меньшая половина была исправна, остальные же с худой крышей, с разрушенными стенами, без дверей, с выбитыми рамами окон и с сырым, зловонным, пронизывающим сквозняком. Стены во всех бараках были густо загажены скотским пометом.

Вот в эти-то овчарни, совершенно не приспособленные для жилья, и были помещены казаки. Разместились прямо на сыром навозном полу, в грязи; разместились вповалку, скученно, друг на друге. К 13(26) ноября в Чилингире сосредоточились части: штабы 3-й Донской дивизии и 1-й бригады, конвойная сотня, Инженерная сотня, интендантство 1-й дивизии, Донской Гундоровский Георгиевский полк¹⁵⁹, 7-й, 8-й и 10-й Донские казачьи полки, 42-й Донской стрелковый полк, Донская учебная бригада, 1-й Донской артиллерийский дивизион, различные учреждения и заведения штаба Донского корпуса, дивизионный лазарет и 1396 беженцев, а всего 8267 человек. В бараки-овчарни набились так тесно, что ночью трудно было вытянуть ноги, чтобы не задеть кого-либо другого. В бараке 3-го Донского запасного батальона (Донской учебной бригады) люди помещались вместе с овцами и лошадьми. И все-таки все не могли поместиться в бараки, и многие расположились около бараков, под навесом, а то и прямо под открытым небом. Положение их было тяжелое.

Начиналась осень. Дул холодный северо-восточный ветер, временами моросил дождь. Но казаки не растерялись и тут. Заработали лопаты, кирки, и через короткое время появились землянки, куда и поселились находившиеся под открытым небом. Материалом служили камни и доски полуразрушенных турецких строений, жерди и хворост из ближайшего леса.

В бараках также устраивались. Окна частью заложили, частью заклеили бумагой, отчего стало темно, но значительно теплее. Из камней и болотной травы соорудили постели. Мало-помалу появились самоделковые печи, сделанные из камней и битой черепицы, с трубами из консервных банок. Правда, печи эти больше дымили, чем грели, но это объяснялось величиною бараков и несовершенством труб. В землянках было сыро, но все-таки лучше, нежели в бараках. Поэтому казаки с первых же дней стремились уйти из бараков и группами по нескольку человек рыли отдельные землянки. Несколько семей приютили у себя турки, тепло и сочувственно относившиеся к русским.

Не лучше обстоял вопрос и с довольствием, особенно в первые дни пребывания в Чилингире. Французское интендантство, довольствовавшее Донской корпус, было расположено на станции Хадем-Киой, находящейся, как указано выше, на расстоянии 8 километров от Чилингира и соединенной с последним грунтовой дорогой с крутыми спусками и подъемами и с вязким глинистым грунтом. В дожди на этой дороге бывало так грязно, что она становилась непроходимой.

Выдача продовольствия в первые дни была неорганизованна, носила случайный характер. Происходило ли это по невнимательности местного французского интендантства, или не налажено еще было дело снабжения из Константинополя, но только случалось, что по нескольку дней не выдавались консервы или хлеб, или выдавались в очень незначительном количестве, или, наоборот, выдавали один какой-либо продукт в большом количестве, или же чего-либо совсем не выдавали. Так, например, в первые несколько дней не давали совершенно соли. Не имея денег на покупку ее, казаки варили пищу без соли. «Вот дело-то, – говорили они, – по морю плыли, так морскую воду пили, соленую; а здесь соли хоть бы щепоточку достать, не соля едим».

В холодных навозных овчарнях или в землянках, покрытые вшами, голодные казаки терпели большую нужду и за бесценок продавали туркам и спекулянтам свои вещи. На вырученные деньги покупали кукурузной муки, варили мамалыгу, которой и насыщались. «Вот так у французов гостей принимают», – иронизировали они, вспоминая инцидент с французским офицером на пристани Серкеджи, при высадке из пароходов.

Дело было так: высадились части 3-й дивизии и расположились под навесом на набережной. Через некоторое время к высадившимся подошел юркий французский офицерик с переводчиком и обратился к казакам с речью на французском языке. Речь была попутно переводима на русский язык. Содержание ее сводилось к следующему: «Русские, вы честно исполнили свой долг; вам временно пришлось покинуть родную страну; вы были союзниками Франции в минувшей войне, и Франция не забыла это; она поможет вам; каждый из вас получит и кров и пищу; вы отдохнете от войны; теперь вы в гостях у Франции». Кажется, такая же речь была сказана и казакам 1-й и 2-й дивизий. Могучее «Ура!» было ему ответом. Казаки повеселели. Послышались шутки, смех, одобрительные замечания по адресу французов. И вот теперь, в Чилингире, казаки вспоминали эти слова.

Выдача и доставка в Чилингир продовольствия постепенно налаживалась, но продовольствие это выдавалось в таком незначительном количестве, что его было совершенно недостаточно для насыщения взрослого здорового человека. Так называемый французский паек первоначально состоял из 200 граммов галет, 200 граммов хлеба, 60 граммов сушеных овощей, 20 граммов сахара, 8 граммов кофе, 20 граммов соли, 20 граммов жиров, 3 граммов чая, 150 граммов мяса, 100 граммов консервов, 400 граммов угля для варки пищи и 25 граммов дерева для растопки угля. Это все должно было выдаваться на одного человека в сутки. Больным хлеба и консервов не выдавалось, а взамен этого выдавали 500 граммов галет и 300 граммов мяса.

Но и этот паек не попадал полностью в казачьи желудки. Прежде всего, французы систематически недодавали сполна всего полагающегося довольствия. Случалось, что недодача доходила до одной трети всех выдаваемых продуктов. Это приняло характер постоянного явления, причем французский интендант, лейтенант Фуссо, без объяснения причин требовал от приемщиков или принимать то, что он выдавал, или же совсем не принимать продуктов. Решиться на последнее приемщики не могли, так как это значило оставить голодным весь лагерь, поэтому и принимали то, что выдавалось. Тем не менее в накладных Фуссо заставлял приемщиков расписываться в получении всех причитающихся продуктов полностью.

Такое поведение лейтенанта Фуссо вынудило наконец наше командование донести об этом Главнокомандующему для дальнейшего сообщения французскому командованию, но к каким-либо положительным результатам это не привело.

Доставка в Чилингир продовольствия производилась самими казаками, частью на руках, частью на нанимаемых для сего обывательских подводах. Но и в пути продукты подвергались расхищению. Трудно было удержаться голодному казаку не «ущипнуть» куска от переносимого им хлеба, не спрятать в карман банку консервов. А так как за переноской продуктов отряжалось большое количество казаков, то и утечка продуктов была большая. Это вызвало строгие меры со стороны командира корпуса, приказавшего посылать для сопровождения продуктов особый наряд казаков при офицере, ответственных за их целостность. Казаки эти были снабжены плетями и обязаны были тут же, на месте, пороть всякого, замеченного в хищении продуктов. Эта мера сразу же привела к желательным результатам, и хищение продуктов в пути значительно сократилось.

Но это продолжалось недолго. Французы начали перевозить продукты своими средствами, на своих лошадях и под своей охраной. И снова возобновились хищения. Французские солдаты сбрасывали в пути в придорожные кусты и канавы хлеб, банки с консервами, сахар, жиры, вообще все, что можно было, сдавали в Чилингире доставленные продукты по системе лейтенанта Фуссо, то есть наличным количеством, не считаясь с количеством, обозначенным в накладных, и, возвращаясь в Хадем-Киой, забирали обратно сброшенные продукты, которые и обращали в свою пользу. Ни протесты сопровождавших продуктовые транспорты казаков, ни донесения нашего командования французским властям так же, как и в деле лейтенанта Фуссо, не привели ни к чему.

Выдаваемые продукты далеко не всегда бывали свежего качества. Сплошь да рядом случалось, что хлеб был цвелый, в галетах попадались черви и консервы были гнилые, в пробитых банках. Если приемщики вовремя замечали эти дефекты, французы обменивали порченые продукты на свежие или обещали додать впоследствии недостающие продукты, хотя, впрочем, обещания эти не всегда исполнялись. Бывало также, что порченых продуктов, цвело го хлеба или червивых галет выдавалось такое количество, что приемщикам предстояло одно из двух: или принимать продукты в том виде, в каком они выдавались, то есть порчеными, или же не принимать вовсе. Выдаваемая зелень почти всегда была наполовину порченой.

Через некоторое время паек был несколько изменен. Галеты заменили хлебом, которого выдавали по 445 граммов на человека в сутки, вместо мяса давали по 200 граммов консервов, вместо зелени и сушеных овощей начали выдавать по 80 граммов фасоли или чечевицы и по 25 граммов бульона в кубиках.

В дурную дождливую погоду, ввиду непроходимости дороги, доставка продуктов сильно затруднялась, так как на каждую лошадь клалось вдвое, даже втрое меньше того, что она везла в сухую погоду, да и с этой-то кладью транспорты нередко застревали в глинистой грязи. Часть непогруженных продуктов оставалась на станции, в распоряжении русского интендантства, и отправлялась в Чилингир при первом благоприятном случае. На просьбы же снарядить лишнюю подводу французы почти неизменно отвечали отказом. Плохо тогда приходилось чилингирцам. Случалось, что один хлеб в 1000 граммов делился на 12 человек; на столько же делилась и банка консервов.

Пищу готовили самостоятельно, группами по нескольку человек, в котелках, ведрах и консервных банках. Отпущенных французами полевых кухонь не хватало даже для кипячения воды. Готовили на кострах, в специально отведенном для этого месте, около бараков. Топливом служили колючки, хворост и дрова из ближайшего леса, расположенного в 4–5 километрах от лагеря. В лес ходили командами.

Рано утром собирались эти команды в указанное место, обыкновенно у барака Гундоровского полка, где назначался старший над всеми командами, после чего все, сопровождаемые конными французами, шли в лес. За неимением топоров, дрова приходилось рубить шашками. Из лесу обыкновенно возвращались около 4 часов дня, неся на себе вязанки хвороста и колючки.

Хождение за дровами считалось одним из самых тяжелых нарядов, так как большинство казаков имело рваную обувь, а ходить приходилось во всякую погоду, в снег и грязь, по проселочной тропинке, часто идущей через болота и горные потоки, вздувшиеся от дождей; помимо того, рубка и носка дров за несколько километров была тяжелым, почти непосильным бременем для истомленных недоеданием казаков. Много времени уходило на приготовление пищи. Сырые дрова горели слабо, пища варилась медленно. Ранним утром, днем и вечером, до темноты, плохо одетые, пронизываемые холодным ветром, часто под дождем, возились казаки у костров.

Воду брали из колодцев-фонтанов, расположенных в деревне Чилингир, а также из ручья одноименного названия, протекавшего внизу, у деревни. Но так как в этом ручье, который был единственным, мыли белье, то брать воду из него было строжайше воспрещено. Правда, запрещение это не исполнялось казаками, которые зачастую пили воду из ручья, да еще вдобавок сырую. Конечно, это вело к заболеваниям, которые и помимо того принимали массовый характер благодаря антисанитарному состоянию лагеря.

Действительно, санитарные условия жизни в Чилингире были ужасны во всех отношениях, начиная с помещений. Громадные холодные бараки – овчарни, полутемные, с сырым навозным полом, со сквозняками и худой кровлей, даже в отдаленной степени не напоминали жилья. Бараки не отапливались, печей почти не было. В дождь и непогоду казаки почти все время ходили мокрые, так как обсушиться было негде. Спали вповалку на земляном полу, тесно прижавшись друг к другу.

Вши буквально поедали казаков. Горячей воды не было, и белье приходилось стирать, как сказано выше, в протекавшем около деревни ручье. Вшей, конечно, такая стирка не уничтожала. Да и в ручье-то стирать доводилось редко, так как мыла купить было казакам не на что, а французы выдавали один килограмм на 25 человек в месяц.

В темном бараке искать вшей было нельзя, вне барака – не позволяла погода. Зато в те дни, когда переставали дождь и ветер и теплое южное солнце пригревало землю, большая часть населения лагеря выходили за ручей, на горку, где был разбит тутовый или шелковичный сад, раздевались и ожесточенно начинали истреблять вшей.

Оригинальную картину представляла тогда собою эта горка за лагерем. Розовели, голубели, синели, краснели, пестрели в ярких лучах южного солнца развешанные по деревьям тысячи казачьих рубашек и исподников, а обладатели их, голые, сидели под деревьями и сосредоточенно выискивали вшей, греясь на солнце. Но редко перепадали солнечные дни, а впоследствии турки совсем запретили ходить в сад, ссылаясь на то, что казаки портят деревья. Да и охота ненадолго избавляла от вшей. В первую же ночь они появлялись чуть ли не в большем количестве. «Вши у нас лавами ходят», – острили казаки, и это было близко к правде. В дождь крыши протекали и на полу образовывались лужи.

Первые несколько недель отхожих мест не было, и казаки испражнялись кому где заблагорассудится. Все закоулки, проходы, площадки около бараков – все это было обильно покрыто человеческими экскрементами. В лагере носилось зловоние. Позже вырыли особые отхожие места с канавами, но казаки, особенно по ночам, все еще продолжали ходить куда попало. Кроме того, местность, где был расположен лагерь, отличалась крайне нездоровым характером. Во время Великой войны в Чилингире были размещены военнопленные, занятые постройкой шоссе Андрианополь – Константинополь, и, как говорят, много их погибло от малярии и дизентерии.

Начались заболевания и среди казаков. К сожалению, нет точных сведений о ходе заболеваемости в Чилингире за ноябрь – декабрь месяцы, но она была очень велика. Оборудованный в одном из сараев лазарет был переполнен простудными и малярийными больными. Тяжелобольных отправляли в корпусной лазарет на станцию Хадем-Киой. Обыкновенно французский транспорт, привозивший продукты, забирал из Чилингира тяжелобольных и доставлял их на станцию. Это было изо дня в день.

В довершение всего пришла в Чилингир страшная гостья – холера. 8 декабря в числе больных, попавших за этот день в госпиталь, оказались шесть подозрительных по холере. 9-го, 10-го опять оказались подобные же заболевания.

Вот что доносил об этом дивизионный врач в рапорте от 10 декабря за № 145/с: «Доношу, что по сие время в лагере Чилингир было 18 случаев заболеваний, подозрительных по холере, из них 7 смертных. Для заразных больных отведен отдельный сарай, который приспособляется, и туда сегодня будут переведены все подозрительные. Ввиду скученности населения лагеря, нет возможности правильно вести надзор за заболевающими и вовремя их выделять. Нет дезинфекционных средств. Кухонь в лагере недостаточно, и совершенно нет кипятильников. Нет дров и угля, почему запретить пользование сырой водой невозможно. Нет печей, почему люди при настоящей сырой погоде не высыхают, что предрасполагает к заболеваниям. Недостаточно материала, чтобы заделать дыры в окнах и крышах. Если все это останется в прежнем виде, эпидемия примет массовый характер. Донврач статский советник А. Степанковский¹⁶⁰». Рапорт этот является ценным историческим документом, показывающим, в какой тяжелой обстановке находились казаки в Чилингире и при каких жизненных условиях появилась холера.

К сожалению, этим дело не окончилось. На 21 декабря было уже 87 заболеваний, из которых 41 окончилось смертью, на 25 декабря – 90 заболеваний, с 45 смертными случаями; к январю было 97 случаев заболеваний, из них 48 со смертным исходом. В январе уже новых заболеваний не наблюдалось.

С первых же дней появления в лагере холерных заболеваний к ликвидации эпидемии были приняты энергичные меры. В лагере были поставлены особые дневальные, наблюдавшие, чтобы казаки ходили только в отхожие места. Канавы отхожих мест чаще заливались известью и зарывались. Всем находящимся в лагере поголовно была сделана противохолерная прививка. Наконец, над лагерем французами был установлен строгий карантин. Весь лагерь был оцеплен двойным кольцом постов, никого не пропускавших ни в лагерь, ни из лагеря. Внутреннее кольцо составляли русские посты, внешнее – конные французы.

Это было самое тяжелое время в жизни Чилингира. Оторванные от всего мира, среди диких и унылых гор, в зараженном лагере, точно в тюрьме, охраняемые чуждыми и враждебно настроенными французами, голодные, казаки начали падать духом. Бывшая раньше крепкою уверенность в том, что весною снова вернемся на Родину, и не поодиночке, с поджатым хвостом, точно побитые собаки, а всеми, армией, с оружием в руках, уверенность эта поколебалась.

И казаки стали тосковать. Глубокая и жгучая тоска, тоска по родине, все больше и больше охватывала их. По тихому Дону, по привольным степям, по женам и детям тужили они. И сами себя обманывали, стараясь забыть и стушевать этими воспоминаниями стоявших за ними большевиков.

А из Совдепии приходили нерадостные вести. О голоде, о расстрелах, грабежах, о разных карательных отрядах и экспедициях и об усилении советской власти. Конечно, это не могло не отразиться на казачьей психологии, и казаки всячески реагировали на это. Самые фантастические слухи ходили по лагерю. Наиболее малодушные, наиболее упавшие духом казаки начинали понемногу мириться со своим положением. «Надо ехать в Россию, – говорили они, – всех большевики не перестреляют, а быть может, и никого расстреливать не будут. Тоже ведь люди. Да и мы-то по-мирному вернемся». Они говорили, что Германия опять хочет воевать, что для этого она заключила союз с большевиками, что союзники теперь безусловно будут разбиты и что «тогда нам все равно капут». Говорили, что «французы выпрашивают у большевиков для нас автономию».

Такому настроению немало способствовало следующее обстоятельство: как-то вечером, в декабре, комендант лагеря генерал-майор Курбатов¹⁶¹ собрал казаков для беседы по текущему моменту и для объяснения волнующих их вопросов. Естественно, зашел разговор о Совдепии. И вот генерал Курбатов между прочим сказал, что весной, вероятно, будет возможность вернуться на родину тем, кому это можно, кто ничего особенного не сделал большевикам, и что уже ведутся переговоры в этом направлении. При этом вскользь намекалось на участие в этих переговорах Франции. Это выступление еще более подорвало бодрость духа и веру в будущее у многих казаков, и число примирившихся, желающих ехать на родину значительно возросло.

Но было и противоположное течение, непримиримое, казаков, решившихся до конца бороться с большевиками. И слухи среди них ходили другие – радостные. Говорили о том, что в Совдепии всюду восстания, что атаман Струк (бывший полковник) занял Киев, что генерал Секретев почти очистил Донскую область от большевиков и держит фронт по линии Аиски – Чертково – Миллерово, что нужно идти на поддержку и что скоро будет мобилизация. Опять говорили о той же Германии, которая тайно снаряжает оккупационную армию в Россию, в которую, кроме нашей армии, войдут еще 10 германских корпусов. Некоторые, наоборот, базировались на французов. Были сторонники и американцев, и японцев. Говорили, что советская власть трещит и скоро падет и что ждать этого осталось недолго.

Такие казаки решили до конца разделить судьбу армии и оставаться в ее рядах.

Третье, промежуточное, течение людей колеблющихся. Им и в Совдепию ехать не хотелось, и жить в лагере было тяжело, невыносимо. Эти бежали. Бежали часто без определенной цели, куда бы то ни было, лишь бы только вырваться из лагеря. Все равно здесь перемрем, как мухи, от голода, холеры и разных болезней, а то, быть может, живы как-нибудь останемся, – рассуждали такие беглецы. Многие бежали в Грецию на работы, в Болгарию, о которой ходили самые утешительные слухи, а некоторые хотели пробраться и дальше на север, в Румынию, с тайной мыслью попасть затем незаметно в Совдепию. Бежали и в одиночку, и партиями. Без знания местности и без какого-либо определенного плана. Иногда доставали себе и проводников.

Есть данные предполагать, что по окрестным деревням вблизи лагерей жили группы подозрительных лиц, возможно – большевистских агентов. Они под видом проводников являлись в лагеря, вели пропаганду, склоняли казаков к бегству из армии и тут же, называясь проводниками, уводили значительные группы казаков.

Судьба бежавших неизвестна. Безусловно, некоторые из них попали и в Грецию, и в Болгарию, но много, много рассеялось или погибло в пути от голода и разбойников, очень многочисленных в тех местах, многие, поскитавшись, истощенные и оборванные, ограбленные и зачастую избитые и даже раненые, возвращались обратно в лагерь.

Вот один из бесчисленных примеров такого бегства. 29 ноября в окрестностях Чилингира французами была подобрана группа казаков с офицерами, совершенно выбившихся из сил. Они объяснили, что хотели пробраться в Болгарию, но, не зная дороги, заблудились, не имея пищи, выбились из сил настолько, что не могли дальше двигаться; что бежать они решились вследствие тяжелых условий жизни в лагере и что бежать их окончательно уговорил какой-то проводник, скрывшийся от них в первые же дни пути. И все-таки, несмотря ни на что, случаи бегства все учащались и учащались. Особенно много стало бежать, когда перед казаками встала необходимость ехать на Лемнос, который представлялся им чем-то страшным, концом всего, могилой.

Но бежать решались сравнительно немногие. Только люди смелые, готовые ко всяким случайностям, решались на бегство. Большинство выжидало, и настроение их вылилось естественным путем при записях и отправках в Бразилию, Совдепию и французский Иностранный легион. Подробно об этих записях будет сказано в особой главе настоящего очерка, здесь же можно заметить, что количество уехавших в Совдепию, записавшихся в Иностранный легион или Бразилию стояло в прямой зависимости от условий жизни в лагере. Чем они тяжелее, тем больше уезжало и записывалось. Конечно, Чилингир здесь стоял на первом месте. Так, из 3300 казаков, уехавших 13 февраля в Совдепию, на долю Чилингира приходилось 1100 казаков, из Санджак-Тепе уехало 1357 человек и 24 человека из Хадем-Киоя. Когда открылась запись в Бразилию, то в Чилингире в первые же дни записалось 700 человек.

Монотонно и однообразно проходила жизнь в Чилингире. Вот распорядок лагерного дня. 6 часов утра. «Вставай!» – проносилось из края в край по темным баракам. Бараки оживали. Одно за другим открывались окна. Их от холода закрывали на ночь плетенными из прутьев щитами и соломой. В бараках становилось несколько светлее. В окна врывался слабый утренний полусвет, а с ним вместе сырой и холодный ветер.

Медленно вставали казаки. Шум увеличивался. Говор, крики, кашель, глубокий, затяжной, злой, чилингирский; здесь большинство кашляло. Свертывались жалкие подстилки из болотной травы; там, где спали, днем надо было ходить. «Раздатчики, за продуктами!»

Продукты выдавались из интендантского склада, находившегося на горе, у дороги, при въезде в деревню. Французский продуктовый транспорт приходил в Чилингир обыкновенно часа в 2–3 дня. Продукты сгружались в особый сарай и на следующее утро уже выдавались в части. С шести утра, а то и раньше, с жестянками и чувалами раздатчики уже толпились у склада. Продукты в части выдавались по очереди, по времени прибытия к складу раздатчиков. Поэтому вопросом самолюбия для каждого из них являлось прибыть как можно раньше.

В начале восьмого продукты попадали в части. Начиналась первая дележка по сотням. Для дележки продуктов в каждом полку было отведено особое место у барака, под навесом. Тут же сотенные раздатчики передавали продукты взводным раздатчикам. Эта дележка была уже сложнее, хлопотливее. То и дело слышалось сакраментальное «кому?». Дальнейшее уже происходило в бараке. Самая хлопотливая, самая сложная, самая трудная дележка. Продукты делили на два человека, на три, на пять, семь и так далее, по числу человек в группе.

Казаки для удобства приготовления пищи готовили группами по нескольку человек. Обыкновенно более семи человек в группе не бывало. Это объяснялось вместимостью ведра, по-казачьи – «как раз на семерых».

Раскладывали продукты по кучкам тщательно, чуть ли не до единого зернышка фасоли или чечевицы. И тут-то выступало знаменитое лагерное «кому?». Многоголосое, оно носилось по всем баракам, по всему лагерю, неизбежное, ибо без него казаку никак нельзя было обойтись.

Обычно давали два хлеба на пять человек. Понятно, трудно было делить их на равные части. К тому же бывали не одинаковой величины, попадались и цвелые и раскрошенные. И тут «кому?» решало все. Хлеб делили на равные доли. Один казак отвертывался к нему спиною, другой прикасался рукою к кускам и спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся называл фамилии казаков своей группы, и хлеб разбирался. Без спора, полюбовно.

– Кому? кому? кому? – неслось со всех сторон по бараку.

– Мине, табе, Митрию, Ягору, взводному, ахвицерьям, – слышалось ответное.

Между тем с раннего утра уже дымились костры, кипятилась вода. Начиналось чаепитие. Медленное. Пили не спеша, стараясь как можно дольше продлить это удовольствие. Потом начиналась уборка бараков, площадок перед бараками, отхожих мест. В одиннадцать часов начинались занятия. Строевые – на воздухе, в хорошую погоду, словесные – в помещении, в дурную погоду.

Эти занятия благотворно влияли на казаков, и как гимнастика, и как средство, поддерживающее воинский дух и не дающее казакам опускаться. В первые дни введения занятий казаки отнеслись к ним недоброжелательно, ворчали и неохотно выходили из бараков по команде «Выходи на занятия», но потом стали заниматься с видимым удовольствием. Впрочем, надо заметить, что к словесным занятиям, поскольку они не являлись чтением газет или беседами по текущему моменту, все время относились холодно.

В двенадцать занятия кончались. Опять дымили костры, и казаки хлопотали с варкой обеда.

Любопытно меню казачьих обедов. Чтобы хоть как-нибудь скрасить опостылевшие фасоль, консервы и чечевицу, казаки придумывали всевозможнейшие блюда. Конечно, основным блюдом был суп из фасоли или чечевицы или лапша, галушки, размазня из муки, все это с консервами, но были и деликатесы, пирожки, котлеты, были и диковинные, специально чилингирские блюда. Так, например, в Гундоровском и седьмом казачьих полках был в большом ходу «соус». Приготовляли его таким образом: в кипящую воду засыпали кофе (французы выдавали кофе; пить его казаки не любили, по-видимому из-за недостатка сахара; поэтому командование ходатайствовало перед французами о замене кофе чаем, что и было впоследствии сделано, но пока что казаки нашли своеобразное применение кофе), потом туда клали консервы, сдабривали жиром, и соус готов. Некоторые, особенно уж тонкие гастрономы клали в этот соус еще и подболтку из муки.

Но ко всему этому надо добавить, что все-таки казаки не наедались. Недостачу эту нельзя было компенсировать и хлебом, так как его также выдавалось очень мало. После обеда происходило мытье белья, уборка площадок перед бараками, постройка землянок и другие хозяйственные работы. Варили чай, которого ввиду холодной погоды пили большое количество. Так продолжалось до семи часов. В семь – зоря и молитва. В дурную погоду – в бараках, в хорошую – на воздухе, перед бараками.

Звонко разносилась по окрестным горам «зоря», и широко, плавно и стройно лилась из тысячи казачьих грудей молитва и гимн «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон». Быстро проходил короткий вечер. Кое-где по площадкам еще догорали костры. К девяти уже все кончалось. Лагерь засыпал. Так продолжалось изо дня в день.

Некоторое разнообразие в жизни лагеря вносила «толкучка». Сюда сходились со всех бараков и знакомых повидать, и «новости» узнать, и спустить что-либо. Девяносто девять сотых всех «новостей», безусловно, исходило от толкучки, большая часть вещей спускалась там же.

С раннего утра уже толпился народ на площади в деревне, немного пониже интендантских складов. С сапогами, штанами, бельем, часами и прочими вещами в руках, а некоторые и так, без всего. Тут же раскладывали рядами свои незатейливые товары – хлеб, табак, спички, бумагу и тому подобное – новоявленные торговцы, казаки, главным образом из беженцев. По толкучке шныряли скупщики – турки, греки и свои же, русские, беженцы-спекулянты, за бесценок скупавшие у казаков их вещи и сплавлявшие их в Константинополь. Сделки шли широким темпом. В руки скупщиков попадало много казачьего добра.

Тщетны были мероприятия начальства прекратить это ограбление казаков, голодный желудок настойчиво требовал свое, и казаки «загоняли» и «загоняли» все, что имели, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, мамалыги или еще чего-либо съестного.

Вот выдержка из приказа Донскому корпусу от 3 декабря за № 5: «В районе лагерей и станции Хадем-Киой идет постыдная продажа казаками казенного обмундирования, белья и обуви. Продают или меняют шинели, фуфайки, ботинки – все то, в чем такая вопиющая нужда у честных благородных казаков, а через неделю негодяй, продавший вторую смену белья, заявляет мне, что ему не во что переодеться, что он раздет и обездолен. Я караю военно-полевым судом тех, кто пойман на месте продажи казенного имущества. Но я бессилен бороться с тайной продажей, которую могут прекратить сами казаки, понимающие, что при таком хищении казенного имущества мы всегда будем босы и голы. И продает в большинстве молокосос 1918–1922 года, обыкновенно окольными путями избежавший обязательной службы в постоянной армии и потому выросший без всякой школы и внутреннего духовного воспитания. К вам, отцы, славные честные казаки, обращаюсь я за помощью в борьбе с постыдной продажей казенного обмундирования и белья. Помогите своим отеческим внушением малому, свихнувшемуся с честной дороги казаку. Заставьте его быть таким же честным, как вы; а ежели не слушает слова, то карайте преданием суду. Я приказал всех шатающихся по рынку и улицам Хадем-Киоя казаков и солдат с предметами казенного обмундирования, белья и обуви в руках арестовывать, а казенные вещи отбирать для передачи действительно неимущим».

Начальство лагеря, в свою очередь, принимало меры – разгоняло толкучки, арестовывало продавцов и скупщиков, отбирало продаваемое казенное обмундирование, но это опять-таки не приводило к желательным результатам. Разогнанная в одном месте, толкучка собиралась в другом, или было еще хуже: скупщики ходили по баракам и скупали вещи. Тут вещи продавались буквально уже за бесценок. На толкучке все-таки устанавливалась известная рыночная цена, здесь же она всецело зависела от жадности скупщика и твердости казака, но в общем-то цена была крайне низкая. Так, например, дамские золотые часы продавали за 1–2 лиры, браслеты, серьги, золотые броши и обручальные кольца – по 40–50 пиастров.

Большую роль в жизни лагеря, в частности толкучки, как это было уже сказано, играли беженцы. Беженцы, надо правду сказать, являлись бичом строевых частей. Уйдя из армии, не связанные дисциплиной, они опустились. Грязные, неряшливо одетые, они всем видом своим показывали, что они теперь люди независимые. Обычную работу по наряду, по уборке лагеря и бараков они исполняли кое-как, нехотя, зачастую с ругательствами и всегда с длинными рассуждениями о том, что им это делать не полагается, что начальство строевое совершает над ними насилие и что они ему «теперь не подчинены». Безусловно, беженцы действовали деморализующе на строевые части, и, чтобы избежать этого, командование всячески старалось отделить их от строевых частей и сконцентрировать в особых лагерях.

Откуда же появились эти беженцы? Состав их был необычайно пестрый. Прежде всего здесь были гражданские беженцы. Как указано в начале этого очерка, в районе Константинополя было высажено 6515 человек гражданских беженцев-донцов. Часть их была отправлена в славянские страны, часть рассеяна в районе Константинополя, а часть – 1880 человек – попала в лагеря района Чаталджи, причем на Чилингир приходилось первоначально 1396 беженцев гражданских лиц, женщин, стариков, инвалидов и детей.

С первых же дней это число начало быстро увеличиваться. 30 ноября по Донскому корпусу был объявлен приказ Главнокомандующего от 21 ноября, за № 4185, по которому целый ряд воинских чинов, не получивших штатных назначений, а также все имевшие категории 3-го и 4-го разрядов переводились на беженское положение. При штабах дивизий и при сборных командах от управлений и учреждений, не входивших в состав дивизий, учреждены были особые комиссии по переводу на беженское положение. Эти же комиссии производили медицинское освидетельствование лиц, желающих по состоянию своего здоровья перейти на это положение.

В последующее время много воинских чинов переводилось на беженское положение по усмотрению начальства, за антидисциплинарное поведение и за проступки, не совместимые с воинским званием.

В отношении общего управления лагерем беженцы подчинялись военному начальству, для внутреннего же управления были образованы выборные комитеты в составе 3–5 человек. Но особенным авторитетом эти комитеты не пользовались, и все-таки единственным регулирующим и сдерживающим началом являлась военная власть.

Отделение беженцев от строевых частей началось с первых же дней расселения по лагерям. В частности, из Чилингира в Хадем-Киой уже с декабря начали переселять семейных беженцев. Этому переселению помешала вспыхнувшая в Чилингире холерная эпидемия и установление в связи с этим 15 декабря карантина, так что успело переселиться очень незначительное число беженцев. В середине января, числа 15 – 17-го, из лагеря Санджак-Тепе убыла на остров Лемнос часть находившихся там строевых частей и на остров Халки и в другие лагеря в районе Константинополя часть беженцев. К тому же времени карантин был снят. На место уехавших была переселена из Чилингира часть строевых частей и почти все беженцы, так что в Чилингире их осталось всего лишь несколько сот человек, а всего в лагере к тому времени осталось около 4000 человек.

Жизнь в лагере пошла несколько лучше. Не было уже той скученности, какая наблюдалась в первые дни. В бараках большинство казаков построило себе ложе из камней, хвороста и болотной травы, очень много казаков переселилось в землянки. Вообще казаки обжились, обстроились, пообзавелись хозяйством. Жизнь постепенно налаживалась. С отходом беженцев сократилась и толкучка. Но по-прежнему однообразно проходили дни, по-прежнему было нудно и тоскливо.

Лишь изредка нарушалось обычное течение лагерной жизни. В первых числах декабря в Чилингир приехал уполномоченный ВСГ Зеллер¹⁶². Это было в самое тяжелое время жизни лагеря. Приезд Зеллера несколько приободрил казаков, показал им, что армия не брошена на произвол судьбы, не предоставлена самой себе, а что о ней заботятся и широкие общественные круги.

В январе в Чилингире пошли упорные слухи о близком приезде атамана. К этому начали готовиться. Начисто выскребались площадки перед бараками, убирались бараки, казаки приводили в порядок одежду, чинили, штопали, чистили шашки. Лица заметно повеселели. Как будто исчезла ленивая апатия ко всему, движения стали быстрыми, уверенными, вид бодрый. Приезд атамана оживил казаков. Опять проснулись, с новой силой заговорили надежды на возвращение на родину. Повеяло Доном.

3 января была репетиция парада. Все полки дивизии в новых однообразных белых погонах были выведены в поле, за деревню. Командовал генерал Гусельщиков. Не узнать было казаков. Это уже были не полуголодные беженцы, влачащие жалкое существование в грязных и темных бараках, это были воины, крепкие духом и сильные волей, воскресшие чудо-богатыри, готовые снова пойти на подвиг, в бой, по зову своего атамана. Вечером 4-го по лагерю разнеслась весть – атаман приехал. Немного позже по полкам было разослано приказание по дивизии о приезде атамана, о встрече его и о параде.

Около восьми утра 5 января полки шпалерами были выстроены на лугу, вдоль дороги в Хадем-Киой. Казаки подтянулись. Все в белых однообразных погонах, они производили хорошее впечатление. На левом фланге, в конном строю, с саблями наголо поместился эскадрон сенегальцев. Медленно тянулось время, томительно было ожидание. А вдруг не приедет? А что, если французы не пустят? – проносилось в голове у каждого. Об этом же были разговоры и накануне. Наконец высланный на бугорок казак дал сигнал: атаман едет.

– Сми-и-и-и-р-р-р-но-о!.. – пронеслось по полкам. Все застыло, замерло.

Вот из-за ближайшего перевала дороги показалась группа всадников. Ехали рысью. Ближе. Уже видны лица. Впереди атаман, с ним вместе – командир корпуса.

– Ура-а, ур-ра-а, ур-ра-а, – понеслось по рядам.

С неизменной приветливой улыбкой атаман, здороваясь, объезжал полки. Могучее «Ура!» неслось ему вслед, вспыхивая то там, то здесь с новой силой.

Дождались казаки своего атамана, увидели своего корпусного командира, которых, как ходили слухи, до сего времени к ним «французы не пускали», и вся радость их выливалась в несмолкаемом, бесконечном «Ура!». Даже французам что-то скомандовал их капрал (офицер сопровождал атамана), и они взяли сабли на караул.

Парада не было. Атаман приказал загнуть фланги, и казаки тесным кольцом обступили его. Атаман обратился к ним с речью. Он говорил о тяжелом положении армии, об отношении французов, о том, что главной заботой его, атамана, и высшего командования является переселение армии в родственные нам славянские страны, говорил о внутреннем положении России, призывал не терять духа и верить в будущее и доверять начальникам. Казаки и офицеры обратились к нему с многочисленными вопросами, и атаман просто и внятливо отвечал каждому.

Невольно зашла речь на волновавшую всех тогда тему – о Лемносе, или, как казаки называли его, – о «Ломоносе». Атаман сказал, что есть два выхода: или подчиниться французам и ехать на Лемнос, или отказаться от поездки. При первом решении ждет неведомая и, во всяком случае, не сладкая жизнь на острове, во втором – острый конфликт с французами. «Конечно, – говорил атаман, – силою вас французы не могут повезти на остров, особенно если мы будем крепки и сплочены; возможно, что с целью понудить вас подчиниться им они перестанут вас кормить; хотя я не допускаю возможности, что французы совсем перестанут кормить тысячи людей, думаю, что только несколько дней, вероятно, не будут выдавать продовольствия, но нужно выдержать это, и мы можем остаться на материке; главное, это в том, насколько мы будем крепки и сплоченны». В ответ казаки единогласно заявили, что они готовы на что угодно, даже на голодовку или поездку на Лемнос – как им укажут атаман и начальство. Вскоре атаман простился с казаками и уехал. Возбужденные, на тысячу ладов толкуя слова атамана, казаки разошлись по баракам и принялись за обыденные занятия.

К месту заметить, что приезд атамана в Чилингир был чуть ли не в первый день снятия карантина и что много было разговоров и трений с французами, прежде чем они разрешили атаману поездку в Чилингир.

21 января, вечером, когда уже большинство спало, Чилингир был разбужен криками: «Пожар, пожар!..» В те дни стояла холодная погода, выпал снег, был мороз, дул резкий северо-восточный ветер. Казаки усиленно топили самоделковые печи, около которых и грелись. И вот от одной из таких печей, от несовершенства дымовой трубы, сделанной из консервных банок, загорелась балка в бараке, занятом беженцами. На это вовремя не обратили внимания, и, раздуваемое ветром, пламя быстро охватило большую часть крыши.

Большинство беженцев в бараке, как сказано, уже спали. Полураздетые, выскакивали казаки на мороз, в окна выбрасывались вещи. Из соседних бараков также начали выбираться. Скоро к месту пожара собрался весь лагерь. Водохранилищ на случай пожара не было. Вода была далеко, ведер недостаточно, и заливать огонь было нечем. Единственно, что можно было сделать, – это разбирать горящую крышу. В каких-нибудь полчаса от барака остались только стены.

Большое оживление вносили в жизнь лагеря запись в Совдепию и Бразилию. Казаки в эти дни забывали свои обыденные хлопоты, собирались кучками и на все лады обсуждали – ехать или не ехать, записываться или не записываться.

По снятии карантина информационным отделением штаба Донского корпуса в полках были открыты библиотеки-читальни, куда постоянно доставлялись свежие газеты и журналы. Целыми днями толпились казаки в читальнях, тут же шумно делясь впечатлениями о прочитанных новостях. Устраивались лекции, доклады, но благодаря не совсем удачному подбору тем посещались они казаками слабо; посетителями их главным образом были офицеры.

В средних числах января в Чилингире открылась дивизионная лавка, что значительно сократило аппетиты местных спекулянтов. Товар для этой лавки, как и для всех вообще лавок в лагерях Донского корпуса, был выдан Отделом Снабжения армии, с тем чтобы вырученные за продажу деньги обращались на покупку нового товара и на обороты лавок. Продавцами были назначенные для этого офицеры – по одному от каждого полка. Лавка вызвала большое сочувствие у обитателей лагеря, и с раннего утра и до поздней ночи около нее стояла длинная очередь.

С весной в Чилингир пришло приказание ехать на Лемнос. 20 марта уже начались сборы. Весь день 21-го прошел в хлопотах. Разбирались землянки. Все деревянное из них извлекалось. Казаки, зная о недостатке топлива на Лемносе, забирали с собой все, что только могло служить топливом. Все, до самодельной посуды из консервных банок включительно, увязывалось, все это тащилось на Лемнос.

Вечером все тяжелые вещи, женщины и те, кто не мог пешком дойти до станции, были отправлены в Хадем-Киой. Беженцы еще заранее были переведены в лагерь Санджак-Тепе. Многие совсем не спали в ту ночь. Вскоре после полуночи по всему лагерю зажглись костры, казаки варили пищу – последний раз в Чилингире. Рано утром, еще до рассвета, все уже готово было к выступлению, и около пяти утра полки выступили на станцию. Чилингир опустел.

Санджак-Тепе

Лагерь Санджак-Тепе был расположен в полутора километрах от станции Хадем-Киой. Прежде здесь была турецкая деревенька, от которой теперь осталось только одно название. Она была совершенно уничтожена во время войны 1912 года. Эта местность входила в район знаменитых чаталджинских позиций. Все здесь носило следы войны. Бесконечные ряды проволочных заграждений, окопы, заброшенные узкоколейки со ржавыми рельсами, воронки от снарядов – все говорило о войне. Раньше здесь была, по-видимому, военная база. От станции Хадем-Киой до лагеря была проведена узкоколейная железная дорога. Сам лагерь представлял собою ряд дощатых бараков, размером 15 на 8 сажен, с железной кровлей. Бараков было тринадцать. Они легким полукругом были расположены в одну линию с севера на юг.

Эти бараки и были предоставлены под жилища воинских частей. На 13(26) ноября в Санджак-Тепе были размещены следующие части: штаб лагеря, штаб 1-й Донской дивизии с комендантской командой, командой связи и конвойной сотней, л.-гв. Казачий полк¹⁶³, л.-гв. Атаманский полк¹⁶⁴, 1-й Донской казачий полк, 2-й Донской казачий полк, 3-й Донской казачий атамана Каледина полк, 4-й Донской казачий атамана Назарова полк, 5-й Донской казачий атамана Платова полк, 6-й Донской казачий Ермаковский полк, управление интенданта 1-й дивизии, инженерная сотня 1-й Донской дивизии, управление артиллерийского броневого дивизиона, штаб 2-й Донской дивизии с командой связи, конвойной сотней и комендантской командой, управление 2-го и 3-го Донского артиллерийского дивизиона, 2-я, 3-я, 4-я и 5-я Донские батареи, 2-й Донской запасный дивизион, инженерная сотня 2-й Донской дивизии, интендантство, лазарет, военно-судные комиссии, штаб 2-й армии, Донская инженерная сотня, интендантская рабочая команда Донского корпуса, сборная команда, лагерный лазарет, всего в донских частях – 8106 человек; кроме того, в том же лагере были размещены штаб Терско-Астраханской бригады, Сводно-Астраханский полк со сводной артиллерийской сотней, Сводно-Терский полк, Сводно-Кубанский полк, Сводно-Осетинский дивизион, всего – 1478 человек, 739 воинских чинов 1-го армейского корпуса и 296 беженцев, а всего в лагере было 10 619 человек.

Как и в Чилингире, бараки не могли вместить всех находившихся в лагере, и казакам пришлось рыть землянки. Подсобным материалом служили рельсы и шпалы узкоколейки – «диковильки», доски от консервных и снарядных ящиков и листы гофрированного железа. Здесь не обошлось без несчастных случаев. Указанного строительного материала было недостаточно, и некоторые землянки, особенно небольшого размера, строились кое-как и иногда обваливались, придавливая своих обитателей, причем бывали и смертные случаи.

Зато некоторые землянки были великолепно построены. С застекленными окнами (казаки где-то раздобыли стекла), кирпичными чисто выбеленными печами, туго набитым полом, они производили впечатление настоящих хат. Особенно хорошо удавались большие землянки на 8 —10 человек в гвардейских полках и командах связи.

В бараках в первое время было очень тесно. Правда, в них были деревянные полы, но зато они были легкой постройки, из тонкого теса, со щелями, в которые отчаянно дуло. Поэтому с первых же дней началась усиленная тяга в землянки. Уже к 6 января в землянках официально числилось 2795 обитателей, причем целый ряд землянок был еще в периоде постройки.

В конце концов из тринадцати бараков населенными остались три или четыре, остальные, будучи пустыми после отъезда частей 1-й дивизии на Лемнос и никем не охраняемыми, начали было подвергаться расхищению на топливо и постройку землянок, но благодаря вовремя принятым энергичным мерам командира корпуса расхищение это было прекращено.

В отношении снабжения продовольствием Санджак-Тепе значительно выигрывал перед Чилингиром тем, что был соединен с Хадем-Киоем узкоколейкой. Дурная погода мало влияла на своевременность доставки в лагерь продовольствия, и он не испытывал голодных дней, как это бывало в Чилингире. С водой и топливом было хуже. Ближайший источник находился на расстоянии полукилометра от лагеря, а за дровами приходилось ходить за пять-шесть километров.

В санитарном отношении Санджак-Тепе также стоял выше Чилингира. Не было той скученности, не было навозной грязи. Да и внешний вид был значительно лучше. Благодаря всему этому и заболеваемость была ниже.

Настроение казаков также было иное. Здесь были почти исключительно строевые части, беженцев было самое незначительное количество, и они, понятно, не могли деморализующе влиять на строевых казаков. Части были конные, исключительно состоявшие из казаков, более дисциплинированные и более непримиримые к большевикам. Настроение их было более воинственное, вера в армию, в будущее сильнее, крепче, и дух тверже. Особенно первое время казаки только и жили слухами о волнениях и восстаниях в Совдепии и близкой возможностью, самое позднее – весной, снова идти на большевиков. Позже настроение это изменилось, что произошло под влиянием целого ряда внешних, чисто привходящих причин.

Самое положение лагеря, внешний вид его не производили такого гнетущего впечатления, как Чилингир. Близость железнодорожной станции, куда казаки часто ходили, поселка при станции с лавками и магазинами, проходившие поезда – все это в значительной степени не давало падать настроению казаков и не создавало впечатления оторванности от всего мира, как это было в Чилингире.

И побегов было значительно меньше. Тут уже бежали отчаянные головы, твердо решившие пробраться в Болгарию, Константинополь или еще куда-либо и обдумавшие свой побег. Безрассудного бегства не было. Только лишь тогда, когда перед запуганными заранее казаками неожиданно встала грозная необходимость ехать на Лемнос, только тогда в одну или две ночи сразу сбежало несколько сот человек. Примиренческое течение среди казаков если и было, то в таком незначительном количестве, что совершенно не замечалось

В остальном всем жизнь была подобна чилингирской. Та же дележка продуктов, то же многоголосное «кому?», та же толкучка, те же костры и варка пищи, то же дрожание на холоде и под дождем чуть ли не по целым дням, только обитатели землянок были избавлены от этого, так как готовили пищу на очагах в землянках.

Большое оживление в жизнь лагеря вносил театр. Он был оборудован в одном из пустых бараков. Занавес и декорации заменили только что выданные американцами одеяла. Сиденьями служили рельсы и шпалы узкоколейки. Откуда-то достали сборную, разбитую и оборванную, облезлую мебель. Освещение было убогое, в бараке холодно, в щели отчаянно дуло, но все эти недостатки сглаживались игрою артистов.

Собранная из любителей труппа так сыгралась, относилась к делу с таким вниманием, серьезностью, с такою любовью, так дружно разыгрывали незамысловатые пьески, что театр был всегда полон и артистов награждали аплодисментами. Из любителей же составился струнный оркестр. Плата за вход в театр была минимальная, по нескольку пиастров, лишь бы окупить расходы по постановке пьесы.

Информационным отделением штаба корпуса в Санджак-Тепе, как и в других лагерях, были открыты читальни, делались доклады, читались лекции. Были открыты школы грамоты для казаков и общеобразовательные курсы для офицеров.

Среди казаков и даже офицеров в значительной степени было развито занятие ремеслами, которым они попутно усиленно обучались. Главным образом было развито сапожное дело, но в то же время делали все, и ложки, и чемоданы, и посуду разную, и кружки.

Часть бараков вначале была занята снарядами, и казакам пришлось сносить их в одно место, около французской казармы. Много снарядов было взято себе казаками, много снарядов просто было разбросано по лагерю еще до их прихода. На этой почве возник своеобразный промысел: казаки разряжали снаряды. Гильзы шли на разные хозяйственные поделки, порох и шрапнель продавали или употребляли для охоты. Это, конечно, не проходило даром. От неумелого обращения снаряды иногда взрывались и убивали казаков. Таких случаев было несколько, но это не могло остановить промысла. И разряжали-то их притом самым варварским образом, без всяких инструментов, гвоздем, шилом и молотком. Зачастую можно было видеть казака, сбивающего молотком головку снаряда или обивающего гильзу, и вокруг него других казаков, с любопытством следивших за ним. О том, что снаряд может каждую секунду взорваться, конечно, не думалось. Видно, Господь хранил казаков, что за все время взорвалось только несколько снарядов.

Вот из этих-то гильз от снарядов и делались кружки, котелки, чайники, кофейники, письменные приборы и даже разные украшения и безделушки. В выделках этих казаки обнаруживали много искусства и художественного вкуса. Глазам не верилось, глядя на все эти поделки, что они сделаны не специалистами мастерами, а воинами-казаками, лишь временно выпустившими оружие из рук, и притом сделаны самыми примитивными инструментами.

В окрестностях лагеря, по болотам, водилось немало дичи, и некоторые казаки занимались охотой; порох и свинец добывали из снарядов, ружья покупались, но у многих были привезенные с собою из Крыма. Дичь охотно раскупалась местным населением и французами. Часто можно было видеть на станции Хадем-Киой казаков, продающих битую дичь. Большое количество дичи сплавлялось в Константинополь особо предприимчивыми казаками – посредниками. Некоторые занимались рыболовством на озере Деркос, находящемся в пяти-шести километрах от лагеря.

Жизнь в Санджак-Тепе, как и в других лагерях, текла, в общем, монотонно, лишь изредка нарушаясь каким-либо событием. 6 января лагерь посетил Донской атаман. Был парад войскам. После парада атаман обратился к казакам с речью такого же приблизительно содержания, как и в Чилингире. Так же восторженно встречали его казаки, то же громкое раскатистое «Ура!», те же разговоры о «Ломоносе».

И вот он наконец пододвинулся, страшный и таинственный «Ломонос», и встал перед казаками бытием завтрашнего дня. Приказом Донскому корпусу от 10 января предписывалось, согласно распоряжению французского командования, лагерь Донского корпуса и беженцев, перешедших на это положение по эвакуации армии из Крыма, переселить на остров Лемнос. Первым днем перевозки было назначено 11 января, причем с первым эшелоном должны были отправиться штаб корпуса и часть Санджакского лагеря, при погрузке указывалось брать с собою лопаты, топоры, пилы, кухни, котлы, бочки, печи, доски и перекрытия, выданные для оборудования землянок и бараков.

Обычное течение лагерной жизни было нарушено, выбито из своей колеи. На все лады обсуждали взволнованные казаки создавшееся положение. Лемнос, бывший все время темой бесконечных разговоров, страшной сказкой, сделался явью.

Еще в декабре, когда казаки впервые узнали о существовании на земле Лемноса и о возможности поездки туда, самые фантастические, нелепые слухи ходили об этом острове. Главной темой разговоров было отсутствие воды на острове. «А остров-то этот, братцы, – говорили казаки, – голый, каменистый, среди моря, и нет там ни деревца, ни травы. И воды питьевой нет. Воду на пароходах привозят, и каждому человеку полстакана в сутки выдается». Некоторые шли еще дальше: «А как непогода, то волны через остров перекатываются и людей в море смывают, а уж кубанцы почти перемерли все: даже закапывать некому, так покойники по острову и валяются, гниют. Французы говорят, вот приедут донцы – закопают». – «А потом, значит, и донцам помирать», – вставлялось чье-либо замечание. «А вот таких-то, – называли, обыкновенно, ряд фамилий станичников, – американцы в Константинополь в больницу свезли. Выздоровели, французы им говорят – опять на Лемнос, помирать, значит; но только они уперлись, стреляйте нас тут, говорят, все равно помирать, а на Лемнос не поедем. Подумали, подумали французы, нельзя же в Константинополе людей стрелять, махнули рукой, ну и повезли сюда; они теперь в Чилингире (Кабакдже) живут; они-то и рассказывали». – «Правильно, – заключали казаки, – лучше уж тут помереть, чем на Лемнос ехать, муку принимать». Говорили, что на острове водится много змей, скорпионов, пауков и гадов разных, которые насмерть жалят людей; что невиданные чудовища осьминоги вылезают из моря и нападают на людей. Вообще Лемнос представлялся всем страшной могилой. И это «лучше уж тут помирать, чем на Лемнос ехать, муку принимать», захватило все казачьи умы, сделалось доминирующим настроением. Кроме того, к тому времени казаки обжились в лагерях, поустроились, затратив на это массу труда и времени, и не имели уже никакого желания ехать на Лемнос, справедливо опасаясь полной беспомощности на острове, вдали от материка, где «ничего нет».

Начальство лагеря, со своей стороны, ровно ничего не предпринимало к успокоению казаков и к правильному освещению жизни на Лемносе. Жизнь на материке, близость Константинополя, куда много и часто они ездили, постоянно свежие газеты и разные известия, наконец – события в Совдепии и возможность нового открытия военных действий, как многим из них казалось, а с другой стороны, отсутствие даже самых общих сведений о Лемносе – все это заставляло начальников поддерживать создавшееся настроение казаков.

Были и другие причины. Здесь, на материке, будучи одним целым, казаки представляли собой известную силу, способную в крайности и на активные действия, с чем французы не могли не считаться. На Лемносе, в водяной темнице, французы могли голодом поработить казаков, простым сокращением пайка заставить казаков слепо повиноваться им и сделать с ними что угодно.

А некоторые начальники прямо-таки будировали казачью массу, подстрекая ее к прямому неподчинению не только распоряжениям французов, но и своего командования, обещали казакам «прорваться» куда-то, вывести их в Грецию, Болгарию или другие обетованные страны, обещали, наконец, идти с ними «в Россию», даже восстанавливали казаков против высшего командования и призывали их к вооруженному сопротивлению французам, что и привело к описанному ниже печальному событию. Об этом было произведено подробное расследование; в задачу настоящего очерка не входит описание данных этого расследования; можно сказать лишь, что виновные были установлены и наказаны.

Приказ по корпусу от 10 января, где указывалось брать с собою все, что только можно было, до строительных материалов включительно, как бы подтверждал опасения казаков, что на острове «ничего нет». В приказе по корпусу от 11 января говорилось: сего числа мною получена следующая телеграмма из Константинополя от начальника штаба Главнокомандующего генерала от кавалерии Шатилова от 1 часа 2 января: «Командиру Донского корпуса. Ввиду получения из Парижа уведомления, что французская палата вотировала закон о предоставлении французскому правительству ста миллионов франков на содержание крымских беженцев, Главнокомандующий приказал Вам начать перевозку, по соглашению с французским командованием, Донского корпуса на остров Лемнос. Приказываю начать погрузку эшелонов в порядке, указанном в приказе от 10 января № 8… Объявить казакам, что Главнокомандующий генерал Врангель отказался отдать приказ о перевозке корпуса на Лемнос, пока французское правительство не утвердит закон и не отпустит деньги на довольствие армии. С утверждением этого закона опасения о невозможности существования на Лемносе отпали, почему и отдан приказ о перевозке Донского корпуса на Лемнос».

Но и этот приказ не успокоил казаков, чему немало способствовало, как сказано выше, будирование некоторыми начальниками казачьей массы. Этим приказом как бы оправдывались опасения казаков, что французы на Лемносе бросят их кормить. И они волновались, собирались кучками, обсуждали, толковали, спорили. Наконец было решено – на Лемнос не поедут, что бы там ни было.

Вечером 11-го у командира корпуса было совещание, на котором присутствовали все начальники частей и член Войскового Круга Гнилорыбов¹⁶⁵. Обсуждался все тот же вопрос – о поездке на Лемнос. Между прочим, на совещании было уже известно о поведении некоторых начальников частей, решившихся отказаться от поездки и в этом направлении подготовлявших казаков. На совещании было решено на Лемнос ехать и было предложено начальникам частей повлиять на казаков и удержать их от необдуманных выступлений.

Утром 12-го началась погрузка. Без особый трений погрузился штаб 1-й дивизии. Началась погрузка частей. Настроение было в высшей степени нервное. Выбитое раньше из обычной колеи, течение лагерной жизни теперь оборвалось совсем. Забыты были обыденные занятия, варка пищи, доставка дров и тому подобное. Даже дележка продуктов прошла как-то незаметно, наспех. Казаки высыпали из землянок, бараков и собирались кучками, в отчаянной решимости готовые на все.

Тут же то там, то здесь во множестве были расставлены французские патрули чернокожих в полной боевой готовности. И казаки, и чернокожие, зараженные общим настроением, злобно и выжидательно смотрели друг на друга. Все ждали чего-то рокового, необычайного, пожалуй, даже чуда, которое сразу разрешит все. Пойдут или не пойдут казаки, подчинятся или не подчинятся требованиям французов, быть может, французы в последнюю минуту изменят свое решение везти казаков на Лемнос – вот что грозным вопросом носилось в воздухе. Напряжение достигло высшей точки и каждую секунду готово было вылиться во что угодно.

Но вот оно разрядилось. Согнувшись под тяжестью чувалов с разным скарбом, с опущенной головой, ни на кого не глядя, один за другим пошли казаки Терско-Астраханского полка. За ними потянулись и донцы, платовцы. «Изменники, изменники», – послышалось со всех сторон. Казаков провожали криками, бранью, ругательствами, угрозами. Впрочем, активных действий не было. Осыпаемые оскорблениями, погрузились лейб-казаки и атаманцы, погрузились назаровцы. В погрузке наступил перерыв.

Оставшиеся твердо решили на Лемнос не ехать, а если французы будут силой заставлять грузиться – защищаться с оружием в руках. А оружие у казаков было. Винтовки, пулеметы, были и патроны.

Еще раньше калединцы, соответствующе подготовленные командиром своего полка, заявили, что на Лемнос они не поедут, а «если французы попробуют оружием заставить грузиться, то из этого ничего не выйдет, потому что оружия и у нас достаточно!».

Часть казаков л.-гв. Сводно-казачьего полка отказалась подчиниться требованиям французов ехать на Лемнос. Вечером того же 12 января по настойчивой просьбе начальника Донской дивизии генерала Калинина¹⁶⁶ отряд французов окружил занимаемый ими барак с целью отделить и оградить молодых казаков Гвардейских полков от влияния и воздействия казаков других частей, не желавших грузиться. На крики лейб-казаков в каких-нибудь несколько минут сбежался весь лагерь и тесным враждебным кольцом окружил французов.

Первые несколько минут обе стороны молча как бы рассматривали друг друга, не решаясь сразу на активные действия. А нервное напряжение с обеих сторон все росло и росло и наконец достигло высшей точки и разрядилось. Толпа освирепевших казаков с криками и ругательствами стала теснить французов. В таких случаях, как говорят, «ружья сами стреляют». Не обошлось без этого и здесь. Французы стали стрелять. Казаки отвечали. Началась перестрелка. Чем бы она кончилась, один Бог знает, но в эту минуту выбежавшие на шум из своих землянок начальники частей и офицеры вмешались в толпу и уговорили казаков оставить французов. Неохотно, как говорится, с оскаленными еще зубами, казаки разошлись по землянкам. К счастью, перестрелка не принесла больших жертв. В результате только два француза и два казака были ранены.

Тем не менее этим дело не кончилось. Две сотни Калединского полка, в полном составе, с офицерами, ночью снялись и ушли в Болгарию.

Судьба ушедших неизвестна. Кроме того, много казаков в одиночку и группами ушло тогда из лагеря, предпочитая безызвестное бродяжничество, голод и лишения поездке на Лемнос.

Тревожную ночь провели тогда французы. Но настроение казаков уже спало, громадное нервное напряжение уже разрядилось, увещания вмешавшихся начальников возымели свое действие, и казаки относительно успокоились. На утро следующего дня погрузка продолжалась как ни в чем не бывало. Только казаки порою кидали злобные взгляды на французов да французы как-то поджимались, боязливо озираясь кругом и крепче сжимая свои винтовки.

В то время уехали на Лемнос часть штаба корпуса с учреждениями, штаб 1-й дивизии с управлениями и учреждениями, Сводно-гвардейский, 3-й Калединский, 4-й Назаровский, 5-й Платовский, 6-й Ермаковский и Терско-Астраханский полки и 1-й и 2-й артиллерийские дивизионы, всего 4300 человек.

В приказе по Всевеликому Войску Донскому от 14 января атаман говорил, что, объезжая лагеря Донского корпуса, он указывал казакам, какие последствия ожидают тех, кто не подчинится приказу о переходе на Лемнос, просил начальников разъяснить подробнее всем казакам настоящее положение и называл преступным легкомыслием сбивать казаков с толку обещанием вывести их куда-то подальше от острова Лемнос, если все же переезд на него будет решен бесповоротно.

«К глубокому сожалению, – говорилось в приказе, – только штабы и немногие части подчинились вчера приказу о переезде на Лемнос, когда он был все же отдан французским командованием, и в порядке сели в поезда. Значительная же часть казаков, поверив глупым басням об острове и поддавшись бесчестной агитации, не без участия, по-видимому, и агентов-большевиков, отказалась от посадки и даже оказала вооруженное сопротивление французским властям… Во избежание повторения того же и в других лагерях подтверждаю приказ французского командования и приказываю беспрекословно его исполнить». Однако дальнейшая перевозка казаков на Лемнос французами была приостановлена, жизнь в Санджак-Тепе постепенно начала входить в обычную колею и вскоре снова потекла прежним порядком.

На место уехавших из Чилингира были переселены почти все беженцы. Стремясь по возможности разгрузить Чилингир, командир корпуса отдал приказ о переселении в Санджак-Тепе некоторых строевых частей. Уже переселились Донская учебная пулеметная сотня и 1-й Донской запасный конский дивизион, когда французы прекратили дальнейшую разгрузку Чилингира.

С переселением беженцев и уходом многих строевых частей жизнь в лагере резко изменилась. Появились толпы неряшливо одетых людей, появилась толкучка, и даже в увеличенном, по сравнению с Чилингиром, размере, где продавалось все, до спиртных напитков включительно; впрочем, последнее было прекращено в самом начале энергичными мерами командира корпуса, сократившего заодно и толкучку до минимума.

Надо заметить, что Санджакский лагерь был в самом выгодном положении сравнительно с другими лагерями. Шоссе Хадем-Киой— Санджак-Тепе, связующее интендантский склад с лагерем, было местом ежедневных посещений командира корпуса, который как бы со стороны постоянно наблюдал жизнь лагеря, и если что-либо выходило из обычной колеи, распускалось, то это немедленно замечалось и неукоснительно подтягивалось. Не укрылась от зоркого взгляда комкора и толкучка.

Беженцы, представлявшие доселе беспорядочную толпу, никем не управляемую, так как комитеты никаким авторитетом не пользовались и не могли нормировать беженскую жизнь, беженцы эти были организованы наподобие воинских частей. Приказом по корпусу от 8 февраля за № 25 все беженцы лагеря были сведены в два полка, был назначен начальник беженского лагеря, подчиненный в порядке сношений и внутреннего быта начальнику Санджакского войскового лагеря, причем «установленному приказом Донского атамана лагерному комитету беженцев предоставляется круг деятельности, указанный означенным приказом, не касаясь общих правил внутреннего порядка в лагере».

Еще с первых дней декабря и в Чилингире, и в Санджак-Тепе на толкучке неизвестными лицами скупались русские бумажные деньги, на которые устанавливали различные цены; за романовские, донские и добровольческие, но в то время, когда цена на них в Константинополе доходила до 8 —10 турецких лир за миллион, в лагерях она никогда не поднималась выше полутора лир.

В феврале пошли слухи о Кронштадтском восстании, и в связи с этим оживилась торговля деньгами, причем средоточием этих денежных операций, естественно, являлся Санджак-Тепе, как один из крупнейших беженских лагерей района Константинополя.

Цены на деньги значительно поднялись, теперь уже миллион расценивался в ЗУ₂ – 5 лир, причем цены эти постоянно колебались не только каждый день, но даже по нескольку раз в день, и казаки, как заправские биржевики, вели настоящую биржевую игру. В лагере называли фамилии нескольких казаков-беженцев, «крупных биржевиков», «делавших день» и в значительной степени устанавливавших курс. С течением времени санджакская «биржа» приобрела такое значение, что где-нибудь в Чилингире, покупая или продавая деньги, прежде всего справлялись – а почем в Санджаке?

9 февраля лагерь был несколько взволнован приказом по корпусу № 24, которым предписывалось отправить на Лемнос все оставшиеся части; при этом предписывалось отправить только одних воинских чинов. Беженцы оставались в Санджак-Тепе, где должны были быть сконцентрированы и беженцы из других лагерей. Но приказу этому не суждено было осуществиться. Французы не смогли дать пароходов под погрузку частей, и казаки остались в лагерях на неопределенное время. Однако приказ этот породил антагонизм между беженцами и строевыми казаками. Беженцам завидовали.

Собственно говоря, эта зависть началась еще и раньше, когда американцы впервые начали раздавать свои подарки, делая явное предпочтение беженцам, теперь же эта зависть перешла почти в открытую вражду. «Мы в армии, – говорили казаки, – служим и опять воевать пойдем, а эти (беженцы) ничего не знают, и то их всячески ублажают, и подарки разные, и вот на Лемнос не везут». Но армии все-таки держались.

Тем временем в казачью массу стали проникать кое-какие сведения о Лемносе, и казаки увидели, что ничего ужасного в Лемносе нет, что «там также люди живут», и «даже получше». Пришло несколько писем от уехавших на Лемнос. Писали, что там и вода есть, и кормят так же; живут хотя и в палатках, но на острове совсем тепло, цветут миндальные деревья, и казаки ходят раздетые, и что некоторые пробовали уже купаться в море. Эти письма как раз совпали с периодом стужи. Стояли морозы, чуть ли не каждый день проносились метели с резким северо-восточным ветром, лагерь завалило сугробами снега. Снег был настолько глубок, что автомобиль представителя американского Красного Креста Бракгама застрял в сугробах по пути из Хадем-Киоя в Санджак-Тепе и самому Бракгаму пришлось пешком возвращаться домой.

Топлива у казаков было мало, одежонка ветхая, и не один казак, ежась от холода, вздыхал: «Хоть бы уж на Лемнос скорее». – «Хоть гирше, да иныпе», – добавляли другие. Большое оживление вызвала запись в Совдепию, но из оставшихся уехало очень незначительное количество, что объяснялось, как уже было сказано выше, сравнительно сносными условиями жизни в лагере. Главным образом, уехавшие были беженцы.

В марте лагерь посетил член Войскового Круга П.А. Скачков¹⁶⁷. Это как раз был период объявленной французами записи в Бразилию. В простых, понятных выражениях, со свойственной ему правдивостью, ничего не прибавляя, но ничего и не утаивая, Скачков рассказал казакам все о Бразилии, об условиях жизни и колонизации ее. Такие же сообщения о Бразилии были сделаны тогда Скачковым и в других лагерях. С напряженным вниманием слушали казаки рассказы о далекой, неведомой им стране, и многих, многих удержали бесхитростные слова Скачкова от поездки в Бразилию и, быть может, от гибели.

В марте в частях корпуса были объявлены выдержки из приказа Главнокомандующего от 21 февраля, за № 61, где уже официально сообщались данные об острове Лемнос и об условиях жизни на нем. Между тем казаки и без того уже привыкли к мысли о необходимости поездки на Лемнос, о неизбежности этой поездки, письма, собеседования с начальниками, бюллетени информационного отделения штаба корпуса, наконец, приказ Главнокомандующего самым точным и подробным образом обрисовали им картину жизни на Лемносе, окончательно убедили казаков, что на «Ломоносе жить можно».

В конце концов казаки уже настолько сжились с этой мыслью, что даже сами хотели скорее ехать на Лемнос, и, когда 20 марта приказом по корпусу было объявлено о поездке на Лемнос, это приподняло настроение, создав его, пожалуй, даже радостно-возбужденным. Во всяком случае, уныния, отчаяния и злобной решимости на что угодно, как это было в январе, теперь уже не было.

Согласно приказу по корпусу от 20 марта на Лемнос должны были ехать все части корпуса. Приказ от 21 марта изменил его в том отношении, что расположенная в лагере Кабакджа 3-я Донская казачья бригада оставалась на месте, а вместо нее должны были ехать беженцы из Санджак-Тепе.

Здесь любопытно проследить психологию казачьей массы, отметить перемену ее настроения. В январе, когда казаков насильно везли на Лемнос, они завидовали беженцам, которые оставались на месте. Взгляды на Лемнос изменились; с другой стороны, перед казаками встал мучительный вопрос – будут ли кормить французы дальше? Согласно последним французским заверениям, довольствие на Лемносе должно было продолжаться и впредь. Это было понято казаками таким образом, что беженцы, оставленные в лагерях района Константинополя, будут брошены на произвол судьбы и им останется или ехать в Бразилию, или в Совдепию (и тогда еще эта дилемма – или в Совдепию, или в Бразилию – была у многих на устах); о Константинополе никто не говорил, так как средств к самостоятельному существованию ни у кого не было. Конечно, не у многих было желание ехать в Бразилию или Совдепию, и теперь уже беженцы завидовали строевым казакам, и многие из них переходили в строевые части. Приказ по корпусу от 21 марта внес большую радость в беженскую среду, так как согласно этому приказу, как сказано выше, и беженцы также переезжали на Лемнос.

24 марта все, и беженцы, и строевые казаки, были вывезены из лагеря Санджак-Тепе.

Кабакджа

В имении Кабакча, принадлежавшем турку Дамад-Халид-Айши, были расположены части 3-й Донской казачьей бригады и часть Донского Технического полка. Официально лагерь назывался Кабакджа, по имени железнодорожной станции, находящейся в полутора километрах от лагеря.

Местность, где был лагерь, удивительно красивая, лесистая, с миражем далеких гор. Около самого лагеря протекал быстрый и чистый ручей. В десяти километрах от лагеря находился город Чаталджа, маленький захолустный турецкий городок, ставший известным лишь со времени войны 1912 года. И все здесь говорило о войне еще в большей степени, чем в Санджак-Тепе, – и длинные, бесконечные ряды проволочных заграждений, и обвалившиеся окопы, и полузасыпанные блиндажи.

В конце ноября 1920 года в имение Дамад-Халид-Айши пришли с далекого севера невиданные гости – казаки 18-го Донского Георгиевского полка и калмыки Донского Зюнгарского полка. Пришедшие разместились в овчарнях, а штаб бригады, штабы полков и лазарет – в двух домах турецкого типа, мало напоминающих жилые строения и представляющих скорее нечто среднее между домом и сараем.

Вначале эти части были расположены в Чилингире, но с приходом других частей там стало так тесно, что овчарни не могли вместить всех людей, и многим приходилось ночевать под открытым небом. Через несколько дней 18-й и Зюнгарский полки были переведены в Кабакджу, причем переход этот был совершен пешком, по раскисшей от осенних дождей дороге, по глинистой грязи, что страшно истомило голодных казаков.

В овчарнях было холодно, темно и сыро, казаки в первые дни спали на грязном навозном полу, в неимоверной тесноте. На 4 декабря в Кабакдже были расположены штаб бригады, 18-й полк, Зюнгарский полк, Технический полк, бригадный лазарет и 38 беженцев, а всего 3236 человек. На счастье казаков, вокруг лагеря было много леса, чем и воспользовались для постройки землянок. Вскоре в овчарнях не осталось ни одного казака, зато около имения, по направлению к станции, вырос целый городок землянок с прямыми, правильно расположенными улицами, переулками и даже бульваром.

Землянок было около 300. Они были расположены в шесть рядов, длиной около 300 саженей. В центре находились землянки 18-го полка, слева – Зюнгарского и справа – Технического. Землянки устраивались средней величины, на 5 —10 человек. В каждой была сделанная из камней и почти всегда чисто выбеленная печь, нары или топчаны из травы и древесных ветвей, двери делались из досок от консервных ящиков; почти во всех землянках были застекленные окна, и лишь в некоторых они заделывались промасленной бумагой. Попадались землянки до такой степени хорошо оборудованные, что производили впечатление настоящих хат.

С довольствием, как и всюду, особенно в первое время, обстояло очень неважно. Доставка продовольствия еще не была налажена, и казакам вначале давали по ¹ ⁄₅ хлеба (200 граммов) в день, по маленькой банке консервов и какого-либо приварка – фасоли, чечевицы или сушеной зелени – в самом незначительном количестве. Продовольствие доставлялось по железной дороге из Константинополя из базисного французского интендантства.

Как-то в средних числах февраля несколько дней не приходили вагоны с продовольствием, и казаки буквально голодали, получая в эти дни по ½ хлеба на человека. Как потом выяснилось, вагоны с продовольствием для лагеря были разгружены французским интендантом на станции Хадем-Киой и выданы для довольствия другим частям корпуса.

От голода казаки начали продавать, выражаясь на общелагерном языке – загонять свои вещи. Вскоре в ближайшей турецкой деревушке образовалась толкучка, куда стекались турки и греки из окрестных деревень. Благодаря, с одной стороны, немногочисленности лагеря, с другой – большому числу покупателей, когда, как говорится, спрос превышал предложение, цены на вещи стояли сравнительно высокие и казакам не было необходимости загонять все, до последней рубахи, как это иногда делалось в других лагерях.

В конце февраля казаки стали ходить на заработки в соседние деревни, кроме того, выдача пайка была доведена до нормы и голодовка потеряла прежнюю остроту. Под влиянием голода началось бегство казаков в Грецию и Болгарию. Уходили по ночам, целыми партиями по 30 и более человек. Близость границы делала особенно заманчивым это бегство. Изголодавшимся казакам казалось, что там, в каких-нибудь десяти километрах от них, за таинственной чертой, именуемой границей, они найдут и кров, и пищу, и работу. И казаки бежали.

Многие из них действительно переходили границу, но многие возвращались назад, будучи задержаны на границе и обобраны, а зачастую и избиты или, еще до границы, ограблены бродившими в этой местности шайками разбойников. Ходили слухи, что многие были даже убиты этими разбойниками. Но казаки все-таки бежали. Под влиянием голода, чуждой и суровой обстановки, оторванности от всего, чем раньше жили, настроение их было подавленное, и они готовы были решиться на что угодно, чтобы вырваться из лагеря.

По настроению казаков, так же как и в других лагерях, можно было делить на три категории. Непримиримые утешали себя мыслью о возвращении в Россию, о новой войне с большевиками. «Что же, что нас так мало, – говорили они, – мы к бою привыкли; опять наши дивизии ихние корпуса разбивать будут; только бы французы пустили да оружьишко кое-какое дали». Были и германская ориентация, и японская, и английская, и американская, была даже французская.

Благодаря особой тактичности начальства лагеря и личным качествам офицеров французского караула отношения с французами наладились очень хорошие, французы постоянно ходили в театр, в гости к русским, иногда французские солдаты выступали на сцене с пением, куплетами; пели, конечно, на французском языке, но тем не менее казаки награждали их дружными аплодисментами. (Такие отношения, впрочем, не помешали французам проводить их общую политику распыления армии.)

Говорили далее, что часть России уже освобождена от большевиков, что в Кронштадте восстание матросов, что Ленин убит, что в России анархия и что Антанта решила, наконец, покончить с остатками советской власти, что мы будем вооружены французами и вместе с ними пойдем в Россию.

Примиренцы, главным образом пожилые казаки, стосковавшиеся по семьям, по родным станицам и хуторам, уже решили ехать домой. «Что ж, – говорили они, – ежели принудительные работы, это еще ничего; поработаем, а потом и по станицам распустят; вот только бы смертоубийства (расстрела) не было». Третья категория находила спасение в бегстве, в поисках счастья в чужих странах.

С увеличением пайка и частными заработками бегство сократилось до минимума, и казаки начали оперяться. К Пасхе громадное большинство казаков имело хорошие сапоги, казачьи фуражки и шаровары с лампасами. Приоделись отчасти на заработанные деньги, отчасти на деньги, вырученные от продажи американских подарков.

Всероссийским Земским Союзом в лагере были открыты мастерские – сапожная, столярная, слесарная и портняжная, где казаки чинили и шили обувь и одежду. На питательном пункте, открытом Союзом, получали добавочное питание женщины, дети и те из казаков, которые нуждались в добавочном питании, что устанавливалось особой медицинской комиссией при штабе бригады. Со своей стороны, начальство делало все, чтобы хоть чем-либо скрасить тяжелую лагерную жизнь, дать казаку что-либо.

В конце февраля информационным отделением штаба корпуса в лагере была открыта читальня, куда высылались газеты, брошюры и бюллетени, сводки со сведениями о Советской России и другая информационная литература.

18-й полк устроил библиотеку и при ней организовал чайную. Правда, книг было небольшое количество, всего около шестидесяти, были они самого разнообразного содержания, но изголодавшиеся по книге казаки читали их, что называется, взахлеб, и поэтому все они постоянно находились на руках. В чайной за самую незначительную плату, 1–2 пиастра, можно было получить кружку чая с сахаром и кусок хлеба, почему чайная всегда была полна. Казаки сходились туда точно в клуб, где можно было за кружкой чая повидать друга, поговорить и обменяться новостями.

Наконец, в одной из освободившихся с переходом в землянки овчарен, по инициативе начальника лагеря, были открыты театр и… церковь. В одном конце овчарни была построена сцена, в другом – иконостас и аналой. Такое необычайное сочетание не совсем нравилось некоторым казакам, особенно пожилым, и они неодобрительно ворчали, но большинство не находило здесь чего-либо особенного, и как театр, так и церковь охотно посещались.

Занавес в театре был сделан по общему типу – из американских одеял, но декорации были настоящие, всамделишные, мастерски написанные проживавшим в лагере художником есаулом Богаевским. Мебель – сборная, частью обитая теми же американскими одеялами. Часть публики стояла, часть сидела, причем сиденьем служили табуреты и скамейки, сделанные из досок от консервных ящиков. В театре играл великолепный оркестр 18-го полка, любимое детище командира полка.

В театре играли и соперничали между собой две труппы – малороссийская и русская, казачья. Пьески ставили незатейливые, незамысловатые, причем были пьесы и местных, лагерных драматургов, написанные на местные, лагерные темы, на злобу дня, зачастую – с действующими лицами всем известными, с действием – в знакомой лагерной обстановке, что вызывало полный фурор среди нетребовательных зрителей и приводило их в восторг. Местные поэты и куплетисты читали со сцены свои произведения, и публика также награждала их шумными аплодисментами. Вход в театр был бесплатный. Спектакли ставились по воскресеньям и по всем праздничным дням.

Театр был единственным развлечением в лагере, и спектакли проходили при громадном стечении публики. В театр ходили не только французы, но даже и турки из окрестных деревень, быстро освоившиеся с этим новым для них культурным начинанием и заделавшиеся ярыми театроманами. К слову заметить, что не только турки, но и французы зачастую громко выражали свое настроение даже во время хода пьесы, что всегда вызывало шиканье и неодобрительные взгляды казаков. Несколько раз труппа и оркестр ходили на гастроли в Чаталджу и делали там хорошие сборы.

А в другом конце овчарни, как сказано, помещалась церковь. Аналоем служило насыпанное из земли и камней возвышение. Иконостас был сделан из тех же американских одеял и простыней, с большим вкусом скомбинированных и украшенных хвойными ветками. Написанные есаулом Богаевским на холсте масляными красками иконы были настолько хороши, что в простой станичной церкви таких и не сыскать было. Подсвечники и паникадила были искусно сделаны из консервных банок и украшены хвоей. В общем, церковь была очаровательна, уютна, казалась настоящей, особенно в сумеречной овчарне.

Благодаря театру, чайным и вообще установившемуся темпу жизни жизнь в Кабакдже не была так уныла, тягуча и однообразна, как в других лагерях. Кроме того, она часто нарушалась какими-либо событиями.

8 января лагерь посетил Донской атаман. Был парад войск. Атаман говорил о текущем моменте, о событиях в Совдепии и о Лемносе. Поездка на Лемнос и здесь волновала казаков, и из Кабакджи много бежало, опасаясь таинственного и страшного острова. И здесь было время, когда казаки решили на Лемнос не ехать, а бежать в Болгарию или Грецию, если французы вздумают силой везти туда. Атаман еще два раза приезжал в Кабакджу, в апреле и июле, в связи с вопросами о перевозке казаков в Сербию и Чехословакию.

В первых числах февраля французы открыли запись в Совдепию; при этом, не доверяя лояльности нашего командования, думая, что оно будет препятствовать записи, французы повесили в лагере ящик, куда и опускались заявления о желании ехать в Совдепию. Когда затем ящик был вскрыт, оказалось, что в нем находятся заявления от имени и начальника лагеря генерал-лейтенанта Фицхелаурова¹⁶⁸, и генерала Долгопятова¹⁶⁹, и прочих начальствующих лиц. Мало того, были заявления и от имени французов, и даже от имени начальника французского караула, лейтенанта Романа. Как оказалось, сами же казаки, желая хоть чем-либо противодействовать отправке французами людей в Совдепию, почти на верную гибель, написали эти заявления.

Запись была сорвана. Снова повесили французы ящики в лагере, но казаки уже не так охотно записывались, как под влиянием первого впечатления, многие уже успели передумать и вторично не записались. Всего тогда из лагеря уехало 280 человек, половина из которых были ранее уже перешедшие на беженское положение. Первая запись в Иностранный легион не прошла. Ушло только несколько офицеров из Технического полка. Запись в Бразилию совпала с приездом П.А. Скачкова. Как и всегда, в простых и понятных словах он рассказал казакам об этой далекой стране; сводки и бюллетени информационного отделения штаба корпуса и собеседования начальников дополнили картину, и в результате в Бразилию уехало со всего лагеря только 20 человек.

20 марта Кабакджу посетил командир Донского корпуса генерал Абрамов. Для встречи его полки были выстроены развернутым фронтом; здороваясь, комкор обходил полки. Радостно отвечали ему казаки, раскатистое «Ура!» гремело по всему фронту. Потом войска прошли церемониальным маршем под лихие звуки оркестра 18-го полка. Бойко отбивая шаг, точно заправские пехотинцы, бодро и весело казаки прошли перед командиром корпуса. Забыты были годы войны, кошмарные эвакуации, тоска изгнания, в эту минуту казаки точно переродились, это опять были воины, готовые снова идти в бой за старым любимым вождем, со славой водившим их по полям Таврии.

Потом комкор обходил расположение полков, заходил во многие землянки, интересовался казачьим бытом, разговаривал с казаками, спрашивая их о житье-бытье, и для каждого казака находилось у него доброе словцо. «Ура!» вспыхивало то там, то здесь по лагерю, это казаки встречали и провожали обходившего полки комкора.

В час дня в театральном бараке были собраны все офицеры лагеря на беседу с комкором. Вошел генерал Абрамов. Куда исчезла его веселость, того комкора, который несколько минут тому назад обходил казачьи землянки, не было улыбки, это уже был старый строгий вождь. В ясных, коротких, несколько отрывистых выражениях он рассказал собравшимся о том, что французами решено распылить армию, что для армии наступает, быть может, самая страдная пора. Он говорил, что долг каждого офицера теперь, как никогда, быть твердым, дисциплинированным, способным переносить всякие тяготы и лишения, готовым ко всяким неожиданностям; он говорил, что нужно более сплотиться, не терять воинского духа и веры в будущее, поддерживать падающих духом казаков, и что тогда никакие французские происки нам страшны не будут, что сильная армия еще нужна будет России и еще сделает свое великое дело; надо сохранить армию. «Это, – закончил он, – зависит от вас самих». Слова комкора произвели очень сильное впечатление на офицеров.

Вечером в театре был спектакль-кабаре. Малороссийская труппа с большим подъемом сыграла «Москаль-чаровник», а русская – пьесу лагерного произведения на тему о Масленице в Кабакдже. Пел хор, были и сольные выступления. Благодаря присутствию комкора театр был битком набит, а в задних рядах была прямо-таки давка.

На другой день, по отъезде комкора, Кабакджа была взволнована приказом по корпусу о переезде на Лемнос. Многие казаки и даже части, как, например, пулеметная команда одного из полков, – в полном составе решили бежать. Но на следующий день, как известно, приказ этот был отменен. Лагерь остался в Кабакдже.

Но несчастия уже посыпались одно за другим. В конце марта в Кабакджу приехал агент советской власти товарищ Серебровский. Он набирал среди казаков рабочих на нефтяные промыслы в Баку, обещая уезжающим с ним полную амнистию; по истечении шести месяцев обязательных работ на промыслах, по словам товарища Серебровского, казаки могли или вернуться в свои станицы, или остаться на работах. Французы, конечно, оказывали ему полное во всем содействие. Товарищ Серебровский лично ходил по лагерю и уговаривал казаков ехать в Баку. Из предосторожности что ли, но он ходил в сопровождении французских офицеров и сам был одет в форму французского офицера.

При обходе один из русских офицеров опознал в товарище Серебровском знакомого ему адвоката из Москвы – Моисеенко, а другой уличил его в том, что он был комиссаром в одном из южных городов России. На обращенные к нему вопросы о его личности товарищ Серебровский односложно и высокомерно отвечал: «Яс вами не разговариваю». Французам же задавали вопросы: «За сколько вы нас продали? Сколько вы за нас взяли?» Но вот раздались крики: «Повесить его», «Бей его, жида». Казаки стали напирать на товарища Серебровского. По-видимому, не совсем доверяя французской охране или по горькому опыту зная, что казаки народ серьезный и шутить не любят, товарищ Серебровский поспешно ретировался. Запись не дала желаемых результатов. Из лагеря уехало только 480 казаков.

В апреле в Кабакджу приезжал бывший министр финансов донского правительства Шапкин. Он говорил, что партией социалистов-революционеров в Совдепии будет произведен переворот, что предполагается он в конце августа. Призывал казаков порвать с Главным командованием и следовать казачьему союзу, Дудакову, Гнилорыбову и другим его вождям. Речь эта не произвела большого впечатления на казаков, а самому Шапкину было предложено немедленно выехать из лагеря.

Вскоре лагерь посетил генерал Шарпи. К его приезду казаки подтянулись, в той надежде, что, если они произведут хорошее впечатление на Шарпи, это еще далее отсрочит поездку на Лемнос. На станции Шарпи был встречен почетным караулом в сто человек, в казачьей форме, при холодном оружии и с оркестром духовой музыки. На лагерном плацу генерал сделал смотр бригаде, причем особенно внимательно осматривал казачье обмундирование.

При обходе 18-го полка он обратил внимание на большое количество Георгиевских крестов у казаков. Шарпи спрашивал казаков, за что получали кресты и, слыша ответы «За германскую войну», горячо пожимал им руки. Когда полк под звуки Марсельезы прошел перед ним церемониальным маршем, генерал Шарпи растрогался, порывисто бросился к генералу Фицхелаурову и, пожимая ему руки, благодарил за отличное состояние бригады, обещая принять все меры к тому, чтобы казаков не перевозили на Лемнос, обещая прислать одеял на обмундирование и муки на усиление пайка. Со свойственной всем галлам любовью к трескучим фразам, генерал Шарпи не выдержал и между прочим сказал казакам: «Терпите, казаки, скоро и над вашими головами засияет солнце». Слова эти по-разному истолковывались казаками, но все сеяли в них надежду на скорое избавление от лагерной неволи.

Через несколько дней в лагерь было прислано несколько мешков муки, но одеял, как говорят, Шарпи выхлопотать не удалось. После приезда Шарпи казаки повеселели, дышать в лагере сделалось как-то легче. Наступило успокоение. Многие ушли на сельскохозяйственные работы, многие открыли мастерские, выделывая из консервных банок ведра, кружки, сковородки и другую хозяйственную утварь и продавая свои изделия по деревням.

Открылись было курсы немецкого, французского и английского языков, но курсы эти мало привились, так как казаки стремились больше к работе и заработку. Техническим полком были открыты паровозные курсы, на которые записалось 20 человек офицеров и казаков. Курсистами была сделана модель паровоза, со всеми мельчайшими деталями. Модель эта была продемонстрирована в Константинополе на экзамене, причем все ездившие туда курсисты были признаны экзаменационной комиссией, собранной донским правительством из русских инженеров, способными исполнять обязанность машинистов на железных дорогах.

Но недолго сияло французское солнце над казачьими головами. Летом французами была произведена поверка едоков, после которой паек начали выдавать в размере только 1100 рационов. Между тем с окончанием полевых работ много казаков, не бывших на поверке и поэтому исключенных с довольствия, начали возвращаться в лагерь. Кроме того, благодаря появившимся тогда и все усиливавшимся слухам о переезде в Чехословакию, в Кабакджу стали прибывать казаки и из других лагерей. Благодаря этому наличие людей в лагере достигло 1870 человек, то есть на 770 человек более, нежели состояло на пайке. Увеличивать количество выдаваемых рационов французы не хотели, оставлять без пищи «лишних» также нельзя было, и поэтому начальство лагеря распределяло эти 1100 рационов между всеми. Паек уменьшился; теперь каждому выдавалось только по 1/₆ хлеба в день. Под влиянием голодовки казаки начали распродавать все приобретенное было за бесценок, и большинство опять осталось раздетыми и босыми.

Начали партиями уходить в Константинополь, где поступали на службу к англичанам и французам. У англичан служили в обозе, за что получали квартиру, довольствие, обмундирование и до 30 лир в месяц, причем служба никаким сроком ограничена не была, так, по крайней мере, видно было из писем служивших там калмыков (русских на службу не принимали).

Калмыки, оставшиеся в лагере, имели тесную связь со служащими у англичан, получали от них деньги, благодаря чему две трети калмыков занимались торговлей съестными продуктами, а из Константинополя тюками возили английские френчи и брюки, которые и распродавали по лагерю и окрестным деревням по цене от одной до трех лир. (Как говорят, сами они покупали их по 40–80 пиастров за штуку, поэтому калмыки хорошо наживались.)

О службе у французов подробности неизвестны. Она была связана с условием трехгодичного срока, и поэтому уходили к ним больше от голода. Ушли также музыканты со всеми инструментами, которые они, по слухам, продали в Константинополе. Голодовка продолжалась до отправки казаков в Чехословакию.

В октябре была открыта запись казаков-землеробов, желающих ехать в Чехословакию. При записи казакам было предложено записаться в члены Казачьего Союза и внести задаток по одной лире, а у кого есть деньги, то и целый пай – в десять лир. Кем-то были распущены слухи, что поедет только тот, кто внесет деньги, полагая, что для поездки необходимо вносить деньги; казаки записывались в члены Союза и вносили лиры, часто продавая для этого последнюю рубашку. 14 октября в Чехословакию было отправлено 950 человек, то есть 18-й полк почти целиком, за исключением 130 человек.

После отправки паек увеличился до одной трети хлеба, но голод не прекратился, так как других продуктов выдавалось очень мало. Остатки полков были сведены в один полк, получивший название Сводно-казачьего. И без того нерадостное положение казаков усугублялось еще местными жителями. Все поля, леса, проезжие дороги были наполнены разбойниками, грабившими всех проходивших и проезжавших. Было несколько случаев ограбления и даже убийства казаков. Немало страдали казаки и от змей, которые буквально осаждали лагерь, забираясь нередко и в землянки, причем было несколько случаев смертельных змеиных укусов. 8 декабря остаток лагеря в количестве 476 человек, считая всех беженцев, женщин и детей, был перевезен в Галлиполи.

Хадем-Киой

Совершенно обособленной жизнью жил Хадем-Киой. Это был наилучший из всех лагерей Донкорпуса. Прежде всего, он был немногочисленный. На 3 декабря 1920 года в Хадем-Киое находились: штаб корпуса с некоторыми учреждениями и управлениями – дежурного штаб-офицера, инспектора артиллерии, корпусного интенданта с продовольственным и вещевым магазинами, управление корпусного врача, корпусного коменданта, конвойная сотня штакора, корпусный лазарет с 62 лицами персонала и 75 больными, 150 беженцев, а всего 825 человек.

Конвойная сотня была расположена в бараке, правда теплом, но очень скученно. Беженцы занимали дощатые пакгаузы, а лазарет находился в двухэтажном каменном амбаре, верхний этаж которого занимали больные, а нижний – персонал. И в лазарете, и в беженском пакгаузе было страшно холодно, ветер дул во все щели, а в лазарете было к тому же еще и сыро. Пол между этажами был в один слой досок, неладно пригнанных, и в помещение персонала постоянно сыпался сверху сор, лились помои и иногда даже человеческие экскременты. Учреждения штаба корпуса были расположены по частным турецким постройкам, которые и при самом пылком воображении никак нельзя назвать домами, даже под понятие хорошего сарая и то они не подходили.

В несколько лучших, казалось, условиях находилась оперативная часть штакора. Она помещалась в небольшой турецкой гостинице, в нескольких комнатках, тесных и холодных. Внизу была турецкая кофейня, как водится – с парикмахерской при ней; в кофейне, с утра и до позднего вечера, толпились и шумели турки, играли в карты, шашки и до бесконечности, с остервенением о чем-то спорили. Крутая и узенькая лесенка из кофейни вела в помещение штаба. Узенький и по-турецки вонючий коридор дополнял картину.

Конечно, с точки зрения чилингирской, санджакской и вообще лагерной помещение штаба было сносное, но если принять во внимание ту громадную и нервно напряженную работу, какую нес тогда штаб, тесные холодные каморки и кофейню внизу, с вечно галдящими турками, то помещение это оставляло желать еще многого и многого.

Довольствие в лагере Хадем-Киой было, разумеется, такое же, как и в других лагерях, но благодаря тому, что оно здесь непосредственно получалось из корпусного интендантства, оно выдавалось равномерно, без перерывов, без временных уменьшений и увеличений, независимо от погоды и других каких-либо привходящих условий, вроде недостатка перевозочных средств.

Но жизнь в Хадем-Киое все-таки не была похожа на лагерную. Станция с постоянно проходящими поездами, с экспрессами с разодетой европейской публикой, с поселком с ярко освещенными окнами магазинов, с постоянно свежими константинопольскими газетами и оживлением, далека была от какой-либо земляночной Кабакджи или унылого Чилингира, с его грязными навозными овчарнями.

Благодаря присутствию штаба корпуса лагерь являлся административным центром, средоточением лагерной жизни корпуса. Мало того, сюда ходили из других лагерей за разными покупками. Ежедневно здесь можно было видеть десятки казаков из Чилингира, Санджак-Тепе со свертками и чувалами, ходивших из магазина в магазин. Это или продавцы дивизионных лавок, забиравшие ходкий товар, или новоявленные купцы, беженцы-казаки, покупавшие на станции хлеб и табак и перепродававшие это затем в лагерях, на толкучке, или просто строевые казаки, отпущенные в поселок, на станцию и теперь ходившие по магазинам и с любопытством рассматривавшие давно невиданные ими редкости. (Собственно говоря, в магазинах больше приценялись, покупать-то было не на что.)

В кофейне бывало много русских. Это офицеры, приезжавшие из лагерей в штакор по делам службы. За неимением другого помещения эта кофейня и служила приемной. По узенькой скрипучей лесенке постоянное движение. То и дело сходит рослый казак-конвоец и просит кого-либо из ожидающих подняться наверх, в штаб. Спускаются уже бывшие там. Неумолчно скрипит лестница. Вот пробегает щеголеватый адъютант, вот с озабоченным лицом проходит начальник штаба, вот проходят французы, оживленно о чем-то разговаривающие с полковником, переводчиком при штабе.

– Комкор, комкор, – проносится среди присутствующих.

Русские вытягиваются «смирно». Замечательно, что даже много турок-посетителей вставало в это время и почтительно провожало глазами «русского командира». Приостанавливал работу парикмахер, вместе с русскими вытягивался буфетчик. Шум стихал. Приветливо улыбаясь, раскланиваясь направо и налево, комкор быстро проходил кофейню.

Каждый день, с раннего утра, на дебаркадере около интендантства собиралась шумевшая спорящая толпа. Это – приемщики продуктов от лагерей и раздатчики интендантства. Перекладывались ящики с консервами, считались отдельные банки, много раз пересыпалась мука, фасоль и чечевица. До хрипоты спорили о хлебе, не желая принимать поломанных ковриг, бережно, как величайшую драгоценность, делили сахар, жиры и чай. Около одиннадцати дележка кончалась. С грохотом подкатывали вагонетки узкоколейки в Санджак-Тепе, нагружали неуклюже двуколки французского транспорта продуктами для Чилингира, на руках разносили продукты конвойцы и беженцы. Дебаркадер пустел.

После полудня на перроне опять появлялась толпа. Но это были уже другие люди. Офицеры штаба, сестры милосердия и врачи из лазарета, французы, случайные посетители из Чилингира и, главным образом, из Санджак-Тепе, дамы – жены офицеров, некоторые беженцы и беженки, тут же толкались привлеченные многолюдством турки и греки из поселка. Это было место ежедневных свиданий и прогулок. Гуляли в ожидании константинопольского экспресса.

Вот на горе, по дороге из Чилингира, показывался возвращавшийся французский транспорт. Ближе и ближе. На двуколках, согнувшись, укутанные одеялами и всякой одеждой, сидели бледные, изнуренные люди. Это – подлинное лицо лагерной жизни, это – больные из Чилингира. Их переправляли на станцию, в корпусный лазарет.

Раз или два в неделю на запасные пути станции приходили вагоны с дощечками Красного Креста. Из госпиталя, с трудом волоча ноги, поддерживаемые санитарами, проходили и размещались в вагоны тени людей. Многих проносили на носилках. Это тяжелобольных эвакуировали в госпиталь Макри-Киой или еще какой-либо в окрестностях Константинополя.

Около пяти часов слышался отдаленный свисток локомотива. Вот вдали, между горами, показывался дымок, скользил и опять скрывался за поворотом ближайшей горы. В публике наступало оживление. Из станционного помещения выскакивал маленький черненький грек, похожий на жидка, начальник станции. С флагом в руке, в феске, проходил турок, станционный сторож Ибрагим, друг и приятель казаков, скупавший у них разную одежду и американские подарки. (К слову сказать, Ибрагим никогда не пользовался безвыходным положением казаков и всегда давал сходную цену.)

Из-за горы, громыхая, вылетал экспресс и, шипя тормозами, плавно подкатывал к станции. Из вагонов первого и второго классов, из вагона-ресторана глядели сытые и самодовольные лица разодетых пассажиров-европейцев, но внимание русских всегда было привлечено к скромным вагончикам третьего класса. Всегда кто-либо да приезжал из Константинополя или кто-либо проезжал в Кабакджу или дальше на север, в обетованные страны – Сербию и Болгарию (тем страшно завидовали). Вот тут-то от приезжавших из Константинополя и узнавали самые последние новости, зачастую самого невероятного характера. Приходила почта для корпуса. Целый тюк газет для информационного отделения, которые распределяли затем по лагерям. Тут же, на станции, из тюка вытаскивались свежие газеты и тут же читались самые последние сообщения. «Новости». Вообще все тогда жили «новостями», ждали чего-то, какого-то чуда, избавления. Привезенные из Константинополя «новости» немедленно, с быстротой электрической искры, облетали лагерь и вскоре делались общим достоянием.

Иногда по перрону гулял начальник штаба с офицерами. Ждали приезда комкора. Из вагона третьего класса (он всегда ездил в третьем классе), с объемистым портфелем в руках, а часто и с тючками и свертками (не обходилось без поручений и тут), выходил генерал Абрамов. Его тотчас же тесным кольцом окружали штабные и Другие офицеры, и, что-то рассказывая, комкор проходил в помещение штаба. Почти одновременно приходил экспресс из Европы. С ним уезжали в Константинополь. Напутственные разговоры у вагонов и поручения, поручения без конца.

Поезда уходили. Постепенно уходила и публика со станции, с тем чтобы завтра собраться снова. И так изо дня в день. Это было единственное развлечение. По субботам и накануне больших праздников в помещении штаба корпусным священником служились всенощные. Канцелярия превращалась в церковь. Стройно пел небольшой, но хорошо спевшийся хор из штабных офицеров и казаков, истово и внятно провозглашал священник. В церкви, даже в коридоре, было полно молящихся. Ко всенощной сходились со всего лагеря. Впереди всех неизменно стоял комкор.

Под влиянием ли тоски изгнания, тяжелых условий лагерной жизни, но среди казаков наблюдался большой подъем религиозного чувства. Молились истово, с усердием. И трогательны были эти всенощные, с их колеблющимся мерцанием восковых свечей, со стройными знакомыми напевами и молящимися казаками, далеко оторванными от станиц и семей, особенно были трогательны здесь, среди чужой дикой обстановки, в турецкой гостинице, с шумом горланящих в кофейне турок. Несколько раз, в кануны больших праздников, в Хадем-Киой приезжал великолепный казачий хор из Чилингира, из 2-й дивизии.

4 января в корпус приехал Донской атаман генерал Богаевский¹⁷⁰ и Терский – генерал Вдовенко¹⁷¹. Приехавшие были встречены почетным караулом из сотни казаков 1-й дивизии при Штандарте и роты французов. На правом фланге находились начальники. Встречу играли французские горнисты. К встрече собрались не только все обитатели лагеря, но даже и турки из поселка, с удивлением смотревшие на невиданное ими зрелище.

В конце января на станцию приехал бритый господин в полувоенном костюме, назвавшийся представителем американского Красного Креста Бракгамом, а некоторое время спустя начали выгружать громадные ящики и тюки с незнакомой еще тогда надписью – «american red cross». Через несколько дней началась раздача «американских подарков». Женщинам, детям и беженцам раздавали теплое белье, носильное платье, одеяла, обувь, пищевые продукты – муку, сахар, рис, какао, сгущенное молоко, сушеную зелень, посуду и кухонную утварь, мыло и разные мелкие предметы домашнего обихода.

Строевым частям, вначале из нежелания чем-либо нарушить свой нейтралитет, американцы совсем отказались что-либо дать, и лишь после ходатайства командира корпуса в части было выдано сравнительно небольшое количество теплого белья, носков, перчаток и парусиновых пижам. Раздача американских подарков внесла большое оживление в лагерную жизнь. С утра и до вечера у складов с подарками стояла длинная очередь женщин и казаков, по улицам с радостным возбуждением несли груды посуды и одежды. На женщинах появились вязаные кофты, шарфы и новые юбки, на казаках – фланелевые блузы и шаровары. Приблизительно в то же время беженцы из лагеря были перевезены на остров Халки, а на их место поселена так называемая рабочая сотня, сформированная французами из воинских чинов 1-го армейского корпуса.

Открылась запись в Совдепию. В первое время записалось всего лишь несколько человек военнослужащих из учреждений штакора. Большинство казаков, находившихся в этом лагере сравнительно в хороших условиях, отнеслись к записи скептически. Рано утром 13 февраля станция представляла необычную картину. Перрон и часть пути были оцеплены французами, по станции и поселку ходили французские патрули. Внутри оцепления с сундучками, сумками и чувалами понуро стояли отъезжавшие в Советскую Россию чилингирцы. Некоторые из них пробовали улыбаться, но улыбки выходили деланые и насильственные, развязные движения как-то не выходили, разговор не клеился. С шумом подкатил поезд с санджакскими «совдепщиками», куда начали грузиться и чилингирцы. Тем временем за оцеплением собрались чуть ли не все казаки лагеря Хадем-Киой. Между ними и отъезжающими завязался оживленный разговор. По обе стороны были одностаничники, хуторцы, была и родня. Французская охрана никого не выпускала за оцепление, вероятно опасаясь, что кто-либо из казаков в последнюю минуту передумает и не поедет в Совдепию.

Разговоры велись на расстоянии. Передавались бесконечные поручения, пожелания, письма. Иногда можно было наблюдать, как какой-либо отъезжающий станичник передавал остававшемуся форменную казачью фуражку или заветные шаровары с лампасами, вероятно долго и бережно, как зеница ока, хранившиеся в сумке или чувале до лучших дней, до возвращения домой. Конечно, не такого возвращения чаяли казаки, по нужде поехали они, стосковавшись по семьям и родным станицам и отчаявшись в тяжелой лагерной жизни. Многие из них были уверены, что по приезде комиссары их ограбят, а потому и отдавали свои лучшие вещи. «На, пользуйся, – говорили они, – все равно пропадет».

Иногда звали с собой. «Чего же ты один остаешься? Смотри, весь хутор едет. Неужели же все пропадем? Чего же от своих отбиваешься, поедем вместе», – говорили они стоявшим за оцеплением хадем-киойцам. И вот казаки, с серьезными, почти страдальческими лицами, молча, ни на кого не глядя, срывались с места, бежали по домам, хватали наскоро собранные вещи и бегом спешили к вагонам. Туда французы пропускали всех.

И тут сказалась колоссальная сплоченность казаков, сплоченность, выработанная веками постоянных войн, непрерывной борьбы и опасностей, когда приходилось полагаться только на себя да своих соратников, на хутор, на станицу. И станица приобрела какое-то мистическое значение для казака. Если хуторы, станичники переходят, идут куда-либо, никакая сила земная не в состоянии заставить казака отстать от них, остаться. Что бы там ни было. Так было и здесь. Старые казаки, чуть ли не с первых дней Гражданской войны бившие большевиков и причинившие им немало зла, вчера еще и в мыслях не державшие ехать в Совдепию, теперь, когда станичники и хуторцы поехали, не могли уже остаться одни, зная, что едут почти на верную гибель. Всего таких уехало из лагеря около двадцати человек. Звонок, отрывистый свисток локомотива – и поезд тихо-тихо тронулся. Замелькали шапки, платки; последние пожелания; у многих на глазах слезы, которые и не стараются скрыть. Совдепщики уехали, и жизнь пошла по-прежнему.

Из Кабакджи в марте приезжала труппа. Под спектакль французы отвели помещение в своих казармах. Спектакль и кабаре были интересны, но особенно понравился французам казачок, приведший их в бурный восторг, а сенегальцы, так те пришли в экстаз и начали издавать какие-то дикие, нечленораздельные хриплые крики. Плясунов много раз вызывали на бис, и казакам пришлось тогда плясать чуть ли не до изнеможения. Проезжавшие на другой день с экспрессом европейцы с живым любопытством и удивлением смотрели на казаков – артистов и артисток, в полутеатральных малороссийских костюмах, садившихся под звуки духового оркестра в поезд. Нечего и говорить, что это необычайное зрелище привлекло не только всех турок со станции и поселка, но даже и французов. Перед самым отъездом на Лемнос санджакской труппой в лагере было дано несколько спектаклей. На этот раз под театр была приспособлена одна из лагерных палаток. Опять несмолкаемые аплодисменты, дикий восторг французских солдат и турок, которые теперь также присутствовали на спектакле. Особенный фурор произвели давно уже всем известные театральные трюки вроде «лубка» и «музыкальной шкатулки», явившиеся неожиданной, по-видимому, новостью для турок и французов.

29-го в лагере стало известно об отправлении на Лемнос. Теперь уже это известие не произвело такого ошеломляющего впечатления, как это бывало раньше. О Лемносе уже достаточно знали, к мысли о необходимости поездки туда – привыкли. Казаки начали деловито собираться, точно в обычный далекий поход. Послышались песни, тягучие, длинные-длинные, походные. Дедами еще сложенные испокон веков. Теперь и здесь их пели, собираясь. С собою забирали все, до строительных материалов включительно.

Уже несколько дней с французским транспортом, вместо больных, из Чилингира прибывали тяжелые вещи, разное полковое имущество и те из чилингирцев, кто не смог самостоятельно дойти до станции. Часть их размещалась по стоявшим на станции пустым товарным вагонам, часть в помещениях в поселке, а часть – прямо под открытым небом, бивуаком. С обеда 22-го из Чилингира, одна за другой, потянулись турецкие подводы с частным имуществом чилингирцев. Группами прибывали сопровождавшие их казаки. Вечером лагерь представлял необычайную картину. По всему лагерю, то там, то здесь, а больше всего у полотна железной дороги, появились десятки костров, а около них – группами казаки, готовившие пищу. Повеяло Чилингиром.

Полки пришли ранним утром 23-го. Быстро закончилась погрузка в вагоны. 24-го были погружены остатки лагеря Санджак-Тепе, штаб корпуса и все обитатели лагеря Хадем-Киой. По обычаю составы поездов были оцеплены французами, никого не выпускавшими за оцепление. Кроме того, французские патрули ходили по поселку и искали, нет ли где-либо русских, желавших уклониться от поездки на Лемнос и спрятавшихся. При этом были сняты с работ и почти насильно загнаны в вагоны казаки, служившие на мельнице и в булочных, действительно хотевшие было остаться на месте службы. Был оставлен только один казак-кузнец, служивший во французском обозе.

Нагруженные поезда незамедлительно отходили в Константинополь, где уже стояли приготовленные пароходы. Непосредственно с поездов перегружались на пароходы. Чилингирцы, то есть 2-я Донская дивизия, были погружены на «Решид-пашу», штаб корпуса, остальные части и беженцы – на транспорт «Дон». Первый период изгнания закончился. Начинался второй – Лемносский.

В заключение нельзя не упомянуть о детях, совместно со взрослыми переносивших все тяготы лагерной жизни. По лагерям Донского корпуса числился всего 101 ребенок, но на самом деле их было значительно больше. Если взрослым порою бывало настолько тяжело, что они уходили из лагерей, сами не зная куда и зачем, часто на верную гибель, то дети прямо-таки являлись страдальцами, лишенными всего, что является самым необходимым в детском возрасте. Голодая, дети заметно дичали. В январе 1921 года в корпус было прислано 30 вакансий в открытую в Константинополе гимназию, где дети обучались на полном иждивении русских общественных кругов. Но не

всеми этими вакансиями воспользовались казаки, боясь разлучиться с детьми и потерять их в сутолоке беженской жизни. Большую помощь детям оказали американцы, снабдив их одеждой, бельем и пищевыми продуктами, но, конечно, эта помощь лишь в очень слабой степени смягчала те тяжелые условия, в которых дети находились.

В кошмарной обстановке, когда в погоне за куском хлеба обнажались животные инстинкты голодных людей, дети, как наиболее впечатлительные, хрупкие, сами голодая, дичали, гибли, и много, много ни в чем не повинных детей вышло из лагерей с исковерканною душою, с надорванной психикой, много породили лагери, да и вообще Гражданская война, большевизм, маленьких духовных уродцев, отживших уже – не живши, видевших только изнанку жизни и никогда не видевших ее лица.

Лемнос до прибытия Донского корпуса

Вряд ли многие из казаков когда-либо знали о существовании на земле острова Лемнос, и уж никто, конечно, не предполагал, что на этом острове придется влачить скорбную долю изгнания.

Лемнос – один из самых больших островов Эгейского моря. Он лежит под 40 градусами северной широты и 43 градусами восточной долготы. Поверхность его равна 477 квадратным километрам. Очертаниями своими остров напоминает неправильной формы человеческое сердце. Характер острова гористый, но местами, главным образом внутри острова, среди голых, каменистых и унылых гор, лежат цветущие плодородные долины. Климат умеренно жаркий, с господствующими северо-восточными ветрами. В древности остров был посвящен Гефесту (Вулкану), который упал как раз сюда от могучего взмаха руки Громовержца. Остров вулканического происхождения. Древнее имя острова было Aethalia, что также указывало на его вулканические особенности. Лемнос – «седалище бога Вулкана». Теперь нет и следа этих особенностей, так как восточная часть острова, с вулканом Мозихлом, от сильного извержения опустилась в море.

Древнейшими жителями острова были фракийские сантии, разбойничье племя, промышлявшее пиратством и грабежом соседних островов. В историческую эпоху остров попал под власть персов, но был освобожден Мильтиадом и долго затем состоял в союзе с афинянами. Позднее он достался македонянам, затем – римлянам, впоследствии попал под власть Византии, с которой и делил дальнейшую судьбу.

Население острова смешанное. Оно состоит из греков и недавних господ, владетелей острова – турок. Занятия его составляют земледелие, садоводство, виноградарство, скотоводство (овцеводство), рыболовство и торговля. Последняя тесно связана с мореходством, которое здесь сильно развито, отчасти – благодаря общей склонности греков-островитян к этому занятию и необходимости его, а отчасти – благодаря положению острова, находящегося на важнейших морских путях.

В 1915 году Лемнос был избран морской базой союзников, оперировавших против Галлиполи. Этому немало способствовала, кроме географического положения Лемноса, его обширная гавань, могущая вместить сотни судов, с узким входом, дававшим возможность находиться этим судам в полной безопасности от нападения подводных лодок. Гавань эта со всех сторон защищена горами, и даже во время самых сильных бурь в ней бывает спокойно. С этого времени, собственно говоря, и начинается благосостояние острова.

Союзниками был построен ряд пристаней (около десяти) и проведены шоссейные, а в районе порта и узкоколейные железные дороги, построен большой дистиллятор, снабжавший пресной водой безводную часть острова – Калоераки и суда, наконец – поставлены маяки, не говоря уже о постройке аэродрома, ангаров и громадного количества бараков. Все это осталось на острове и, с окончанием войны, распродается грекам за бесценок. Численность союзных войск на Лемносе доходила до 100 000, и, конечно, греки немало тогда заработали на торговле.

Громадное количество различных военных сооружений и приспособлений, оказавшихся совершенно ненужными после войны, с другой стороны, близость Константинополя, как международного административного центра, и России, раздираемой тогда Гражданской войной, и натолкнули англичан на мысль поселить первых русских беженцев, еще одесской и новороссийской эвакуации, между прочим, и на острове Лемнос.

В то время на Лемносе было поселено очень незначительное количество беженцев, главным образом раненых, больных, увечных, женщин, детей и гражданских лиц. Об условиях жизни этих беженцев имеются самые неопределенные и разноречивые сведения, да и жизнь этих беженцев вряд ли представляла большое историческое или общественное значение. Несколько позже Лемносу суждено было стать убежищем части Русской армии.

Не все донцы были высажены в Константинополе в ноябре 1920 года. Часть их повезли дальше, на остров Лемнос, где 8—21 декабря было высажено 2945 воинских чинов различных частей Донского корпуса и 655 терцев и астраханцев.

Все донские части или, вернее, разрозненные остатки частей (при выгрузке с пароходов и распределении по лагерям французы не считались с военной организацией, расселяя по лагерям по числу душ, вследствие чего некоторые части разбивались на несколько отдельных отрядов, в зависимости от того, кто и на какой пароход погрузился, что вызвало потом немало затруднений по реорганизации армии) были сведены в два полка, а терцы и астраханцы – в один полк. Кроме того, отдельную единицу представляло атаманское военное училище¹⁷², насчитывающее 65 офицеров и классных чинов, 535 юнкеров и 106 казаков.

Части эти были поселены на полуострове Калоераки, рядом с частями Кубанского корпуса. Только 2-й Донской конный артиллерийский дивизион, усиленный специалистами, находился на другой стороне залива, около города Мудроса, имея задачей производство подготовительных работ по устройству лагеря для остальных частей Донского корпуса.

Офицеры и казаки, находившиеся в лагере Калоераки, жили в палатках, которых было выдано такое ограниченное количество, что люди едва-едва помещались в них, а спать приходилось, так тесно прижавшись друг к другу, что, по казачьему выражению, «на другой бок не перевернешься». Так, в маленькой палатке – Марабу – помещалось около 12 человек, а в большой – Маркизе – 40 и более. Почти все, в том числе женщины и дети, спали на голой земле, иногда – на жиденькой подстилке из травы или еще чего-либо, что у кого имелось.

В то время донцы страшно завидовали кубанцам, прибывшим ранее их (Кубанский корпус, общей численностью около 16 000 человек, прибыл на Лемнос в конце ноября), которые имели значительное число кроватей, выданных французами, подстилочные принадлежности и одеяла. В районе Кубанского лагеря находились бараки и другие постоянные постройки, в которых разместились лечебные заведения, штабы дивизий и даже полков, тогда как у донцов не было ни одной такой постройки. Единственная баня всецело находилась в распоряжении кубанцев, которые изредка предоставляли ее в пользование донцам, да и то в самые неудобные часы. Даже водопровод вначале проходил лишь через расположение Кубанского корпуса, причем ближайшие резервуары с водой находились в версте от Донского лагеря, и только через несколько недель, почти перед самым отъездом донцов на другую сторону залива, к ним также была проведена вода.

На Лемносе тогда было еще сравнительно тепло и от холода донцы не страдали, но французский паек, и без того весьма ограниченный, выдавался не полностью, и казаки недоедали. Особенно плохо, неравномерно и в небольшом количестве, выдавался хлеб. Дров французы выдавали так мало, что их не хватало даже на кипячение воды, не говоря уже про варку пищи, а потому казакам приходилось с первых же дней заботиться о добыче топлива. На безлесном острове, со скудною растительностью, доставать горючий материал было делом не легким. Целыми днями надо было ходить казакам в поисках колючки, которой и греки пользовались как топливом, или собирать оставшуюся по жнивьям солому.

Жизнь была тяжелая, но еще тяжелее казалась казакам полная оторванность от всего мира; извне не приходило ни одного известия, ни одна русская газета не доставлялась тогда на Лемнос. На диком унылом острове, с голыми каменистыми горами, окруженные со всех сторон водой, точно в тюрьме чувствовали себя казаки. Как и в тюрьме надзиратели, всюду были расставлены французские часовые, лагерь был оцеплен, и даже по острову, внутри тюрьмы, не разрешалось свободно ходить. О корпусе, о тех, других казаках, что высадились в Константинополе, ничего не знали.

Французы, надо отдать им справедливость, тогда еще сносно относившиеся к русским, предлагали казакам свои газеты, но пользоваться ими, конечно, могли очень и очень немногие. Тогда у бывшего редактора хорошо известной донцам по Таврии газеты «Сполох» Куницына возникла счастливая мысль переводить французские газеты и более интересные сообщения печатать в особых бюллетенях. Начал выходить «Информационный листок Донского лагеря на острове Лемнос». В распоряжении Куницына был один лишь писарь, самое ограниченное количество бумаги, и поэтому листок выходил только в десяти экземплярах, которые и расклеивались по лагерю. Понятно, с каким восторгом встретили казаки этот листок. Целыми днями, с утра до вечера, толпился народ у досок, с наклеенными на них номерами листка, читали и тут же обменивались впечатлениями. Даже кубанцы, в корпусе которых не было ничего подобного, толпами приходили в Донской лагерь читать листок.

17 декабря на броненосце «Прованс» на Лемнос прибыл Главнокомандующий Русской Армией генерал Врангель, которым был произведен смотр находившимся на острове воинским частям и подробно осмотрены лагеря и лазареты. Осмотрев донские части, генерал Врангель обратился к ним со следующей речью: «Орлы донцы, в первый раз вижу я вас на чужой стороне, после того как Богу угодно было послать нам испытание и мы временно оставили родную землю. Хочу сказать вам, как ваш Главнокомандующий, который полгода продолжал дело, начатое генералом Корниловым. Не наша вина, что мы должны были отойти перед красной нечистью. Каждый из нас сделал все, что мог сделать честный солдат, но сила солому ломит, и напрасно ждали мы помощи от тех, за чье общее счастье мы боролись. Мы смело можем смотреть в глаза миру, говоря: мы сделали все, что могли. Дружественная нам Франция хотя и не успела нам помочь в борьбе с красной нечистью, но оказала нам гостеприимство. Что будет дальше, знает один Бог, но я твердо верю, что Россия воскреснет и вновь мы послужим нашей Родине. Я сам ничем не могу помочь вам, я такой же изгнанник, как и вы, и могу только ходатайствовать за вас перед французами, но вы должны дать мне право на это и нести свое знамя так же высоко, как несли его до сих пор. Дайте мне возможность говорить от вашего имени, как от имени честного русского солдата, потерявшего все, кроме чести». С аналогичными речами Главнокомандующий обращался и к другим частям.

Казаки восторженно приветствовали своего Главнокомандующего, выражая полную готовность идти по первому требованию, куда он прикажет, и при отъезде из лагеря провожали его долго не смолкавшими криками «Ура!». По осмотре войсковых частей Главнокомандующий с супругой и командиром Кубанского корпуса присутствовали на обеде в Офицерском собрании у генерала Бруссо. Вечером Главнокомандующий пересел на броненосец «Лорэн», с которым и отбыл в Константинополь.

В конце декабря началась переброска донских строевых частей на восточную сторону залива, к городу Мудросу. Беженцы оставлялись на месте. Большая часть людей, в том числе почти все Атаманское военное училище, пошли походным порядком по берегу залива, а другая часть, с тяжелыми вещами, была небольшими партиями перевезена по заливу на болиндерах.

Под лагерь было отведено место в двух верстах от города Мудроса, на скалистой горе с крутыми склонами, прорезанными несколькими оврагами. Один из этих оврагов, наиболее широкий, по дну которого протекал горный ручей, отделял то место горы, где предполагалось расположить лагерь частей 1-й и 2-й дивизий. За другим, более широким оврагом расположился лагерь Терско-Астраханского полка. Атаманское военное училище и госпиталь были расположены около самого города Мудроса, у моря.

Скалистый и неровный участок, отведенный под лагеря, требовал больших работ, чтобы привести его в должный вид. Много труда было затрачено казаками, чтобы разбить линейки, устроить площадки для палаток, лестницы, дорожки и тому подобное. Каменистый грунт с трудом поддавался усилиям казаков, уже обессиленных постоянным недоеданием. Для каждой палатки надо было выровнять горизонтальную площадку, снимая часть грунта с одной стороны и подсыпая с другой; то же делалось и при разбивке линеек.

Для защиты от дождевой воды, которая, хлынув потоками с горы, могла затопить и снести лагерь, пришлось рыть целую систему глубоких канав, кроме того, каждую палатку также пришлось обводить ровиком. И несмотря на все это, лагерь был разбит точно по указанному плану и даже имел щеголеватый вид. Прямыми рядами, со строгими интервалами, были поставлены палатки, по ниточке вытянулись линейки.

Особенно выделялся правильностью линий и симметрией расположения лагерь Терско-Астраханского полка¹⁷³. Практичные терцы, под лагерь которых, надо заметить, был отведен участок на самом крутом склоне горы, вначале расположились временным лагерем у подошвы горы, и только тогда, когда место под лагерь было окончательно разбито, проведены линейки, устроены лесенки, канавы и даже украшения, перешли туда.

Понемногу устроившись, обжившись, казаки начали украшать лагерь. Перед многими палатками были разбиты клумбы, сплошь и рядом украшенные Георгиевскими крестами, полковыми и училищными значками и вензелями, линейки были замощены, вдоль них, по краям, сооружены столбики, которым придавали подчас очень затейливый вид, а канавки обкладывались дерном.

Оторванные от домов, в тоскливом изгнании, казаки старались хоть внешне чем-либо скрасить свою жизнь. Иногда за несколько верст на себе приносили дерн, голодные бродили по берегу моря в поисках раковин и цветных камешков, из которых и делали всевозможные украшения; при этом много прирожденного, самобытного художественного вкуса, дарования и трогательной заботливости было проявлено казаками в украшении лагеря.

Внутри палаток также устраивались. Из камней, земли и болотной травы, из жестянок и консервных ящиков делали нары, топчаны, незамысловатые столы и табуреты, обзаводились самодельной посудой. В большой палатке соорудили церковь. Иконостас, светильники и вся церковная утварь были сделаны из подручного материала, из простыней, одеял, консервных ящиков, банок и жестянок. Из казаков и офицеров составлялись хоры, среди своих же нашлись регенты, не только любители, но и лица со специальным образованием, и правильным чередом пошли церковные службы. Под влиянием ли тоски изгнания, тяжелых условий жизни, неопределенности будущего, но религиозное чувство у казаков в это время сильно поднялось. Церковь всегда была полна усердно молящимися казаками; далеко за пределы лагерей, по окрестным горам, разносились стройные звуки церковных песнопений.

В остальном жизнь была подобна чилингирской или других лагерей, та же голодовка, холод, те же вши, многоголосное, надрывное «кому?», толчок с греками-скупщиками, только тоска, безысходная тоска по Родине, здесь была еще глубже, больше чувствовали казаки свою оторванность от мира здесь, на унылом острове, окруженном водой.

Настроение казаков было учтено французами, вероятно, и тогда уже решившими распылять армию. Была объявлена запись во французский Иностранный легион. Иностранцы, без различия национальностей, в возрасте от 18 до 40 лет. От них требовалась физическая годность, свидетельствуемая при поступлении, и рост не ниже 1 метра и 55 сантиметров. При поступлении заключался обязательный контракт на пять лет. Поступившие получали пособие в 500 франков, уплачиваемое в два срока; первая половина – при поступлении на службу, и вторая половина – четыре месяца спустя. Основное жалованье выдавалось на общем основании для солдат французской армии – около 100 франков в месяц. После пяти лет службы контракт мог быть возобновлен с пособием в 200 франков в год для солдата и 300 для унтер-офицера.

По условиям этой записи, из армии должны были уйти наиболее боеспособные солдаты и казаки, поэтому командование, в целях сохранения армии, со своей стороны рядом приказов установило условия выхода из армии для записи в легион. Было указано, что записываться в легион могут только невоеннообязанные, то есть перечисленные в разряд беженцев по возрасту, болезням или другим условиям или имеющие право на такое перечисление. Из военнообязанных только те могли записываться в легион, пребывание которых в частях армии по их нравственным качествам признавалось начальниками частей нежелательным.

Кроме того, начальникам было вменено в обязанность разъяснять казакам, что, связанные пятилетним контрактом, они не могут рассчитывать на возвращение домой ранее пяти лет, что, находясь на службе под иностранными знаменами, казак, естественно, лишается права на земельный паек в станице и что не исключена возможность того, что легионерам в конце концов придется принять французское подданство и что срок пребывания в легионе, наверное, будет более 5 лет, так как французы широко применяют систему штрафов, удлиняющих срок службы.

Итак, с другой стороны, по условиям командования в легион могли поступать только лица, не годные к военной службе или физически, или по своим нравственным качествам. Тогда французы, через голову начальников, стали непосредственно обращаться к казакам. Было объявлено, что записываться могут непосредственно во французском штабе, около которого во множестве развешивались условия приема в легион с соблазнительными описаниями службы, записываться можно было не только помимо начальников, но даже и вопреки их приказаниям и распоряжениям, причем казакам в самом безнадежном виде описывалось положение армии, сообщались извращенные сведения о Совдепии и внушалось, что от армии им больше ждать нечего, деваться некуда и что самый разумный выход – это запись в легион. (О Совдепии или Бразилии тогда еще речи не было.)

Желающие служить в легионе находились, причем, что было особенно печально, записывались люди молодые, полные сил, которые могли бы быть весьма полезны в дальнейшей борьбе с большевиками. Последнее обстоятельство заставило Главнокомандующего снестись с французами о временном приостановлении записи, хотя бы до окончания переформирования армии.

Как бы в ответ на это, генерал-губернатор Лемноса Бруссо в приказе от 20 декабря, за № 25, говорил: «По предложению французского правительства, по которому русским войскам было разрешено поступать в Иностранный легион, записалось около 200 человек. Эти лица, после медицинского освидетельствования, если они будут признаны годными, со следующим пароходом будут отправлены в Константинополь по 100 человек. Однако генерал Врангель просил меня принять соответствующие меры для прекращения записи до тех пор, пока не будет установлен окончательный состав русских формирований. С завтрашнего дня, 21 декабря, ни одна запись не будет больше принята до тех пор, пока я не прикажу возобновить ее. Пускай казаки и офицеры, желающие поступить в легион, потерпят; разрешение записи только отсрочено, тем более что события еще могут позволить возобновленной Русской армии снова начать борьбу за свободу своей Родины, что каждый должен желать». Но это были только слова. На самом деле запись продолжалась своим чередом. Если и прекращалась она, то на несколько лишь дней, не более, что прошло совершенно незаметно.

Записывались казаки, записывались юнкера, записывались даже офицеры. Думали, лишь бы только вырваться с острова, из лагеря, а там будь что будет. Сколько записалось в легион – не установлено. Точную цифру поступивших в легион может дать только разве французское командование, так как записывались и в Константинополе, и в других беженских лагерях, и даже еще на пароходе, прямо по прибытии на константинопольский рейд, на острове же и по лагерю Донского корпуса записавшихся было более тысячи человек, причем запись эта непрерывно продолжалась вплоть до последнего дня пребывания в лагерях.

При этом многие проделывали такую комбинацию. Заведомо зная свою негодность к военной службе, много раз раненные, искалеченные люди записывались в легион с целью вырваться с острова или из лагеря, ехали в Константинополь, где их свидетельствовали и, конечно, признавали негодными к поступлению на службу, после чего вновь отправляли в какой-либо лагерь, но уже лучший, в окрестности Константинополя (по вполне понятным причинам французы симпатизировали таким). В результате – лучший лагерь и некоторое разнообразие при переезде, в хороших относительно условиях при сносном питании. Но это удавалось лишь немногим.

Приблизительно в то же время пошли слухи о Кемаль-паше, о том, что он хорошо принимает казаков, дает им службу и деньги, что с большевиками он ничего общего не имеет и что один пароход (название постоянно менялось) с казаками и офицерами, во время переезда по Черному морю, бурей был прибит к малоазиатскому берегу, причем Кемаль оказал полное гостеприимство русским, принял к себе на службу тех, кто этого пожелал, а другим дал кров и пищу. Насколько правдоподобны были эти слухи – трудно сказать, но действительно, в газетных сообщениях того времени о победах Кемаля не раз мелькали заметки о том, что бегущих греков преследовали конные казаки с «пулеметами на тачанках».

Так или иначе, казаки этому верили, и у некоторых из них созрела решимость бежать к Кемалю, чему немало способствовала близость малоазиатского берега – около 50 километров. Бежали на парусниках и каюках греков и турок, причем была установлена даже такса за переезд – 20 драхм, некоторые бежали самостоятельно, в гребных лодках. Что сталось с ними – неизвестно. Многие из них, вероятно, погибли в море, ходили слухи, что некоторых с целью грабежа убили и сбросили в море лодочники, одна партия вернулась обратно. На полпути они встретили лодку с несколькими казаками, рассказавшими им, что при попытке высадиться на берег их встретили пулеметным огнем греческие посты, причем некоторые были убиты, некоторые ранены. После этого случая бегство почти прекратилось.

13 января на пароходе «Веха» на Лемнос прибыла часть штаба Донкорпуса с эшелоном в 500 человек воинских чинов Донского Технического полка, а 16 января прибыли части 1-й и 2-й дивизий на заранее отведенном им месте, между Пластунским и Терско-Астраханским полками.

Прибывшие частью были размещены в палатках, которых французами было выдано очень ограниченное количество, по одной на 12–14 человек, причем много палаток было рваных, полуистлевших, не дававших защиты ни от дождя, ни от ветра, а частью в блиндажных перекрытиях (аброметро), шириной 20 вершков каждое, выдававшихся по расчету – два перекрытия на трех человек. При соединении их получался сводчатый продолговатый барак, вышиной по средней линии 2½ – 3 аршина и шириной 4–5 аршинов; длина барака зависела от числа помещавшихся в нем людей. Открытые бока такого барака заделывались подручным материалом или банками из-под консервов с насыпанной в них землей. Ввиду отсутствия строительного материала и стекол, бараки эти были темны, зимой – холодны, летом же, несмотря на прикрытие аброметро землей, – душны от накаливания железа.

Снова закипела работа по устройству лагеря. Казакам, уже обжившимся в чаталджинских лагерях, уже затратившим массу труда и времени на устройство и оборудование прежних жилищ, снова пришлось работать на новом месте. А работа была тяжелая; как уже говорилось, лагерь был расположен по склону горы, и надо было выравнивать площадки и рыть канавы в каменистом грунте; канав пришлось рыть особенно много, так как они служили не только для отвода дождевой воды, но и для осушения почвы в лагере, где, несмотря на горную местность, близко от поверхности были подпочвенные воды.

Но хорошей питьевой воды было довольно ограниченное количество. За лагерями Терско-Астраханского полка и первой Донской дивизии было два больших источника, дававших в среднем около 40 ведер в минуту и пять малых (колодцев) – между лагерем и морем. Вода первых двух источников стекала в море двумя большими ручьями, на которых были устроены запруды для стирки белья, питьевую же воду брали из малых источников-колодцев, причем только в двух из них вода была годная для питья. Как на беду, источники эти были самые удаленные от лагеря, и воду приходилось носить чуть ли не за версту.

Много неудобств для казаков представляли отхожие места, которые, по условиям местности, пришлось устраивать впереди лагеря, под горой, иногда на значительном расстоянии. Они представляли собой узкие глубокие ровики, обнесенные со стороны лагеря невысокой стеной. Благодаря удаленности уборных, казаки, несмотря на все принимаемые начальством меры, ходили вверх, на гору, что и сказалось во время дождей.

Продукты выдавались из интендантства, расположенного на пристани, в двух километрах от лагеря Терско-Астраханского полка. Только теперь, с приездом новых частей, быстро пошли и окончились работы по устройству узкоколейки, а до этого времени продукты, в том числе и дрова, приходилось носить на себе. Люди за продуктами высылались командами, и командами же возвращались обратно. Вначале были попытки приемщиков уходить обратно самостоятельно, не дожидаясь других, прямо же по получении какого-либо продукта, но это повело к хищению продуктов и было прекращено.

Что касается пайка, то он в этот период времени был такой же, как и в лагерях района Чаталджи. Составные элементы в граммах и количество даваемых им калорий видны из следующей таблицы:

ПАЕК С 13 ЯНВАРЯ ПО 10 АПРЕЛЯ

Если принять во внимание, что нормальный человеческий организм расходует в сутки около 3000 калорий, то из таблицы можно увидеть, что расход этот только в двух третях покрывался выдаваемой пищей, а остальное, по-видимому, шло за счет организма.

Здесь, как и в Калоераки, французы также не разрешали свободного передвижения по острову. Лагерь был окружен двойным кольцом постов, за которые никого не выпускали. По близлежащим деревням были отправлены патрули, на обязанности которых лежало арестовывать всех бродивших по острову казаков, что с не меньшим рвением исполнялось и греческими жандармами.

Особенно тщательно охранялся город Мудрое, на всех дорогах к которому стояли французские посты. Входить в город можно было только по особым пропускам, выдаваемым французским командованием на каждый день особо, да и то в очень ограниченном количестве. В греческую церковь в городе разрешалось ходить только командами, причем французы внимательно следили за тем, чтобы люди не расходились по городу.

Дошло до того, что команды, наряжаемые для сбора бурьяна и колючек, были запрещены. «Команды теряют свой смысл, – писал генерал Бруссо в сношении за № 989 в 1921 году, – ввиду того что количество дров, выдаваемых интендантством в настоящее время, совершенно достаточно (650,0 в сутки на человека). Эти команды должны быть совершенно запрещены».

Впрочем, это запрещение осталось только на бумаге. Если и соблюдалось оно, то лишь несколько первых дней; несмотря на французские уверения, топлива было все-таки недостаточно, что видно хотя бы из санитарного отчета по лагерю за январь – февраль месяцы: «В частях почти везде заведены общие варки, и горячая пища готовится два раза в день, но не всегда, за отсутствием топлива»; «брюшной тиф имеет тенденцию на увеличение числа заболеваний. Объясняется это отчасти отсутствием в частях кипяченой воды, что, в свою очередь, зависит от недостачи топлива». Благодаря этому по необходимости сбор бурьяна продолжался по-прежнему. В остальном жизнь новоприбывших казаков, как и бывших ранее на острове, текла общелагерным темпом.

Между тем приближалась лемносская зима. «Лемнос – одно из тех мест на земле, где зимой сыро и холодно, дует постоянный сильный норд-ост, а летом очень жарко». Все чаще и чаще шли дожди, перепадал временами снег, все сильнее и порывистее, злее становился северо-восточный ветер. Временами он достигал такого напряжения, что срывал палатки и раздирал старые полуистлевшие полотнища. Не раз, бывало, в бурные ночи ветер срывал палатки, и казаки оказывались или под обрушившимся на них брезентом, или, еще хуже, – под дождем. Приходилось ночью вновь натягивать палатки, что в бурю было делом не легким. А это повторялось неоднократно, и не раз случалось казакам принимать ночные холодные души.

От постоянных дождей близкие от поверхности земли подпочвенные воды выступали наружу, сырость в палатках постепенно превращалась в постоянную грязь, от сырости не спасали и топчаны, сделанные из камней и земли, и жиденькая подстилка спавших на земле казаков промокала насквозь. В ливни целые потоки воды, устремляясь с гор, заливали лагерь, несмотря на многочисленные канавы. Температура в палатках и аброметро мало чем разнилась от температуры наружного воздуха. Казаки ходили постоянно одетыми, не раздевались и на ночь, причем намокшая одежда обыкновенно на них же и высыхала.

В большом количестве появились вши, бороться с которыми было почти невозможно. На весь лагерь имелись только три бани – в Терско-Астраханском полку, в Техническом и в 1-м Донском сводно-запасном госпитале, но «пользоваться ими регулярно не представлялось возможным, как вследствие малой выдачи отопительных материалов, так и в зависимости от погоды»; «имелось три дезинфекционные камеры, но они не могли правильно функционировать вследствие того, что у подавляющего большинства жителей лагеря был весьма скудный гардероб, состоящий из одного костюма и одной смены белья. В силу этого желающий отдать свои вещи для дезинфекции должен был ожидать получения их завернувшись только в одеяло (которые к тому же не у всех были), что не всегда позволяло состояние погоды и отсутствие при камерах теплых помещений» (там же). Если ко всему этому прибавить постоянное недоедание, угнетенное душевное состояние, то ясной станет картина неприглядной жизни на острове в то время.

Надо только удивляться, что заболеваемость была весьма незначительная. За январь и февраль месяцы больных в лечебных заведениях было всего 241, из коих: 19 сыпнотифозных, 99 возвратнотифозных, 15 брюшнотифозных, 7 остр. сует, ревматизма, 10 круп, воспал. легких, 16 венериков и 75 прочих – незаразных, по большей части простудных. Больший процент заболеваний падает на возвратный тиф, выразившийся в 40 процентах всех заболеваний. Амбулаторных больных в частях было 3200 посещений, из них лихорадочных – 13 процентов, страдающих упорными поносами – 12 процентов, цингой – 0,5 процента, глазными заболеваниями – 3 процента, наружными – 7 процентов, венерическими – 1,5 процента и прочими незаразными (простудными) – 6 процентов.

Для обслуживания чинов Донкорпуса и их семей были развернуты два лазарета – дивизионный лазарет 1-й дивизии, на 50 кроватей, и 1-й Донской св. полевой госпиталь – на 150 кроватей, с родильным приютом и зубоврачебным кабинетом. Кроме того, в полках были открыты полковые околотки на 10 кроватей каждый, а в Терско-Астраханском полку – полковой лазарет на 25 кроватей.

Несмотря на то что с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, что наибольший процент больных были простудные и тифозные, что в палатках и аброметро люди были скученны донельзя (в палатке Марабу 12–14 человек), не все еще имели хоть какой-либо кров над головой. «Жилищный вопрос до настоящего времени в частях корпуса не улажен, – говорилось в приказе по лагерю от

28 января, за № 12, – и часть людей остается до сих пор под открытым небом. Вопрос этот еще более осложнится с прибытием из Чаталджи новых частей, которых можно ожидать каждый день. Надеяться на то, что все дадут французы, – нельзя, как вследствие крайней трудности и медленности доставки материалов, так, по-видимому, и вследствие ограниченности имеющихся у них запасов…»

Зарыться в землю, понастроить землянок, как это было в лагерях района Чаталджи, казаки здесь не могли ввиду близости подпочвенных вод и каменистого грунта, и поэтому пришлось строить хижины-мазанки, «а поэтому приказываю, – говорилось в том же приказе, – немедленно приступить в частях к постройке помещений из подручного материала – камней и глины, а также к изготовлению кирпичей для подобных построек. Материалы для стропил и крыш французское командование обещало отпустить». Но материал этот отпущен не был. Прошла зима, казаки переселились в другой лагерь, на ту сторону залива, в Калоераки, а хижины-мазанки, без крыш, с дырами окон и дверей, так и остались на пепелище лагерей, точно памятники казачьих невзгод.

Не лучше обстояло дело и с обмундированием. В беспрерывной войне, кошмарных эвакуациях истрепалась последняя казачья одежда и обувь, запасная редко у кого была, да и нельзя было, по условиям войны, иметь при себе лишние вещи, а новых французы, захватившие русские вещевые склады, не выдавали. В декабре казакам было выдано очень ограниченное количество белья и одеял, большая часть которых были сильно поношены и даже порваны. Выдача эта носила случайный характер, и далеко не все казаки, не исключая и сильно нуждающихся в белье и одежде, получили рубашки и одеяла.

29 января от французского интендантства было получено 1500 одеял, которые и были распределены по частям пропорционально с наличным числом чинов, еще не получивших таковых. Но и эта выдача не удовлетворила всех нуждающихся, вследствие чего русским командованием было возбуждено ходатайство о дополнительном отпуске одеял, чтобы возможно было удовлетворить всех нуждающихся, после чего, 28 февраля, французами было выдано еще 2070 одеял.

25 января приказом по лагерю была объявлена «заметка» командующего французскими войсками на острове Лемнос генерала Бруссо от 18 января, в коей говорилось, что «в общих интересах эвакуированных русских следует в самой широкой мере поддерживать эвакуацию, согласно принятому окончательному решению, как гражданских, так и военных беженцев, пожелающих возвратиться в родную страну или выехать в какую-либо другую страну», и предлагалось русскому командованию «предупредить» беженцев, что «французское правительство далеко от того, чтобы их задерживать, и старается водворить их в родную страну или направить согласно их просьбе» и «разрешить беженцам выразить по команде совершенно свободно свое желание по этому вопросу французскому командованию». «Произвести также, – говорилось далее в той же заметке, – опрос в каждом корпусе беженцев (гражданских и военных) чисто русских, которые выразили бы желание возвратиться в Россию. Сделаны шаги, чтобы добиться гарантий их личной безопасности. В случае надобности они будут отвезены в один из портов Советской России. Число русских, желающих возвратиться на родину, должно быть передано французскому командованию 1 февраля».

Со своей стороны, русское командование указало казакам, что советское правительство никем из великих держав не признано и что французское правительство ни в какие переговоры с Советской Россией не вступало и вступать не будет, а только обратилось с просьбой к обществу Красного Креста выяснить сношением с советским правительством, на каких условиях возможно было бы возвращение на родину беженцев, на что никакого ответа еще не получено; что французское правительство никаких гарантий безопасности для изъявивших желание ехать в Советскую Россию дать не может и уведомляет, что каждый желающий туда ехать действует исключительно на свой страх и риск; наконец, что борьба с большевиками еще не окончена и армия еще сделает свое дело.

Несмотря на тяжелые условия лагерной жизни, ехать в Совдепию пожелали очень немногие. Всего записалось к 1 февраля 200 человек, главным образом воинских чинов Сводно-пластунского полка; полк этот, как сказано выше, прибыл на Лемнос ранее всех и в первые дни прибытия находился в особо тяжелых условиях; полк этот, составившийся только на Лемносе из случайных элементов, чинов тыловых учреждений, гражданских лиц, впервые попавших в воинскую часть, и небольшого числа строевых казаков, не имел такой внутренней спайки, как это наблюдается в строевых частях, чем и можно объяснить сравнительно большое число записавшихся именно этого полка. Записавшиеся были выделены в особые рабочие сотни, назначавшиеся исключительно на работы, тогда как с остальными казаками было приступлено к производству строевых занятий.

Как раз в эти дни на Лемнос приехали все атаманы: Донской – генерал Богаевский, Терский – генерал Вдовенко и Кубанский – генерал Науменко¹⁷⁴. Для встречи приехавших на пристань было выведено по сотне от каждого полка и Атаманское военное училище в полном составе со знаменем и хором трубачей. После парада атаманы обходили лагеря полков и батарей. Затем весь казачий лагерь был собран в одном месте, где генерал Богаевский и другие атаманы беседовали с собравшимися, указывая им на полную безрассудность поездки в Совдепию и на необходимость полного единения между казаками. Два дня провели атаманы на Лемносе, знакомясь с лагерной жизнью казаков, и уехали, тепло и сердечно провожаемые чуть ли не всем лагерным населением.

С утра 13 февраля началась погрузка записавшихся в Совдепию на пароход «Решид-паша». Пристань была оцеплена усиленным караулом французов; у болиндера, перевозившего казаков на пароход, стоял французский офицер с переводчиком, считавший отправлявшихся и записывавший их фамилии. Тут повторилась обычная картина. С одной стороны, записавшиеся в последнюю минуту передумали и не пошли грузиться, с другой – многие станичники и хуторцы отъезжавших решили не отставать от своих и ехать в Совдепию, будь что будет. Таким образом, уехало тогда из Донского лагеря 550 человек. Возможно, что их погрузилось бы и более, но «Решид-паша» мог принять донцов с острова только это количество.

Через несколько дней, 19 февраля, на яхте «Лукулл» на остров прибыл Главнокомандующий, для встречи которого в Донском лагере был назначен почетный караул в составе сотни юнкеров со знаменем и хором трубачей. Был смотр и парад войскам. На смотр было выведено 8 полков, одно училище и два артиллерийских дивизиона, всего 314 генералов, штаб- и обер-офицеров и 2931 урядников и казаков, что составило около 35 процентов находившихся налицо чинов. Остальные не могли быть выведены за недостатком обмундирования и обуви. (Но и у выведенных в строй обувь была далеко не в порядке.) «Донцы представились хорошо. Чувствуется, что это сплоченные крепкие части, готовые к бою… Прекрасно прошли Атаманское военное училище, Лейб-Гвардейский Сводный казачий полк (в составе двух малых сотен), очень хорошо проходили и остальные полки».

Приблизительно в то же время при корпусе Земским Союзом был устроен питательный пункт для нуждающихся по состоянию здоровья в усиленном питании, которым отпускались обеды сверх получаемого рациона. Необходимость в назначении усиленного питания определялась особой комиссией под председательством дивизионного врача. За описываемый период питательным пунктом было отпущено 1926 обедов и 138 порций молока. Кроме отпускаемых обедов, на питательном пункте получали молоко все дети до 9-летнего возраста, а также женщины, нуждающиеся в таковом по определению указанной дивизионной комиссии врачей.

Следующим светлым событием в жизни острова, после приезда Главнокомандующего, было производство юнкеров Атаманского военного училища в офицеры. Утром 9 марта все училище было выстроено за лагерем, на плацу у города Мудроса. После торжественного молебна начальствующие лица поздравляли юнкеров с производством, отмечая в речах, что им, юнкерам, пришлось пройти тяжелую школу, не только изучая в теории основы военного дела, но и применяя их на практике – на кровавых полях Северной Таврии.

Дружным, громким, раскатистым «Ура!» отвечали молодые офицеры на эти приветствия. Было холодно, дул резкий норд-ост, временами начинал моросить дождь, и тем не менее молебен и речи затянулись на несколько часов, так велико было радостное возбуждение и у юнкеров, и у начальников. После молебна юнкера и вновь произведенные офицеры прошли церемониальным маршем с развернутым знаменем и хором трубачей. На устроенном затем общем обеде присутствовали все вновь произведенные офицеры, офицеры училища и гости, в том числе и французский комендант лагеря майор Бренн, в свою очередь во время речей и тостов сказавший несколько теплых слов о Русской армии.

С некоторых пор стало замечаться, что в частях фактически менее людей, нежели их указывается при получении довольствия. Была произведена поверка численного состава частей. Для поверки были назначены особые смешанные комиссии: 3 – для поверки частей 1-й дивизии и по одной – для частей 2-й дивизии, Донского технического полка, штаба лагеря и Атаманского военного училища.

К 14 часам 25 марта все части в полном составе были выстроены на передних площадках перед своим расположением. Одновременно во всех частях началась поверка людей. Поверка производилась по спискам, поданным на получение последних лир. Отпуска, всякие командировки, за исключением наряда на внешнее охранение и караулы, на это время были отменены, и все люди фактически проверялись; позже были также проверены и люди, находившиеся в нарядах.

Результаты поверки (см. ведомость) наличного состава штабов, частей, управлений, учреждений и заведений Донского лагеря к 14 часам 20 марта 1921 года были положены в основание для дальнейшего исчисления людей по удовлетворению французским рационом.

Поверкой этой было установлено, что во всех частях, кроме Атаманского военного училища, штаба лагеря, 2-го артиллерийского дивизиона, Управления дивизионного интенданта 1-й дивизии, офицерской сотни 1-й дивизии и дивизионного лазарета 1-й дивизии, были так называемые «мертвые души» по 2, по 3, 5 по 12, даже до 3 процентов наличного состава в каждой части, причем некоторые команды частей сразу же вполне откровенно и заявили об этом председателям комиссий, объяснив это желанием хоть немного увеличить получаемый казаками паек, а главным образом заменять немедленно испорченные продукты (потертый хлеб, испорченные консервы), благодаря чему паек если и не увеличивался значительно, то и не уменьшался. При этом, как установлено расследованием, излишний процент людей в большинстве частей показывался только при требованиях на продукты. Тем же приказом по лагерю 22 марта были открыты при Атаманском военном училище офицерские курсы.

В героической борьбе с большевиками, еще ранее – во время Великой войны, из рядов казаков выделялись наиболее храбрые, сметливые и энергичные люди, показывающие примеры беззаветной любви и преданности Родине. Их награждали почетной и высшей тогда наградой – Георгиевским крестом, а некоторых, за боевые отличия, производили в офицеры. Во время Гражданской войны награждение Георгиевскими крестами в Донском корпусе сократилось до минимума, зато широко стало применяться производство в офицеры, что отчасти объяснялось недостатком офицеров на Дону, особенно в первые дни борьбы с большевиками, отчасти целым рядом блестящих военных подвигов, совершаемых казаками. Одним из приказов по Всевеликому Войску Донскому все подхорунжие, имеющие Георгиевский крест 4-й степени, были произведены в хорунжие.

Офицеры эти и в дальнейшем показали, что они вполне достойны были производства. Однако по прекращении войны и переходе армии на мирное положение они, будучи великолепными боевыми офицерами, но не имея теоретической подготовки, могли не удовлетворить требованиям, предъявляемым при обучении и воспитании войск. Предвидя это, Донской атаман, приказом по Всевеликому Войску Донскому от 4 февраля, за № 14, «для поднятия уровня образования гг. офицеров Всевеликого Войска Донского, произведенных в первый офицерский чин за боевые отличия», учредил при Атаманском военном училище шестимесячные офицерские курсы.

На курсы командировались офицеры до чина войскового старшины включительно, по выбору начальников частей и по наряду штаба корпуса. Они должны были «обладать крепким здоровьем и устойчивыми нравственными качествами». Офицеры, успешно окончившие курсы, должны были приобрести права кадровых офицеров, причем за время нахождения на курсах несли обязанности юнкеров училища. (При окончании курсов выяснилось, что программу военного училища на курсах полностью не прошли, а поэтому права кадровых офицеров, окончивших полный курс военного училища, им не дано.) Всего на курсы было командировано 200 офицеров, сведенных в две сотни, по 100 офицеров в каждой.

Тем временем как наше командование, несмотря на тяжелые условия жизненной обстановки, неустанно занималось организацией и укреплением армии, французы, действуя «согласно принятому окончательному решению» (заметка генерала Бруссо), задумали нанести ей удар, способный, по их мнению, окончательно ее распылить. 26 марта был объявлен по частям и расклеен по лагерю приказ командующего французскими войсками генерала Бруссо от 25 марта, в котором говорилось, что «Верховный комиссар Французской республики на Востоке сообщил генералу Врангелю, что правительство решило прекратить в кратчайший срок всякий кредит на содержание русских беженцев». Мало того, «французское правительство не намерено содействовать, ни даже допустить новые действия генерала Врангеля против советской власти». «При этих условиях, – говорилось далее, – беженцам предстоит выбрать одно из трех следующих положений: 1. Возвратиться в Советскую Россию. 2. Выехать в Бразилию. 3. Самим обеспечить свое содержание».

Даже надежда на скорое падение власти большевиков у казаков отнималась – «из полученных до сего времени французским правительством сведений установлено, что нынешние восстания в России накануне их подавления, по крайней мере со стороны Кронштадта», и как бы косвенно казакам указывался лучший выход из положения – «с другой стороны, люди, уже отправленные в Новороссийск, якобы хорошо были приняты и им не причинено никакого зла». Бразилия, по словам приказа, «согласна принять 20 000 беженцев, условия существования там, по-видимому, хороши и благоприятны, и эмигранты сохраняют русскую национальность».

Русскому командованию предлагалось сообщить число людей, желающих ехать в Советскую Россию и Бразилию, причем указывалось, что в последнюю могут быть приняты только земледельцы. Собственно говоря, приказ этот сделался известным в частях еще вечером 25 марта. Из уст в уста, от казака к казаку, стоустой молвой разнеслось по лагерю – кормить бросают и роковое «Совдепия, Бразилия или собственное иждивение в Константинополе». Тяжелое, гнетущее впечатление произвел на казаков этот приказ.

Еще ранее, при первых записях в Бразилию, казакам не раз и подробно рассказывалось об этой далекой стране, с ее громадными, девственными еще степями и лесами, убийственным для европейца климатом и лихорадками. Ехать туда, за океан, значило обречь себя на долю белого раба, без сколько-нибудь реальной надежды возвращения на Родину, причем, что особенно пугало казаков, французы оговаривались, что возвращение на Родину может быть «только за собственный счет эмигранта».

Перейти на собственное иждивение также никто не мог за отсутствием каких-либо средств, и, естественно, оставался последний выход – Советская Россия, но ехать туда – значило для многих ехать на верную смерть в застенках чрезвычайки или от голода и тяжелых принудительных работ в концентрационных лагерях.

Что же касается офицеров, то для них ехать в Совдепию на смерть было единственным возможным выходом, так как в приказе прямо оговаривалось, что желающие ехать в Бразилию «должны быть обязательно земледельцами». Конечно, очень небольшой процент офицеров мог удовлетворить последнему условию, причем много и много офицеров были не раз раненные, искалеченные люди, всю жизнь свою проведшие на военной службе, отдавшие Родине и силы, и здоровье и конечно уж не способные ни к какому физическому труду. Им согласно приказу французов оставалось или нищенство и затем голодная смерть в Константинополе, или более близкая смерть – от руки большевиков. Иного выхода не было.

Да и среди казаков, прошедших горнило семилетней непрерывной войны, также немало было людей израненных, искалеченных и к труду не способных. «Воевали, воевали, – говорили они, – переранены, перекалечены все, кровь свою проливали, ихними же (французов) союзниками были, с Самсоновым ходили, – вставляли некоторые, – а теперь, значит, нас на зарез, к большевикам… За что же? Что жидам не подчинились?..» И много горьких слов говорили тогда казаки.

Всю ночь тогда не спали… Точно встревоженный муравейник, шевелился лагерь. Из палатки в палатку, к родным, знакомым, станичникам и хуторцам ходили казаки поговорить, поделиться горем и сообща обдумать, как быть дальше. Только под утро, перед рассветом, лагерь, казалось, затих.

Рано утром 26-го проснувшиеся казаки увидели в тумане залива стройные колоссы «Решид-паши» и русского транспорта «Дон». Это казаки чаталджинских лагерей прибыли на остров. Пароходы бросили якорь сравнительно недалеко от берега, и, когда с восходом солнца рассеялся туман, видны были усеявшие палубу люди, глядевшие на остров.

К 8 часам все части лагеря были выстроены в своем расположении. Понуро, с угрюмыми лицами, стояли казаки. Был прочитан приказ французов, к которому русское командование добавляло, что никаких разъяснений по этому вопросу, кроме того, что все едущие в Советскую Россию будут высажены в Одессе, оно дать не может.

Некоторое время в частях, да и во всем лагере, стояла полная тишина. Очень немногие из казаков, решивших еще в феврале ехать в Советскую Россию, неуверенно, точно стыдясь своего поступка, выразили желание ехать туда. Таких в то время на весь лагерь вряд ли нашлось более сотни. Казаки в нерешительности переминались с ноги на ногу и смотрели на пароходы, где, они знали, находился командир корпуса, который наверняка разъяснит им все и выведет из тяжелого положения. И действительно, с парохода «Дон» генерал Абрамов тотчас же съехал на берег, в лагерь Донского корпуса. На пристани он был встречен почетным караулом в составе сотни юнкеров Атаманского военного училища, со знаменем и хором трубачей, и прямо же с пристани направился к выстроенным полкам.

Точно электрическая искра пробежала по рядам казаков. Уже одно то, что комкор с ними, что они не брошены на Лемносе на произвол французов, ободрило их. Как и всегда бывает в таких случаях, тяжелая атмосфера разрядилась бурными взрывами. Дружным, несмолкаемым, громким и радостным «Ура!» встретили казаки своего любимого вождя, и уже в этом «Ура!» можно было видеть ответ французам.

Обходя полки, генерал Абрамов всюду передавал слова привета Главнокомандующего и заверения его, что войска во всяком случае будут получать довольствие и после 1 апреля. Как на единственный выход из создавшегося положения, генерал Абрамов указывал на запись по третьему пункту французских требований (переход на собственное иждивение), при этом еще раз подтверждая, что к словам Главнокомандующего надлежит относиться с тем же доверием, как относились мы и доныне. Эти бодрые слова были встречены казаками бурными криками «Ура, да здравствует Главнокомандующий!».

Командиром корпуса были обойдены все части лагеря в местах их расположения, и всюду обращение к ним со словами привета и заверение Главнокомандующего встречались частями с искренней радостью, как выход для нежелающих ехать ни в Совдепию, ни в Бразилию. «Ура!» перекидывалось из полка в полк, и скоро по всему лагерю, из края в край, гремело неумолчное, могучее «Ура!». Послышались звуки музыки. Это трубачи Атаманского военного училища играли Донской гимн и Преображенский марш. «Ура!» перекинулось и на пароходы. Далеким отзвуком послышалось у кубанцев. Так, неожиданно для французов, криками верности Главнокомандующему, армии и Родине ответили казаки на приказ о распылении.

Обход полков и слова комкора рассеяли все сомнения, страхи и тревогу. Казаки теперь знали, куда им идти, что делать, и выражали это криком «Ура!», могучим и единодушным. И здесь, на берегу, и на пароходах, и в далеком Кубанском лагере.

Отношения с французами

Французы, так великодушно оказавшие приют покинувшей родные пределы Русской Армии, с течением времени стали тяготиться своим гостеприимством и омрачили его рядом мер, клонившихся к распылению армии, и поступков, дискредитирующих авторитет ее командного состава. Если постепенно, шаг за шагом, проследить отношения французов к русским, то видно будет, что отношения все ухудшались и ухудшались и наконец перешли в явно враждебные.

Можно ли это объяснить тяжестью производимых ими расходов на содержание армии, влиянием левых парламентских групп, происками ли коммунистов или требованиями международной политики, покажет будущее, так как только вполне объективное историческое исследование может правильно осветить этот вопрос. В задачу же настоящего очерка входит лишь указание некоторых фактов, свидетелями которых были чины Русской Армии, и документов, имеющихся в руках командования.

С другой стороны, некоторые трения и инциденты между русским командованием и отдельными представителями французского командования можно объяснить только нетактичностью и иногда преступным поведением последних, что, конечно, нельзя ставить в связь с общей политикой французов, точно так же, как нельзя ставить в связь отдельные случаи особенно благожелательного отношения.

В общих вопросах по управлению войск, охране лагерей и вообще поддержанию порядка французы, желая использовать авторитет русских властей, требовали от войск безусловного подчинения начальству и строгой воинской организации. В то же время для достижения поставленных себе задач по записям в Иностранный легион, Совдепию и по распылению армии они не останавливались перед открытым дискредитированием русских начальников, отдавая распоряжения, идущие вразрез распоряжениям последних, и минуя русских начальников. Как на яркий пример этого можно указать хотя бы на запись в Совдепию и Иностранный легион. Русское командование, не желая давать лишнего оружия в руки большевиков, согласилось допустить запись только стариков, инвалидов и вообще лиц к военной службе не годных – французы широко открыли двери в Совдепию всем желающим, в результате чего туда уехало много молодых, здоровых и вполне боеспособных казаков. То же наблюдалось и в отношении Иностранного легиона.

В частности, можно указать на вопросы с обмундированием и довольствием русских войск. В вопросе обмундирования было ненормально то явление, что все русское обмундирование, поступавшее на Лемнос из отделов снабжения Русской Армии, попадало сначала во французские склады, откуда поступало в части лишь по настойчивым ходатайствам русского командования. Часть обмундирования передавалась различным командам и учреждениям по личным симпатиям к ним французских властей, причем никакого отчета в распределении обмундирования французское командование никому не давало, а одевало кого хотело, до своих солдат включительно. Позже часть обмундирования раздавалась отъезжавшим в Совдепию, Бразилию и Грецию, как приманка для распыления.

На станции Хадем-Киой комендант лагеря все получаемое из Отдела снабжения Русской армии обмундирование передавал в распоряжение командира Донского корпуса для распределения между частями, и только часть обмундирования была выдана помимо его частям 1-го армейского корпуса (рабочей сотне на станции). Впрочем, и сюда не все обмундирование доходило в должном количестве. Было и похищено не оказавшееся при распаковке обмундирование в пути, «взято» ли оно французами, не выяснено. Наиболее благоприятные отношения были проявлены французами к так называемой «рабочей роте», получившей одеял и обмундирования чуть ли не в четыре раза более, нежели Донские части, сообразно их численному составу. Объяснить это можно тем, что рота эта обслуживала главным образом французов.

В вопросе довольствия, к тому, что уже говорилось, нелишне добавить, что французские интендантские чины, ведавшие довольствием, часто оказывались склонными не выдавать полностью всего причитающегося и вместе с тем были нередко несговорчивыми, заносчивыми, крайне грубыми и обидчивыми, когда им предлагалось выдавать точно по весу и, в случае недодачи, составлять акты.

На этой почве возникло несколько инцидентов, не говоря уже о почти ежедневных недоразумениях. «При обследовании вопроса об ежедневной недостаче при получении продуктов из французского склада приемщиками Санджакского и других лагерей и фактической поверки приема продуктов, – доносил корпусный контролер Донского корпуса рапортом от 1 февраля, за № 14, – выяснилось следующее: 1) ежедневно выдается лейтенантом Фуссо приемщикам продуктов почти на ⅓ меньше положенного, обозначенного в накладных; в особенности недостача наблюдается при выдаче сахара, риса, фасоли, чечевицы и консервов; 2) накладные совершенно не соответствуют фактической выдаче; 3) представители французского интендантства не разрешают делать оговорки в накладных».

По приказанию командира корпуса была назначена постоянная комиссия для определения недополученных продуктов, которая выяснила, что лейтенант Фуссо действительно выдавал консервы, «считая ящик в 50 килограммов, тогда как фабричная и действительная дата на ящике 30 килограммов». Сахар, соль, чечевица, бульон также выдавались в меньшем количестве. Лейтенант Фуссо отказывался участвовать в комиссии так же, как отказывал он приемщикам делать оговорки о недополучении продуктов в накладных. О действиях лейтенанта Фуссо было доведено до сведения высших французских властей, и только после этого продукты начали выдаваться полностью.

В различного рода столкновениях между русскими и французскими воинскими чинами, в оскорблениях отдельных лиц, женщин, даже целых частей и команд (на Лемносе) французское командование всегда старалось найти оправдательную причину и никогда не наказывало своих чинов за различного рода проступки, стремясь в таких случаях замять дело или отделаться молчанием, в чем можно усмотреть если не поощрение, то, во всяком случае, полное безразличие к бесправному положению русских.

С целью ли безопасности окрестного населения, как карантинная мера или с какой-либо другой целью лагеря были оцеплены французскими постами, никого не выпускавшими за оцепление, кроме команд, идущих за дровами, и лиц, имеющих специальные пропуска. Всех пойманных за оцеплением возвращали в лагерь, нередко при этом грабя и избивая. Как общее явление, французские солдаты, состоявшие по большей части из марокканцев, были крайне грубы в обращении с русскими, не исключая ни военных, ни даже женщин, причем зачастую склонны были пускать в дело оружие.

Так, 15 декабря в лагере Санджак-Тепе французским патрулем были убиты два и тяжело ранен один казак 6-го Ермаковского полка. Дознанием и медицинским осмотром трупов убитых и раненого с несомненностью установлено, что выстрелы были произведены с очень близкого расстояния, почти в упор, что явствовало как из характера ранений, так и из того, что в нескольких шагах от трупов убитых были найдены патронные гильзы, оставшиеся после стрельбы патруля, причем установлено, что один выстрел был произведен в спину при лежачем положении пострадавшего. Никакого оружия у убитых и раненого, кроме поломанного клинка шашки, употреблявшегося обыкновенно для рубки дров, не было.

По словам раненого казака, он ходил со своими товарищами на поиски дров. Ничего не найдя, они возвращались в барак, когда около того места, где сложены снаряды, вблизи землянок л.-гв. Казачьего полка, были обстреляны на близком расстоянии французским патрулем, открывшим огонь без всякого предупреждения. Казаки бросились бежать и, наткнувшись на яму, упали в нее, укрываясь от выстрелов. Вслед за этим к яме подошли французские солдаты, начавшие в упор расстреливать лежавших в ней казаков. Вскоре после этого группа русских, среди которых находилась сестра милосердия, пытавшихся оказать помощь раненым, были также обстреляны французским патрулем и лишь случайно избежали смертельной опасности.

11 декабря на станции Хадем-Киой французским офицером и солдатами были избиты сотник Пономарев и казак Захаров. Били прикладами, кулаками и ногами. Дознанием выяснено, что казак Захаров был задержан с пустыми ящиками от снарядов, взятыми им, по-видимому, для растапливания. Что же касается сотника Пономарева, то показаниями многочисленных свидетелей установлено, что пострадал он совершенно невинно, исключительно благодаря незнанию французского языка и нежеланию французских властей разобраться в происшедшем.

Были и другие случаи насилия, оставшиеся совершенно безнаказанными: 1) нападение конного марокканца на женщин, жен офицеров, с попыткой изнасилования, причем нападавший угрожал оружием прибежавшим на помощь офицерам; 2) нападение марокканца на казака и ограбление его под видом обыска оружия; 3) изнасилование калмычонка; 4) нападение конного марокканца на сестру милосердия с попыткой ее изнасилования; отбиваясь, сестра поранила марокканца в щеку и нос выхваченным ею у него же из-за пояса штыком. Все эти насилия были совершены на границе лагерной черты, охраняемой французскими постами. О них было своевременно доведено до сведения командующего французским Оккупационным корпусом, но к каким-либо реальным результатам в смысле наказания виновных это, по-видимому, не повело.

Были случаи и самозащиты, не лишенные находчивости и чисто казачьей сметки. Чилингирцы рассказывали, что за лагерем на казака напал конный марокканец и, угрожая винтовкой, потребовал отдать ему кошелек, часы и наиболее ценные вещи. Почему-то ему понравились сапоги, которые он также потребовал отдать ему. Казак знаками показал, что самостоятельно он не может снять сапог, и просил марокканца помочь ему. Ничего не подозревая, уверенный в своей силе и неприкосновенности, последний сошел с лошади и положил винтовку на землю с целью помочь казаку снять сапоги. Как только марокканец выпустил из рук винтовку, казак бросился на него и ударами кулаков сбил с ног. Затем завладел его винтовкой и, угрозами стрелять, принудил марокканца идти в лагерь, где он и был передан французскому коменданту. Был ли наказан тот марокканец – неизвестно, но чилингирцы его с тех пор в лагере не видели.

После известного прискорбного случая в лагере Санджак-Тепе при отправлении на Лемнос частей 1-й дивизии со стороны французов посыпался ряд репрессивных мер и, как одна из них, запрещение русским на станции и в поселке Хадем-Киой выходить из дому позже семи часов вечера. Лица, выходившие из дому позже этого часа, должны были быть снабженными особыми пропусками, выдаваемыми французами. Но и это не гарантировало их от столкновений с французскими патрулями и избиения. Так, около семи часов вечера 20 января французским патрулем был избит посланный по делам службы казак, несмотря на то что он имел выданный французским комендантом пропуск. В ночь на 22 января вновь повторился аналогичный случай насилия чинов французского патруля над тремя казаками, высланными на посты для смены дневальных у интендантских складов, хотя старший из этих казаков-дневальных имел выданный французским комендантом пропуск. Об этом было сообщено французским властям, но никакого ответа на переписку не последовало.

Это – отношения с солдатами и, косвенно, с французским командованием, покрывавшим проступки своих солдат. С офицерами, как в случаях официальных сношений, так и в частных, отношения были вполне корректные, выдержанные и наружно приличные. Если и были какие-либо инциденты, то исключительно лишь на почве выдачи продовольствия, когда известный уже лейтенант Фуссо позволял себе грубые выходки в отношении русских интендантских чинов, не исключая при этом и офицеров.

Интересно указать на те трудности, с какими давались пропуска в Константинополь. Естественно, в интересах французов, уже получивших инструкции из центра о распылении армии, было бы возможно шире снабжать русских пропусками в Константинополь и, таким образом, снимать со своего иждивения в лагерях; и в том, что именно пропуска эти выдавались с неимоверными затруднениями, можно усмотреть как бы невидимую руку, удерживавшую армию от распыления.

Однако в то же время секретным приказом генерала Шарпи от 14 января, за № 3070/3, намечены мероприятия к сокращению числа довольствующихся на французском пайке, к распылению армии, подрыву авторитета командного состава и к беспрепятственному выезду отдельных колеблющихся чинов в Советскую Россию. «Одной из главнейших задач наших в настоящее время, – говорилось в этом приказе, – является возможно скорейшая эвакуация на постоянное жительство русских беженцев, как гражданских, так и военных, которые пожелали бы вернуться на родину или на какое-либо постоянное место жительства.

Для осуществления этой цели комендантам лагерей предлагалось прежде всего известить русских беженцев, что французское правительство не только не старается их задерживать, но усматривает даже выгоды в водворении на родину или на постоянное место жительства возможно большего количества беженцев».

Дальнейшие положения приказа известны из приведенной выше «заметки» генерала Бруссо на острове Лемнос. «Существует опасение, – заканчивался приказ, – что при применении вышеупомянутых мер придется встретиться с тем положением, что русское командование могло бы до сих пор, несмотря на все, все же желать не производить демобилизации армии, каковая мысль могла бы побудить русское командование задержать в рядах армии путем убеждений, интриг или даже путем насилия лиц чисто русского происхождения или других национальностей, желающих покинуть армию в целях направления на постоянное местожительство. С этой точкой зрения надлежит считаться лишь в такой мере, чтобы не слишком резко ей противиться. Действительно необходимо, чтобы русское командование сохранило известный авторитет для того, чтобы помочь нам поддерживать порядок и дисциплину, но при условии, конечно, чтобы этот авторитет не препятствовал бы нам в деле эвакуации беженцев». Этими словами дается исчерпывающая характеристика русско-французских отношений того времени.

В заключение остается сказать несколько слов о переброске Донского корпуса на остров Лемнос. Лагеря Чаталджинского района вначале совершенно не были приспособлены к жизни людей, и некоторые из них, как Чилингир, отличались антисанитарными условиями, вызывавшими большую заболеваемость и смертность. Поэтому со стороны командования стали поступать заявления с просьбой перевести лагеря в другое место. Французское командование первоначально ходатайства отклоняло, но в конце декабря стало энергично настаивать на этом.

Между тем казаки уже обжились в лагерях, поустроились, затратив на это массу труда и времени, и не имели уже никакого желания ехать на Лемнос, опасаясь полной беспомощности на острове, вдали от материка. Атаман неоднократно посещал Верховного комиссара Франции и командира французского Оккупационного корпуса генерала Шарпи и ходатайствовал об оставлении Донского корпуса в Чаталдже; телеграммой в Париж просил о том же и французское правительство. Главнокомандующий энергично поддерживал ходатайства атамана, но все было безуспешно, и французы продолжали настаивать на перевозке корпуса на Лемнос, угрожая лишением продовольствия.

С другой стороны, и казаки, и командование опасались, что именно на Лемносе французы прекратят выдачу довольствия, чем поставят их в безвыходное положение. Основания к такому опасению были в официальном заявлении председателя Совета министров г-на Аейга о том, что правительство Франции будет давать довольствие войскам генерала Врангеля только до 1 февраля. «…Без утверждения, что части Донского корпуса будут довольствоваться Оккупационным корпусом и после 1 февраля, – телеграфировал командир Донского корпуса генерал Абрамов генералу Шарпи, – я не могу отдать приказа Донскому корпусу отправиться на необитаемый остров». «…Прошу Вашего содействия, – телеграфировал он же генералу Шатилову, – отложить начало перевозки до первых чисел февраля, чтобы избавить людей от новых ничем не вызываемых испытаний, связанных с переездом и устройством жилища в самое дурное время года».

В ответ на это генерал Шатилов сообщал, что «ввиду получения из Парижа уведомления, что французская палата вотировала закон о предоставлении французскому правительству 100 000 000 франков на содержание крымских беженцев, Главнокомандующий приказал Вам начать перевозку по сношению с французскими военными властями Донского корпуса на остров Лемнос», после чего и был отдан соответствующий приказ по корпусу. Дальнейшее уже было обрисовано в предыдущем изложении (лагерь Санджак-Тепе).

Предстояла последняя отправка оставшихся частей на Лемнос, когда почти накануне отправки среди казаков вновь разнесся тревожный слух, что с 1 апреля французы прекращают довольствие казаков на острове Лемнос. Между прочим генерал Абрамов говорил: «Я не могу отдать приказа об отправке казаков на Лемнос, где им не будет обеспечено продовольствие». Особо командированный офицер штаба корпуса посетил коменданта лагеря Хадем-Киой майора Тесьера, и последний заверил его, что слухи эти не имеют под собой никакого основания. Тем не менее тот же офицер был командирован в штаб Главнокомандующего. Из переговоров с французским командованием выяснилось, что французы действительно прекращают довольствие русских войск, но что «на Лемносе довольствие будет еще продолжаться». Тревожные слухи рассеялись, и под свежим впечатлением, что «кормить будут», казаки поехали на Лемнос.

Лемнос. Второй период

Перевозка по железной дороге была закончена в два дня. 23-го были отправлены три поезда: один со строевыми частями из лагеря Санджак-Тепе, в общем количестве 1234 человека, и два с чилингирцами, в количестве 2318 человек. 24-го было отправлено два поезда с беженцами из Санджак-Тепе – 1138 человек и второй – со всеми обитателями лагеря Хадем-Киой, включая и штаб корпуса с управлениями и учреждениями, госпиталь, интендантство со складами, рабочую сотню – всего 700 человек. С поездов непосредственно перегружались на пароходы, стоявшие уже у пристани Серкеджи. На «Решид-пашу» было погружено 3552 человека и на «Дон» – 1527 человек. Так называемая «рабочая рота», в количестве 311 воинских чинов 1-го армейского корпуса, была оставлена французами на станции Макри-Киой.

С французами чаталджинского района расстались вполне дружелюбно. Начальник французской дивизии генерал Приу лично приезжал на пристань Серкеджи проводить командира корпуса, с выражением своего расположения и пожеланиями скорого возвращения на Родину. Переезд по морю совершился без особых происшествий. День выдался на редкость погожий, весенний, теплый и солнечный, море было совершенно спокойно, и почти все казаки повылезали на палубу, любуясь видами Мраморных островов и Дарданелл.

Утром 26-го проснулись уже на Лемносе. В нерассеявшемся еще тумане вырисовывался голый скалистый берег с разбросанными местами стройными рядами белых палаток. Толпясь на палубе, казаки с любопытством и некоторым страхом разглядывали таинственный и все еще страшный «Ломонос».

Насколько страшным казался Лемнос, можно видеть хотя бы из такого факта: несмотря на то что о Лемносе много раз сообщали казакам самые подробные и правдивые сведения, которые, казалось, должны были бы рассеять все страхи и ужасы, многие казаки, особенно старших возрастов, все еще находились под гипнозом, навеянным фантастическими рассказами об острове, и не особенно поверили успокоительным заверениям начальства. «Уговаривают», – решили они и начали собираться на Лемнос «по-своему». Деды-беженцы, отправляясь на остров, прежде всего запаслись водой, наполнив ею всю имеющуюся у них посуду и множество бутылок. Молодежь, конечно, подтрунивала над стариками, возившимися с тяжелым и громоздким грузом. Каково же было смущение дедов, когда некоторых из них, прямо же по высадке на берег, нагруженных привезенной с собою водой, подвели к ближайшему колодцу и предложили набирать воды сколько им вздумается, а там, дальше, и ручей с пресной водой показали…

Вид острова был унылый. Невысокие горы, почти лишенные растительности, неопределенного, серовато-желтого оттенка, окаймляли громадную бухту, как-то нелепо громоздились друг на друга и сливались вдали с туманом моря. Вот и все. Ни леса, ни высокой выдающейся горы, ничего, что могло бы остановить на себе взгляд. Только местами, едва приметными оазисами, разбросаны деревеньки да город Мудрое, несмотря на его выдавшийся собор, также казавшийся небольшой деревней.

Еще на рассвете казаки уже увязались и теперь сидели на вещах в томительном ожидании выгрузки, которая, по предположению, должна была начаться в шесть часов утра. Время текло. К пароходам подходили и увозили одиночных пассажиров катера, но ожидаемых болиндеров для выгрузки все не было и не было. Около восьми утра по группам пробежало – всем собраться по своим частям, и немного позже начальники огласили приказ французов о том, что они прекращают довольствие и предлагают казакам три выхода: Совдепия, Бразилия и собственное иждивение. По прочтении приказа начальники по возможности разъяснили казакам, что это только угрозы французов, средство снять малодушных с пайка, и что, конечно, французы фактически не перестанут кормить.

Приказ этот произвел впечатление грома в ясном небе. Вначале казаки его просто не поняли, так неожиданно это было для них. Еще бы! Только что два дня тому назад им говорили, что именно на Лемносе-то и будут кормить, что на это отпущено французским правительством много-много миллионов франков, а теперь, когда привезли на остров, – вдруг объявили, что кормить не будут и предлагают расходиться кто куда хочет и в первую очередь, конечно, в Совдепию… Когда первое оцепенение прошло, казаки оживленно задвигались, заговорили и, точно громадные встревоженные ульи, загудели пароходы. Больше всего, разумеется, было ругательств. Если бы французы, конвоировавшие пароходы, понимали по-русски, много нелестных эпитетов услышали бы они по адресу Великой Нации.

Все-таки надо было решаться на что-либо, так как вместе с тем было объявлено, что выгрузка начнется только тогда, когда точно определится число желающих ехать в Советскую Россию, которые выгружаться не будут, а на тех же пароходах поедут обратно в Константинополь. Еще раз собрали казаков, и командир корпуса лично, с капитанского мостика, в коротких словах указал им создавшуюся обстановку и призывал их не особенно поддаваться французским страхам.

Как и на берегу, командир корпуса указал казакам выход из создавшегося положения – запись по третьему пункту французских требований, передал слова привета Главнокомандующего и заверения его, что и после 1 апреля казаки с пайка исключены не будут, и указал, что к словам Главнокомандующего надлежит относиться с тем же доверием, как относились и до настоящего времени. Как раз в то время, когда командир корпуса говорил с казаками на транспорте «Дон», на берегу слышалось раскатистое «Ура!». Крики росли, ширились, играла музыка, и, когда командир корпуса кончил говорить, ответом ему было также громкое «Ура!». Кричали и на «Решид-паше».

После произведенного опроса и выяснения желающих ехать в Совдепию началась выгрузка на берег. Благодаря мелкому дну пароходы не могли непосредственно подходить к пристани, и выгрузка производилась на баржах, медленно и нудно.

Из казаков, находившихся на «Решид-паше», изъявило желание ехать в Совдепию и осталось на пароходе 19 офицеров, 5 чиновников и 749 казаков; на «Дону» желающих ехать не оказалось.

К семи часам вечера выгрузка была приостановлена. Оставшиеся на «Дону» беженцы и лазарет были перевезены на берег Калоераки, где и выгружены на следующий день. Все же строевые части были размещены на Мудросском берегу. Начинался второй период «Лемносского сидения» донских казаков.

С прибытием генерал-лейтенанта Абрамова начальствование над группой из Донского и Кубанского корпусов, находившихся на Лемносе, было объединено в его руках, и все последующие сношения с французским командованием на острове производились уже непосредственно через него.

Штаб корпуса по-прежнему оставался на Мудросском берегу, а штаб группы, в числе девяти человек, разместился на полуострове Калоераки. Начальником штаба группы был назначен Генерального штаба полковник Ясевич¹⁷⁵, а штаб-офицером для поручений Генерального штаба полковник Зайцов¹⁷⁶, через которого и происходили все непосредственные сношения с чинами французского командования на Лемносе.

Ежедневно в десять часов утра у французского генерал-губернатора острова Лемнос, генерала Бруссо, назначался «рапорт» начальников различных отделов французского управления; к этому «рапорту» являлся и полковник Зайцов, который докладывал генералу Бруссо все текущие дела по штабу русской группы и тут же получал те или иные указания для доклада генералу Абрамову.

Нужно отметить хорошую постановку и налаженность работы во французском штабе – все ответы и распоряжения обыкновенно давались немедленно и притом, в большинстве, во вполне определенной форме, но только в присутственные часы (9 —12 и 14–17 часов); в другое время обращаться во французский штаб было бесполезно, ибо никто никого по делам службы не принимал. Все чины французского штаба, включая и генерала Бруссо, свободно говорили по-русски, чем и объясняется та легкость и непосредственность сношений французского штаба с русскими в лагерях (минуя русские власти), которые установились французами для более широкого распространения в русской массе французских требований и информаций в желательном для французского штаба направлении.

«Второй период» начался отчаянной атакой французов на казачьи позиции. Французы, обескураженные тем, что никто из казаков не пожелал отправиться ни в Совдепию, ни в Бразилию, ни перейти на собственное иждивение, и приписывая это всецело давлению со стороны русского командного состава, пошли на крайнее средство. «Как следствие моего приказа за № 1515, – говорил генерал Бруссо в приказе от 26 марта, за № 50, – будет произведен опрос всех казаков с целью выяснения желающих из них отправиться куда-либо. Чтобы обеспечить полную искренность, соответственно взгляду французского правительства, этот опрос должен быть произведен французскими офицерами, которые, в сопровождении небольших отрядов, посетят различные полки и соединения, спросят у людей, известен ли им приказ № 1515 и рассеют ложные слухи, которые уже распространены».

Очевидно опасаясь, что при опросе и «рассеивании ложных слухов» о Советской России французские офицеры могут подвергнуться различным неприятностям со стороны казаков, быть оскорбленными или даже избитыми, генерал Бруссо назначил для охраны каждого офицера отряд из 15 стрелков и четырех конных жандармов. Кроме того, порядок в лагере должен был поддерживаться особым отрядом из 20 матросов с французского стационера «Ова», под командой офицера. «Всякие крики или угрожающие жесты, – заканчивался приказ, – должны быть немедленно подавлены. Я укажу час, когда это запрещение будет снято». Однородные распоряжения были отданы и в Кубанском лагере.

Настало 28 марта, день опроса. Снова были выстроены полки, только теперь казаки и офицеры отдельно. Французские офицеры, майор Бренн, капитан Пере и капитан Мишле, обходили части, еще раз перечитывали известный уже приказ о распылении, о том, что они прекращают довольствие, и предлагали тем, кто желал бы поехать в Совдепию, выйти вперед. При этом в некоторых частях указывалось, что «люди, уехавшие в феврале, приняты советской властью и им не причинено никакого зла». О Бразилии говорилось как-то вскользь, а главное внимание было обращено на Советскую Россию. Говорилось также, что советская власть укрепилась, что восстания в большинстве подавлены или находятся накануне подавления, что слухи о голоде сильно преувеличены, что дальнейшая вооруженная борьба с большевиками ни в каком случае не будет допущена, что казакам скоро придется самим заботиться о своем пропитании и что тем из них, «кто не чувствует за собой особой вины перед большевиками», лучше всего вернуться на родину. Все это говорилось на французском языке и тотчас же переводилось на русский сопровождавшими французов переводчиками. Кое-кто из казаков обращался к французам с вопросами, прося разъяснений по некоторым пунктам приказа.

Перед этим начальники, разъясняя казакам приказ, говорили, что все «перешедшие на собственное иждивение», но не вышедшие из армии, то есть не уехавшие куда-либо и не переведенные на беженское положение, будут довольствоваться на средства Главнокомандующего, что в будущем явится возможность помощи со стороны американского Красного Креста, а затем и переезд в Балканские страны. В своих ответах французы говорили, что «в Балканские государства вас не пустят, кормить будет некому, а все заявления вашего начальства не соответствуют действительности и являются ложью».

Такие ответы и процедура опроса, носившего характер агитации, сильно понизили бывшее до того бодрым настроение казаков, упавших духом при виде кажущейся безвыходности своего положения, и среди них оказались желающие отправиться в Совдепию. Прежде всего, конечно, те, кто попал на Лемнос случайно, не был связан с армией узами многолетней борьбы и давно уже наметил возвратиться домой, но за ними потянулись и старые бойцы, ненавистные враги большевиков, причинивших им немало зла, и сами, в свою очередь, наделавшие большевикам много неприятностей.

С опущенными головами, ни на кого не глядя, точно стыдясь своего поступка, избегая взглядов остающихся, выходили они из рядов и становились в группу желающих ехать. Некоторые из них шли нерешительной походкой, все еще раздумывая, не переменить ли в последнюю минуту своего решения, а некоторые быстро-быстро, почти бегом, решившись – будь что будет. «Точно в воду бросаются, жизни себя решают», – говорили про таких казаки. И это было похоже на истину. Это происходило во всех полках, причем, как общее правило, больше всего казаков убывало из различных нестроевых частей и команд. Только в 10-м полку желающих ехать не оказалось, что отчасти можно объяснить тем, что все, кто задумал уже уехать в Совдепию, остались на «Решид-паше».

Всех пожелавших ехать, с вещами, под охраной стрелков, немедленно отводили на пристань, которая с утра уже была оцеплена французами. Вещи из палаток собирались и укладывались также под надзором французских стрелков. Французы зорко стерегли свои жертвы и тех, кто уже попал к ним, обратно не выпускали. На пристани, где были собраны отъезжающие, группы казаков человек в 7–8, в последнюю минуту «передумавших», заявляли французам о своем желании возвратиться в части и просили выпустить их с пристани, но французы неизменно им отказывали. 29-го, уже на пароходе «Решид-паша», около ста человек казаков просили французов высадить их обратно на берег, но им также было отказано. В ночь на 30-е «Решид-паша» убыл с Лемноса, увозя новую пищу советским чрезвычайкам. Всего тогда с Лемноса убыло:

Офицеров 7, чиновников 7 и казаков 1968 человек. А всего, с оставшимися на пароходе «Решид-паша», убыло в Советскую Россию 26 офицеров и 2717 казаков, 12 чиновников, общим числом 2755 человек, из них 11 женщин и 5 детей.

Не то было в Кубанском корпусе, где процедура опроса происходила накануне, 27 марта, и где французы, в стремлении отправить в Совдепию возможно большее количество казаков, проявили максимум энергии и бесцеремонности. Производивший опрос капитан Мишле вел себя настолько беззастенчиво, настолько оскорбительно не только по отношению к русскому командованию, русскому офицерству, но и вообще, Русской Армии, русскому воинству, что сопровождавший его по приказанию командира Кубанского корпуса полковник Никольский вынужден был оставить капитана Мишле, будучи не в состоянии быть свидетелем всех его выпадов. «Красной нитью во время всего опроса, – доносил полковник Никольский, – проходило желание заставить возможно большее количество записаться в Совдепию, и исключительно туда, ибо при одном из опросов, кажется – в нестроевой команде училища, о поездке в Бразилию, капитан Мишле заявил, что это у них, то есть казаков, не спрашивают».

Всякое выражение доверия русскому командованию, крики «Ура!», подхватывание своих начальников на руки и тому подобное, капитан Мишле считал оскорбительным для себя, о чем тут же громогласно и заявлял полковнику Никольскому. В конвое командира Кубанского корпуса один из офицеров, есаул К., на вопрос о его желании возвратиться в Совдепию ответил капитану Мишле, что ему, как русскому офицеру, обидно слышать от офицера союзной армии предложение изменить и перейти на сторону врагов. За это капитан Мишле хотел было арестовать есаула К., и только энергичное вмешательство полковника Никольского и других сопровождавших его офицеров спасли есаула К.

«По приходе в Алексеевское военное училище, – говорит далее полковник Никольский, – по желанию капитана Мишле офицеры были построены впереди, на значительном расстоянии от юнкеров, и после их опроса капитан Мишле просил их оставаться на месте и даже не поворачивать голову в сторону юнкеров, «чтобы взглядами не повлиять». Конечно, среди юнкеров желающих ехать в Совдепию не оказалось. Тогда капитан Мишле обратился ко мне с просьбой передать им, что все сведения об американцах, Сербии и т. д. – ложны, на что я возразил, что этого я говорить не буду, так как у французов, быть может, есть одни сведения, а у нас другие, и последним я не имею данных не верить. Когда же он повторил мне это требование тоном приказания, то я ему заявил, что он забывает о моей роли здесь и что требовать от меня он этого не может. «Тогда я сам скажу, но я хуже выражусь по-русски». Подойдя к нестроевой команде училища, капитан Мишле предложил казакам те же вопросы, что и всюду: «Знаете ли вы о последнем приказе генерала Бруссо?» и «Кто желает ехать в Совдепию, выходи сюда». Кажется, желающих не оказалось, но один из казаков сказал, что хотим ехать в Совдепию с оружием в руках. Тогда капитан Мишле громко заявил: «Что же вы до сих пор бегали?» Услышав это, я взял под козырек и заявил ему, что это уже оскорбление и меня, и всей Русской Армии и что при таких условиях я сопровождать его отказываюсь, дежурный же офицер по училищу, который здесь присутствовал, сказал, что он об этом подаст рапорт, на что получил ответ: «Сколько угодно. В госпиталях инцидентов никаких не было, однако считаю долгом доложить, что обход был вплоть до тифозных и рожистых палат и вопросы предлагались даже больным с температурой в 39–40 градусов».

Всего тогда из Кубанского лагеря в Советскую Россию убыло 1662 человека, из них 24 женщины и 10 детей, сверх того 1452 человека беженцев, донцов и кубанцев.

При обходе на другой день, 28 марта, Донского лагеря капитан Мишле и другие французские офицеры не проявляли уже такой энергии и развязности, как это было у кубанцев, чем и можно объяснить здесь отсутствие каких-либо крупных инцидентов.

Мало-помалу жизнь начала входить в обычную колею, нудную, с мелкими заботами день за днем и постоянными, можно сказать, ежедневными ущемлениями французов, причем и жизнь кубанцев мало чем отличалась от жизни донцов, как и вообще от общелагерной жизни. Прибывшим из чаталджинского района частям французами не было отпущено ни одной палатки, вероятно, в том предположении, что в Советскую Россию едет более казаков, нежели их приехало, и что общее количество людей в лагере уменьшается.

Как уже видно из предыдущего, палаток на Лемносе было весьма ограниченное количество, и новоприбывшие казаки, прямо-таки не имея физической возможности разместиться в них хотя бы временно, вынуждены были ночь на 27 и 28 марта провести под открытым небом. Хорошо еще, что погода была теплая. Это также в значительной степени повлияло на настроение казаков и было одним из толчков в Советскую Россию. «Раз кормить бросают, вот и палаток не дают», – рассуждали казаки.

Но французы все-таки несколько ошиблись в своих расчетах. Население в лагерях не уменьшилось, а увеличилось на 2324 человека, считая, что 5147 прибыло и 2775 человек убыло в Советскую Россию. Тем не менее и после этого французами не было отпущено ни одной палатки. Мало того, французы потребовали «сдать в резерв освободившиеся палатки», каковых, конечно, не оказалось. Для равномерного размещения людей была назначена особая комиссия, которой предписывалось «сделать соответствующие размещения по расчету не менее 10 человек на малую палатку «Марабу». Кое-как, не без трений между частями, которым пришлось передавать «излишние» палатки в другие части и уплотнять население в своих, так как с отправкой в Совдепию разместились более свободно в палатках, в зависимости от числа уехавших и оставшихся, вопрос с палатками был улажен.

По установившемуся уже обычаю, как после всех больших отправок, 2 апреля была произведена фактическая поверка наличного состава в лагере, согласно которой налицо состояло:

Каковая цифра и была положена в основание дальнейшего довольствия казаков.

Между тем французы продолжали начатую работу по распылению армии. На неоднократные просьбы русского командования о подробном разъяснении положения лиц третьей категории генерал Бруссо сообщал, что «беженцы, могущие указать лицо, могущее их приютить в Константинополе и располагающие достаточными средствами, чтобы прожить там время, необходимое для получения паспорта или для подыскания должности, могут получить разрешение на выезд», и предлагал русскому командованию озаботиться о скорейшем выезде таких лиц в Константинополь, оговариваясь, однако, что «необходимо, чтобы ваши подчиненные не думали бы, что легко прожить в Константинополе и найти себе занятия, город перегружен; другими словами – не нужно рассчитывать поселиться там».

О тех, кто не имеет ни средств, ни близких в Константинополе, генерал Бруссо говорил, что им запрошен штаб Оккупационного корпуса, сознаваясь при этом, что «прожить на собственном иждивении русские беженцы, очевидно, не могут на Лемносе и что необходимо предоставить им возможность выезда». Как бы вскользь указывался и четвертый выход. «С другой стороны, – заканчивал генерал Бруссо, – хотя приказ Оккупационного корпуса и не упоминает об этом, я считаю должным напомнить вам, что молодые люди, желающие продолжать военную службу, еще могут определиться в Иностранный легион, где им может быть еще предоставлено около 2000 мест. Я прошу вас не отказать вышеупомянутое предложение сообщить всем русским беженцам».

Одновременно всеми способами, до подпольного включительно, велась агитация среди казаков в пользу записи в Бразилию и перехода на собственное иждивение в Константинополь. Казакам говорили: «В Балканские государства вас не пустят, кормить будет некому и все заявления вашего начальства не соответствуют действительности и являются ложью». Сами казаки уже поняли политику французов, истинные их намерения, и отношения их с французами все более и более становились враждебными. «Мы стали французам поперек горла, и они торгуют нами, в Совдепию везут казаков, а оттуда хлеб».

Однако широко открытая запись в Бразилию подвигалась медленно. Из казаков настоящих, природных земледельцев, мало кто записывался. Записывались главным образом офицеры, в большинстве своем с земледелием мало что имеющие.

Тогда французы, неуклонно следуя взятому уже курсу, решили ударить казаков по самому чувствительному месту, по желудку. С 11 апреля выдаваемый казакам паек был изменен, была уменьшена выдача хлеба, сахара и чая. Рассуждая теоретически, этот паек, благодаря выдаче фасоли, давал несколько даже большее количество калорий, но практически уменьшение выдачи хлеба и сахара заметно отразилось на настроении казаков, тем более что выдаваемая французами фасоль была старая, очень плохого качества, дурно разваривалась, да и топлива-то было мало, и казаки зачастую вовсе не ели этой фасоли.

ПАЕК С 11 АПРЕЛЯ ПО 19 ИЮЛЯ (в граммах)

Так как такое уменьшение пайка считалось уже угрожающим для здоровья людей, то генерал Абрамов приказал корпусному интенданту немедленно закупить муку и с 14 апреля выдавать во все части Лемносской группы сверх установленного французского пайка еще по 50 граммов муки на человека, исключительно на подболтку и приправку к горячим варкам. Кроме того, с июня месяца командиром корпуса была установлена выдача денег на покупку зелени (лук, помидоры, чеснок) во всех частях, имевших артельные варки. Эти дополнительные, из средств Главного командования, выдачи муки и зелени производились до последнего дня пребывания корпуса на Лемносе и значительно сдабривали как по качеству, так и по количеству скудный французский паек.

Всего на всю группу выдавалось в день 25–30 пудов муки. Но и это небольшое требование русских сразу создало большие затруднения. Французское интендантство отказало в выдаче добавочной муки даже за деньги. Пришлось покупать на стороне. В Греции продажа муки составляла монополию правительства и производилась по строгому учету нормальной потребности населения. Для покупки муки, 10 000 пудов, потребовалось усиленное ходатайство перед греческим губернатором острова Лемнос и даже непосредственное обращение командира корпуса к Ее Величеству Королеве Эллионов Ольге Константиновне, так как мука для жителей Лемноса привозилась из города Солоники и на вывоз такого количества, сверх общей потребности лемносского населения, требовалась санкция министра внутренних дел греческого правительства. Разрешение было дано только на 5000 пудов. Остальное количество муки было прислано Главнокомандующим из Константинополя и, кроме того, исключительно для Донских частей и беженцев 200 пудов от донского правительства. Из выдаваемой муки казаки варили лапшу, галушки, пекли лепешки. С августа дача добавочной муки была увеличена до 100 граммов в день на человека, так что в этом направлении французское давление не привело к желанным результатам.

Не довольствуясь уменьшением пайка, французы решили открыто повести агитацию и перенесли ее на заборы, в виде «литературных» произведений и различного рода объявлений. В ночь на 17 апреля по лагерю в громадном количестве экземпляров была расклеена следующая «декларация»: «После эвакуации Крыма русские беженцы без помощи Франции должны бы были погибнуть от голода и болезней. Из-за человеколюбия, не имея в виду никакой политической цели, Франция приняла на себя заботу о беженцах и содержит их почти уже пять месяцев. Это содержание обходится Франции в 40 миллионов франков в месяц. За пять месяцев ею истрачено 200 миллионов франков, тогда как гарантии, данные русским командованием и состоящие в судах, сырье и т. д., представляют собою едва 30 миллионов франков. Франция счастлива тем, что она смогла спасти около 100 000 русских, но, будучи сама сильно изнурена войной, она не может продолжать бесконечно приносить столь тяжелые жертвы. Для всех русских беженцев является вопросом достоинства и чести принятие предложенных им способов выйти из положения беженцев и честно добывать своим трудом средства для существования. Независимо от этого вопроса чести, для беженцев является также вопросом насущной необходимости обеспечить себе честное и достойное существование трудом, так как французское правительство вынуждено рано или поздно прекратить их содержание».

Каждое слово этой декларации говорило само за себя. Можно себе представить, какое возмущение и даже негодование вызвала эта декларация среди казаков. Большими группами собирались они у объявлений, кто-либо громко прочитывал декларацию, после чего все шумно разбирали и оценивали заявления французов. Каждое слово, особенно упоминание о «чести и достоинстве», возмущало казаков, но наиболее резкие реплики вызвало указание французов на то, что все русские суда, сырье и другое имущество едва оценивается ими в 30 миллионов франков.

Уже утром все объявления были сорваны; осталось только единственное объявление на специально для этого устроенной доске у поста по дороге в город Мудрое, под охраной французского часового. Около этой доски целый день толпилась группа казаков, не успевших утром прочитать декларации и тут же, изливая свои чувства, доказывавших бесстрастно наблюдавшему за ними чернокожему стрелку – сенегальцу, что Франция наша союзница, что «мы за вас кровь проливали», что русские суда стоят куда дороже, нежели «они» их оценивают, и что нехорошо так с союзниками поступать.

Долго еще не могли успокоиться казаки. Участники Великой войны, они знали о тех громадных и ей ненужных жертвах, которые принесла Русская Армия во имя общесоюзнических, в частности французских, интересов. Были среди казаков участники известного Самсоновского похода, и все знали о нем от братьев, станичников, хуторцев; много родных и близких им сложило головы в этом походе, много их самих было переранено и перекалечено. «А кровь они нашу во что ценят, – говорили казаки. – Сколько мы там жизней положили. Кабы не пошли тогда с Самсоновым, ни Парижу бы ихнему, да и Франции не дышать. Только нами и спаслись… а теперь еще о чести говорят…»

Русское командование, со своей стороны, как бы в ответ на декларацию, также подвело счеты с французами. В экстренном выпуске «Вестника Донского лагеря» было приведено сообщение «Российского Земско-городского комитета помощи российским гражданам за границей» о том, что «по прибытии беженцев из Крыма в Константинополь французскими властями было взято на учет, а в дальнейшем погружено в склады, находящиеся под их контролем, разнообразное имущество, вывезенное с Юга России, как то: зерно разное, сахар, табак, обмундирование, белье, подошвенная кожа, мануфактура, сукно, шерсть, мешки, овчины, обувь, лом железный, цветные металлы, бензин, керосин, вино и мыло – всего на сумму 873 564 фунта стерлингов. Разного военного имущества, свинца, канифоли, шурупов, алюминия, латуни и прочего, всего на сумму 762 238 фунтов стерлингов; грузовиков, телефонных аппаратов, машинного масла, авиационного имущества, автомобилей, электромоторов на сумму 22 727 фунтов стерлингов – а всего на сумму 1 658 529 фунтов стерлингов. К началу февраля французами было выдано из Константинополя различного русского имущества на сумму 79 539 фунтов стерлингов. Снято с русских трех судов угля общей стоимостью 15 355 фунтов стерлингов. По общему подсчету имущество Русской Армии, вывезенное уже из Константинополя французами, оценивается 1 373 615 фунтов стерлингов, если же считать все имущество Русской Армии, уже вывезенное французами и находящееся на складах под контролем французских властей, вместе со стоимостью русских судов, эксплуатируемых ныне французами, равняется 2 952 585 фунтов стерлингов, что при переводе на франки равняется сумме около 280 миллионов франков». Разница с 30 миллионами, конечно, громадная.

Читая расклеенные по лагерю номера «Вестника», казаки буквально впивались глазами в цифры, перечитывали их, а многие и переписывали. Настроение поднялось – «значит, правду нам говорят, что армия будет содержаться на средства Главнокомандующего, значит, не нужно ехать ни в Бразилию, ни в Совдепию, не надо ломать себе голову на «собственном иждивении»… Все просто и ясно: оставаться в армии и готовиться к дальнейшей борьбе с большевиками. И в то время как поднималось и крепло настроение казаков и вера в командование, росла ненависть к французам.

А в то же самое время к генералу Абрамову вновь поступила целая груда объявлений и листовок – теперь уже о записи в Бразилию. В препроводительном сношении генерал Бруссо просил «принять все меры для избежания уничтожения и порчи объявлений» и оговаривался, что на этот раз он может предложить казакам только Бразилию и отчасти Перу, которая также согласна принять 1000 беженцев-землеробов. О Совдепии же, говорил он, в настоящее время не может сообщить никаких сведений, «ввиду того что Советы не изъявили желания принять новых русских беженцев, хотя есть указания, что намерения эти могут еще измениться».

В объявлениях этих говорилось, что бразильское правительство в штате Сан-Паоло готово дать убежище и работу 20 000 беженцев-земледельцев и что организуется уже для отправки туда первая партия в 10 000 человек. Там же говорилось о Перу, согласной принять 1000 земледельцев, о Мадагаскаре, куда требовались хорошие строительные рабочие-специалисты, и Франции, также согласной принять некоторое количество сельских рабочих. Об отправках и порядке записи в эти страны ничего не говорилось, а главное внимание было обращено на Бразилию. О Перу и Бразилии сообщалось, что «эти два государства – цивилизованные страны, законы которых защищают и уважают жизнь и достоинство каждого человека, живущего на их территории. Если бы эта гарантия не существовала, французское правительство не согласилось бы на отправку (а Совдепия?..) в Бразилию и Перу русских беженцев. Слухи, которые распространены о судьбе русских беженцев, что будто бы они превращаются в белых рабов – ложны и тенденциозны. Беженцы, которые едут в Бразилию и Перу, сохраняют русское подданство, и необязателен для них никакой срок жительства. Климат здоровый и особенно годный для всякого рода работ; земледельческие эксплуатации – огромны и очень процветают, и беженцы, по их прибытии, могут найти себе работу, которая позволит им существовать» и т. д.

Очевидно, объявления эти были составлены заранее, так как в них, хотя и вопреки оговорке генерала Бруссо, все же говорилось о Совдепии. Можно подумать, что это было конечным желанием и задачей французов, их idee fixe; о чем бы они ни говорили, в конце концов сводили на Совдепию… «А все-таки в Совдепию ехать нужно…» и можно…

«Самые фантастические и тенденциозные слухи распространяются относительно отправки в Россию. Правда заключается в следующем: беженцы добровольно заявили желание вернуться в Россию, французские власти вмешивались, чтобы отвергнуть всякое препятствие после добровольного желания, чтобы пароходы снабжены были необходимым продовольствием, так, например, пароход, который отправлен был в Новороссийск, имел для всех пассажиров продовольствие на 15 дней, тогда как нормальное расстояние только 3 дня. Пароходы, отправленные в Одессу, имели продовольствие на 10 дней, вместо двухдневного нормального рейса. Что же касается судьбы беженцев, отправленных в Россию, то радио, посланное 5 апреля из Москвы, сообщает, что не запрещено вернуться в Россию казакам, крестьянам и служащим, которые отказались бороться против советских властей, и никто из них не будет преследован. При организации новой отправки в Одессу будут приняты необходимые меры, чтобы все беженцы, желающие вернуться на свою родину, могли свободно выразить свое желание и не были притесняемы во время отхода».

Рядом с этими объявлениями, напечатанными на цветной бумаге и громадными буквами, издали бросающимися в глаза, было расклеено скромное и коротенькое объявление русского командования, где в сжатых выражениях сообщалось, что Главнокомандующим принимаются меры к снятию казаков с французского пайка и перевозу в славянские страны. И это-то скромное объявление и привлекало наибольшее внимание казаков. «Ныне новые тучи нависли над нами… – говорил в объявленном по частям приказе (№ 138) Главнокомандующий, – с неизменной непоколебимой верой, как год тому назад, я обещаю вам с честью выйти из новых испытаний. Все силы ума и воли я отдаю на службу армии, без различия чинов и частей. Офицер и солдат, армейский и казачьи корпуса мне одинаково дороги. Как в тяжелые дни оставления родной земли, никто не будет оставлен без помощи. В первую очередь она будет подана наиболее нуждающимся. Как год тому назад, я призываю вас крепко сплотиться вокруг меня, памятуя, что в нашем единении – наша сила».

Опять у объявлений группами собирались казаки, опять громко и на все лады обсуждались французские предложения, опять по адресу французов отпускались нелестные и подчас крепкие словечки. Надо еще заметить, что с 23 апреля паек был опять несколько изменен. Вместо 300 граммов, хотя и дурной фасоли, но дававшей значительное количество калорий, начали выдавать по 90 граммов в сутки на человека сушеной зелени, что едва ли давало 120–150 калорий, благодаря чему питательность пайка значительно понизилась. Временами сушеная зелень комбинировалась с фасолью или чечевицей, но в незначительных дозах, и весь паек теперь давал не более 2000 калорий. Это было одним из способов воздействия на казаков.

Но казаки, на которых-то главным образом и рассчитывали французы, не пошли на запись в Бразилию. Пришедший 29 апреля на Лемнос «Рион» забрал с собой 656 мужчин, 24 женщины и двух детей, всего 682 человека. Беженцев уехало 170 человек, из них двое детей и 24 женщины (кубанцев уехало 177 человек, из них 5 женщин). Уехали главным образом офицеры. Уехали глубоко уставшие люди, нервно разбитые, которым «куда бы то ни было, хоть на край света, хоть в черту на кулички» уехать, лишь бы не возвращаться в Совдепию.

В день отправки французами, по обыкновению, были приняты особые меры безопасности. Пристань охранялась отрядом моряков стационера «Сичен», эмигрантов собирал по лагерю известный уже капитан Мишле с отрядом в 15 стрелков и 4 конных жандарма. Кроме того, на пристани находился лейтенант Лулу, отбиравший подписки от эмигрантов в том, что они действительно земледельцы. По имеющимся сведениям, эмигранты эти не были приняты Бразилией, как не земледельцы, высажены в Аяччио и затем распылились по частным работам.

Приближалась Пасха. Веками сложившийся быт, обычаи и привычки брали свое, и внутренняя жизнь казаков лагеря шла сама собою, независимо ни от изгнания, голода, отправок, французов, текла по веками пробитому руслу. Готовились к праздникам. Выскребали палатки, чистили незатейливую утварь и посуду, многие даже справляли обновы из «подручного материала», то есть перекрашивали и перешивали старье. К праздникам готовились как-то особенно чинно и проникновенно. Здесь, на чужбине, казаки особенно остро чувствовали свое одиночество, оторванность от семей, теперь, в праздничные дни, и поэтому всеми силами старались выполнять обычаи Родины, чтобы тем создать себе хоть отдаленный мираж домашнего уюта, семьи. С особенной любовью и старанием украшали церкви. Клеили транспаранты, фонарики, рисовали новые иконы, в Мудросе закупали бенгальские огни. Еще недели за две до Пасхи в лагере все чаще и чаще слышалось церковное пение. Это любители-певчие разучивали пасхальные песнопения.

К празднику, сверх обычного рациона, казакам было выдано русским командованием 200 граммов муки и по 20 граммов сахару. Кроме того, были отпущены на улучшение питания особые денежные суммы по расчету полторы драхмы на человека. Сверх того, представителем американского Красного Креста капитаном Мак-Непом, который к тому времени начинал свою деятельность на Лемносе, казакам были выданы табак и папиросы. Греками была предоставлена в распоряжение русского духовенства старая церковь в городе Мудросе, где богослужения совершались по русскому обычаю, русским духовенством и с русским хором. По соглашению между русским и французским командованием, казаки в часы богослужения могли ходить в Мудрое без особых пропусков. Церковь, по-видимому давно уже оставленную, привели в порядок, вымыли, вычистили многолетнюю пыль; старинный, великолепной резной работы иконостас подновили, вставили на место в зиявшие впадины выпавшие или вынутые иконы, благодаря чему церковь приняла уютный вид.

Индифферентные вообще к церковным службам, греки в большом количестве посещали русскую, как они ее теперь называли, церковь, восторгаясь новым для них, не слышанным еще тоном русского богослужения, порядком и благочинием, и стройным пением русского хора. В праздничные дни, когда время богослужения совпадало, зачастую в «русской» церкви бывало куда больше греков, нежели в греческой, в Мудросском соборе. Особой торжественностью отличалась служба в четверг на Страстной неделе. Пел соединенный хор дивизий и штаба корпуса. Церковь не могла вместить всех молящихся русских и греков. Последние, интересуясь русскими обычаями, пришли на этот раз в особенно большом количестве. Когда после богослужения, возвращаясь в лагерь, русские, по обычаю, несли по городу зажженные свечи, греки выскакивали из домов, качали головами и кричали: «Русс, Христос нет воскрес», очевидно думая, что казаки уже празднуют Пасху.

Встретили Пасху хорошо. С большим подъемом, светло и радостно прошла пасхальная заутреня. К разговенью напекли куличей, были крашеные яйца, к обеду в котлах варилась баранина. Не обошлось и без спиртных напитков, которые сами казаки закупили на полученные к празднику драхмы. Целые дни в полковых церквах звонили в «колокола», представлявшие собой не что иное, как обрезки рельс, железные шпалы и куски старого железа, целые дни по лагерю из края в край неслись песни разговевшихся казаков.

В 12 часов 1 мая, на первый день праздника, все части корпуса были выведены на парад, и командир корпуса христосовался с казаками и поздравлял их с праздником. Бодро и весело прошли оживившиеся казаки, громко и радостно отвечали на приветствия командира корпуса. Все не принимавшие участия в параде чины корпуса, персонал госпиталей, даже греки из Мудроса – все это вышло посмотреть на парад. Теплая весенняя погода, солнечные дни, затишье, что на Лемносе, с постоянными ветрами, случается очень редко, – все это поддерживало праздничное настроение. Так, незаметно, в праздничном оживлении, прошли три дня.

Широкая казачья натура, не мирившаяся с теснотой лагерной жизни, в праздник нашла себе выход. Город Мудрое и все окрестные деревни в эти дни были переполнены казаками, пробиравшимися туда несмотря на все запреты, оцепления и патрули. Не обошлось, конечно, и без «международных» – греко-русских и русско-французских конфликтов и осложнений, происшедших главным образом на почве продажи и распития спиртных напитков. «В течение праздника Пасхи в соседних деревнях замечался наплыв самовольно отлучившихся из лагерей казаков и беженцев…» (Приказ Лемносской группы № 21). «Праздник Пасхи закончен, – напоминал генерал Абрамов. – Во всех частях продолжал прежним темпом строевые занятия и работы по приведению в порядок лагеря, палаток, обуви и обмундирования… В будние дни лагерь должен иметь деловой вид, общие песни, гуляния, музыку прекращать в 22 часа. Безотлагательно прекратить всякую торговлю спиртными напитками и вином в лагерных лавках». Праздник был закончен, к тому времени казаки поистратили припасенные драхмы, настроение улеглось, и снова потянулись бесконечные и нудные будни.

Ровно в семь утра в утренней прохладе звучал по лагерю и далеко разносился по окрестным горам «подъем». Много казаков вставало еще до этого времени и уже копошилось среди палаток, но после «подъема» лагерный муравейник все-таки заметно оживал. Мелькали цветные рубашки казаков, слышался шум, крик и разговоры, от лагеря к колодцам, туда и обратно, сновала беспрерывная цепь людей. Все это продолжалось пятнадцать минут, после чего части выстраивались на передних линейках. Лагерь замирал. Пели общую молитву.

Вслед за молитвой, в тех частях, где была налажена общая варка, раздавали чай, там, где общей варки не было, чай готовили самостоятельно. Дымили костры на особо отведенных для этого местах за лагерным расположением, суетились около них раздувавшие огонь казаки.

С девяти и до одиннадцати внизу у берега моря на песчаном плацу отмели, твердом как асфальт, производились строевые занятия. Занимались гимнастикой, одиночной выправкой, шереножным учением. Занятия были легкие, имевшие, главным образом, моральное значение. Занимались четыре часа в день, два – до обеда и два – после обеда, с четырех до шести часов. С наступлением жаркого времени занятия эти были перенесены на ранние утренние часы.

В Атаманском училище и на офицерских курсах занятия продолжались с прежней регулярностью. В жаркие часы дня эти занятия носили классный характер, а в утреннее и вечернее время сотни юнкеров и офицеров выводились на плац, и там производились сотенные и тактические учения. Из России училищем было вывезено четыре лошади. Аошади эти седлались, и юнкера производили на них «сменную езду», а в праздничные дни даже «загородные» проездки.

В те дни, когда выдавали продукты, а их выдавали сразу на 2–3 дня, по лагерю, из конца в конец, проносился знакомый уже крик: «Раздатчики, за продуктами!..» С мешками, чувалами и жестянками командами, так как одиночным порядком, во избежание хищения продуктов, ходить было запрещено, раздатчики отправлялись на пристань, где было расположено интендантство. Пристань находилась в полутора-двух километрах от лагеря и была соединена с последним дековилькой, по которой и перевозились продукты и другие тяжести. При этом наблюдалось своеобразное развлечение. Часть казаков, положив на вагонетки чувалы и жестянки, садились сами и катились вниз; под уклон, местами довольно значительный, вагонетки развивали большую скорость, причем не обходилось и без приключений. Случалось, что вагонетки сходили с рельс и разбивались. К счастью, такие крушения обходились без жертв.

Раздача и дележка продуктов производилась по установленному уже обычаю, точь-в-точь как это делалось в Чилингире, Санджак-Тепе или других лагерях, с таким же «кому?» и кропотливым, можно сказать, аптекарским делением «полагаемого». Да и весь порядок дня был общелагерный, твердо установившийся. Так же на кострах готовили обед, ужин, кипятили чай, так же стирали белье, искали насекомых, с таким же трудом добывали топливо, ходили за колючкой, бродили по пристаням и оставленным греками строениям в поисках какой-либо щепки, кола или доски.

В восемь вечера, по-лагерному в девять, так как часовая стрелка была переведена на час вперед, полки выстраивались на поверку. Звонко разносилась по затихшим лагерям и дальше, по горам и заливу, «зоря», стройно и величественно из тысячи грудей лилась молитва. «Всколыхнулся, взволновался…» – перекатывались затем по лагерю могучие волны Донского гимна, отбой и – лагерный муравейник снова копошился, снова слышались шум и крики.

Быстро кончались южные сумерки, по склонам гор зажигались костры, точно громадные звезды, висевшие в бархатном сумраке ночи. Слышались песни. То частые и веселые, с удалыми выкриками и подпевами, со свистом и гиканьем, то тягучие, грустные и тоскливые, как лемносская жизнь. О всем пели казаки. И о славе казачьей, боевых подвигах, походах и боях, о рассеянных по всему свету костях и могилах казачьих, о родном Доне, тихих привольных станицах и хуторах, пели о покинутых домах, детях и казачках, напрасно поджидающих своих мужей. Обо всем пели казаки. И о большевиках, выгнавших их из родного края, и об убитых и замученных ими товарищах. Слышалась в песнях то жалоба на горькую долю, то мрачная угроза далекому ненавистному врагу, и вся душа казачья, смятенная и придавленная, но не уничтоженная, изливалась в этих песнях.

Доваривался ужин, закипал последний чай, один за другим догорали и гасли костры. Стихали последние песни. Обвеянный прохладой лагерь засыпал. Только где-либо высокими переливами изнывал не уснувший еще станичник, и песня, ровная и бесконечная, как Донская степь, одиноко разносилась в ночной тишине. День кончался… «Завтра» было точь-в-точь такое же, и медленно и однообразно, день за днем, тянулось унылое время.

Иногда эти серые будни прерывались светлыми днями. Так было 9 мая (ст. ст.), в день Кавалерского праздника ордена Святого Николая Чудотворца. В этот день Лемнос чествовал своих героев, покрывших новой славой Русскую Армию на полях Северной Таврии, кавалеров ордена. Рано утром все части Донского корпуса, со знаменами и штандартами, при оружии, были выведены на твердую песчаную отмель у моря, где обыкновенно происходили занятия, и построены «покоем». Посредине был воздвигнут аналой, около которого собралось все корпусное духовенство с полковыми иконами и хоругвями и соединенный хор всех частей корпуса.

Была тихая солнечная погода, с безоблачным голубым небом и таким же спокойным морем. Эффектную картину представляли тогда казаки, все однообразно одетые, в белых гимнастерках и таких же фуражках, застывшие в безмолвном ожидании. Ярко блистали на солнце хоругви и облачение духовенства. Ожидали генерала Абрамова, который должен был прибыть сюда с берега Калоераки, где находился штаб Лемносской группы.

Около десяти часов ряды вздрогнули, зашевелились, спешно выравниваясь, послышались тихие короткие слова команды. Прибыл генерал Абрамов.

– Слуша-а-ай, на кра-улл!.. – громко и отчетливо пронеслись слова команды. Коротко блеснули в лучах солнца тысячи шашек, как один взвились и замерли штыки. Трубачи заиграли «встречу». Сопровождаемый начальником штаба полковником Ясевичем и старшими войсковыми начальниками, генерал Абрамов, старший кавалер ордена Святого Николая Чудотворца, обходил ряды, здороваясь с казаками, бодро и радостно отвечавшими ему. Начался молебен, который служил корпусной протоиерей, соборне с духовенством корпуса.

После молебна был парад. Полк за полком, сотня за сотней, стройными белыми рядами, резко отбивая такт по твердой, как асфальт, отмели, точно заправские пехотинцы, проходили казаки перед своим любимым вождем; отчетливо, как один, отвечали на приветствия. Тихо реяли в голубом воздухе старые боевые знамена. Трудно было поверить, глядя на проходившие стройные ряды казаков, что это изгнанники, влачащие полуголодное существование на унылом острове, под строгой опекой французов, недавно еще в тоске волновавшиеся над жгучим вопросом: «Совдепия, Бразилия или собственное иждивение», а теперь точно воскресшие чудо-богатыри, явившиеся по зову своего старого вождя. И невольно в сердце каждого росла и крепла уверенность, что жива армия и будет жить, что не страшны ей никакие происки и распыления, испытания и несчастия, что пройдет лихолетье, и с армией воскреснет Великая Россия… Этот парад надолго остался светлым воспоминанием у казаков.

Нечего и говорить, что не только все население города Мудроса, но и из ближайших деревень пришло посмотреть на невиданное зрелище. В тот же день на берегу Калоераки, в Кубанском корпусе также был молебен и парад, который принимал командир Кубанского корпуса.

С наступлением теплого времени большое оживление в монотонную лагерную жизнь внесли морские купания. Уже в середине апреля вода в Эгейском море сделалась настолько теплой, что отдельные наиболее смелые казаки начали купаться. Но большинство казаков купаться не решалось, боясь осьминогов. Слышанные еще в чаталджинских лагерях страшные рассказы об осьминогах здесь не только не рассеялись, но нашли себе подтверждение в «многочисленных» примерах. Правда, теперь уже не говорили, что осьминоги по ночам забираются в палатки и утягивают казаков в море, но из уст в уста передавали, что осьминоги утопили нескольких английских матросов и что беженцам первой эвакуации англичане вследствие этого запрещали купаться в море, что на Кубанском берегу (обязательно на Кубанском) осьминоги уже утопили нескольких казаков, женщин и детей и что там теперь также запрещено купаться. По слухам, у кубанцев тоже говорилось о Донском береге. Действительно, был случай, когда довольно крупный осьминог бросился на юнкера, но последнего тотчас же отбили купавшиеся рядом товарищи, убившие осьминога.

Становилось все жарче и жарче, южное солнце жгло немилосердно, камни накаливались, дышать становилось нечем, скрепя сердце, превозмогая страх, казаки полезли в море. Первые же дни купания убедили их, что осьминоги вовсе уж не так страшны, как о них рассказывали, и вскоре берега залива, там, где было возможно купаться по условиям местности, были усеяны купавшимися и валявшимися на песке казаками.

Но этим дело не ограничилось. Убедившись в своей безопасности, казаки сами перешли в наступление и начали охотиться за осьминогами. Охота состояла в том, что казаки, сняв шаровары и вооружившись шашкой или просто заостренной палкой, входили в воду, подкарауливали осьминогов и убивали их. Скоро узнали места, где осьминоги водились в большом количестве. Появились даже казаки специалисты-охотники, чуть ли не каждый день убивавшие по осьминогу и продававшие их грекам. Каждое утро на рассвете то там, то здесь, по колено в воде, десятками стояли казаки, поджидавшие добычу. Установилась даже рыночная цена – в среднем около пяти драхм за «октопода» (по-гречески – осьминог). «Раньше мы их боялись, – говорили казаки, – а теперь пусть они нас… Казаки приехали… Это не то что греки или англичане», – и все усерднее и усерднее охотились за осьминогами.

Время от времени устраивались прогулки по острову. Конечно, одиночным порядком казаки и без того постоянно бродили по острову в поисках хлеба, работы или без всякой цели, просто инстинктивно повинуясь своей вольной степной натуре, не мирившейся с однообразием и скученностью лагерей, но они постоянно подвергались риску быть пойманными и избитыми французами или избитыми и ограбленными греческими жандармами, что неоднократно и случалось.

Прогулки устраивались командами или даже целыми частями по особым разрешениям французских властей. Ходили в окрестные деревни и к северо-восточной оконечности острова, к тому месту, где когда-то находился город Гефестиада. В настоящее время, как уже сказано выше, от Гефестиады остались несколько обломков колонн и барельефов да черепки глиняной посуды и статуэтки, до настоящего времени попадающиеся на пашнях. Развалин города, как их представляли себе казаки, не находили, и не одна группа гуляющих возвращалась в лагерь разочарованной. Со временем прогулки к развалинам совсем прекратились. Более интересными были прогулки в деревни. Жители-греки, особенно в первое время, радушно встречали казаков, угощали их, в деревенских тавернах всегда можно было дешево достать хорошее местное вино, поэтому казаки особенно охотно ходили в деревни, и прогулки эти устраивались так часто, как только французы выдавали пропуска.

Во время поверок численного состава лагерей, а главным образом во время различных отправок в Совдепию и Бразилию, французы совершенно прекращали выдачу пропусков за черту лагерного расположения, что позже, на берегу Калоераки, применялось ими как мера психического воздействия на казаков, не поддававшихся распылению.

С первых же дней прибытия на Лемнос штаба Донского корпуса, то есть с конца марта, началась громадная культурно-просветительная работа в частях. Многие не успели почему-либо закончить образование, многие в беспрерывной войне забыли то, что знали, и теперь искали случая вспомнить забытое, а многие и вообще мало учились. И вот, идя навстречу нуждам казаков и в то же время стремясь как-либо использовать бесцельное время изгнания, наполнить бесконечный досуг казаков и удовлетворить их жажду к познаниям, к самообразованию, командование, в лице информационного отделения, организовало ряд лекций эпизодического характера и периодических по различным отраслям знания и науки.

Лекции читались в отдельных частях, при штабах бригад и дивизий и при штабе корпуса, как центре, в особо отведенном для этого месте с открытой сценой, служившей в то же время и кафедрой для лекторов. Лекторы нашлись среди своих же. В частях войск было немало лиц с высшим образованием, которые в популярной, общедоступной форме, путем лекций и бесед, делились с остальными своими познаниями. Устраивались лекции и на политические темы, в которых освещалась текущая обстановка, положение в Совдепии и политическая жизнь Европы. Вообще все лекции, даже и по астрономии и космографии (были и такие), охотно посещались казаками, засыпавшими лекторов бесчисленными вопросами.

Кроме того, были учреждены особые бригадные курсы для тех офицеров, которые не могли быть, за неимением места, зачислены на офицерские курсы при Атаманском военном училище. На этих курсах, кроме специально военных предметов, преподавались также предметы общеобразовательного характера, как история России и Дона, русская литература, экономическая география, законоведение и другие. Курсы составляли отдельную учебно-строевую часть, подчинявшуюся начальникам штабов дивизий – по учебной части и командирам бригад – по строевой. Зачисленные на курсы офицеры оставались жить в своих частях и только для занятий сводились в строевые единицы.

Еще в лагере Санджак-Тепе из беженцев-любителей и профессионалов-актеров организовался театр, вносивший большое оживление в монотонную беженскую жизнь. Труппа в составе частей переехала на Лемнос, здесь пополнилась новыми силами, и театр снова открыл свою деятельность.

Вначале спектакли давались на открытой сцене, служившей в то же время и эстрадой для концертов и кафедрой для лекторов, потом сцена была оборудована в одном из бараков на пристани, занавес был по-прежнему из одеял, но декорации были освежены работами своих же художников; из американских пижам и прочих подарков понаделали костюмы, казавшиеся довольно эффектными на сцене, появился хороший грим, зрительный зал теперь уже освещался новыми фонарями. Вообще театр значительно оперился, чему немало способствовала поддержка и заботы командования.

Благодаря любовному отношению к делу руководителей театра репертуар был подобран очень тщательно, с большой разборчивостью. Ставили чеховские вещи, ставили даже Островского, драматические отрывки из Пушкина («Скупой рыцарь» и др.) и другие классические пьесы. Правда, уступая настойчивым требованиям публики, желавшей хоть немного забыться от нудной лагерной жизни и посмеяться, ставили и фарсы, и веселые комедии, водевили и другие смешные пьесы, но в основе деятельности театра всегда лежал серьезный репертуар, имеющий воспитательное значение для казаков.

Большим успехом пользовались спектакли-кабаре и концерты. Среди донцов нашлось немало отличных певцов, рассказчиков, танцоров, были даже музыканты-виртуозы. Какими-то правдами и неправдами у греков достали пианино, чуть ли не единственное на острове. Собрали струнные инструменты, причем часть инструментов, не только балалайки, но и скрипки, были весьма недурно сделаны своими руками. Главное место в программах концертов отводилось хоровому пению. Составившиеся для церковных служб хоры здесь, на сцене, конкурировали между собою, доводя исполнение номеров до высшей степени совершенства. В кабаре ставились трюки и новинки столичных сцен, вызывавшие большой интерес у публики. Вход в театр был бесплатный, и билеты распределялись по частям пропорционально их численному составу, причем довольно значительное количество билетов уделялось и гостям-грекам. На спектакли приглашались иногда и англичане, имевшие какую-то базу на острове, и даже французы, пока отношения с ними не были обострены. Трудно описать, с каким интересом следили иностранные гости за представлениями, но в особый восторг их приводили лихие казачки и удалые лезгинки, мастерски исполнявшиеся казаками. Большое впечатление производило на них и хоровое пение, и новые для них мелодии русских песен.

Нечего и говорить, что спектакли привлекали громадное количество зрителей. У открытой сцены собирались обитатели чуть ли не всех лагерей, театр бывал битком набит зрителями, мало того, кругом театра у всех окон, дверей толпой стояли казаки. Тут же среди них постоянно толкались французские солдаты, чернокожие, греки, привлеченные звуками оркестра и стройным пением хора. Казаки забирались даже на крыши, и в таком большом количестве, что временами требовалось принятие особых мер к их удалению, так как крыша грозила обрушиться. Такой интерес к спектаклям, помимо их достоинства, проявлялся еще и потому, что это было единственное развлечение на острове. Спектакли устраивались по воскресным и праздничным дням и редко в будни.

Обыденный свой досуг казаки посвящали работам. Люди, не только воины, но и мирные работники, пахари, сроднившиеся с постоянным трудом, не могли выносить безделья и сами себе выискивали хоть какую-либо работу. Некоторые уходили на заработки к грекам в деревни, часть казаков – мастеров, ремесленников – пристроилась в оборудованных при дивизиях мастерских Всероссийского земского союза, а часть у себя, в палатках, занималась кто чем. Шили обувь, причем казачья работа оказывалась значительно выше местной, и греки заваливали казаков заказами; из случайных кусков дерева вырезали ложки, из консервных банок мастерили котелки, сковородки, мангалки и разную домашнюю утварь, делали массу мелких вещей, различные пряжки, подсвечники, письменные приборы и тому подобное. Целый ряд казаков занимался производством сундучков, чемоданов, походных кроватей и прочих дорожных вещей – употребляя для этого куски брезента от старых палаток и фанеру, которую нетрудно было доставать на острове.

Работы казаков были настолько интересны, так хороши по замыслу и художественны по исполнению, что командование решило продемонстрировать их на специально устроенной выставке, которая и была открыта 22 мая в читальне Донского корпуса. Выставлены были не только кустарные работы казаков, но и работы мастерских Всероссийского земского союза, и произведения лемносских художников, и даже литераторов и поэтов. Особый отдел выставки занимали экспонаты информационного отделения штаба корпуса с целым рядом статистических сведений о работах казаков, о положении хозяйства и различных отраслей промышленности в Совдепии, с оригинальными картограммами и диаграммами и целым отделом остроумных карикатур на злобы дня, на советских деятелей и французов, распыляющих армию. Выставка вызвала большой интерес у лемноссцев, и целую неделю, пока она была открыта, в помещении ее непрерывно толпились казаки.

Тогда же первое радостное известие за все время пребывания в изгнании взволновало казаков. В ночь на 23 мая на рейд прибыл пароход «Кюрасунд», предназначенный для перевозки казаков в Болгарию.

Уже давно, с первых же дней прибытия Русской Армии в Константинополь, Главное командование и донское правительство вели переговоры с родственными нам по вере, языку и крови славянскими странами Болгарией, Сербией и Чехословакией о переводе туда русских контингентов. Переговоры велись успешно, причем «Сербское и Болгарское правительства принципиально ничего не имели против принятия значительных частей армии с сохранением воинской организации» (Отчет о деятельности донского правительства за границей, 1921 год); принимаемые должны были содержаться собственным иждивением, для чего правительства названных стран выражали готовность предоставить им постоянную работу, и только в Сербии некоторые части Русской Армии поступали на пограничную стражу.

С первых же дней распыления армии командование поддерживало дух казаков возможностью переезда в славянские страны, противопоставляя ультимативным требованиям французов – Совдепия, Бразилия или собственное иждивение в Константинополе – работы и службу в Сербии, Болгарии и Чехословакии, и казаки верили этому и жили надеждами на скорое избавление от французского попечения.

Теперь, с приходом «Кюрасунда», надежды эти стали сбываться, превратились в событие сегодняшнего дня. К перевозке были назначены Донской Георгиевский полк, Донская техническая сотня, лазарет 2-й Донской дивизии и Кубанская школа детей. Надо было видеть, с какой радостью, с какой лихорадочной поспешностью и оживлением собирались казаки в дорогу и как завидовали им остававшиеся.

Погрузка была назначена в тот же день, в 14 часов, но уже через несколько часов по получении приказания о погрузке, к 11–12 часам, лагерь 2-й дивизии, где, собственно говоря, и располагался Гундоровский полк, опустел, зато вся пристань была запружена казаками и завалена вещами. Тут же толпились и провожающие – чуть ли не весь лагерь.

Эта погрузка не была похожа на отправки в Совдепию и Бразилию. Не было уныния решившихся на все людей, не было трогательных сцен прощания, не было, наконец, такой усиленной охраны французов. В конце пристани стояла небольшая группа русских начальников, французский офицер с переводчиком и несколькими стрелками – и только. По именному списку казаков впускали на стоявший уже у пристани болиндер.

Слышались песни, смех, шутки, громкие, веселые разговоры. Вот к болиндеру суетливо подбежал и причалил невзрачный катерок, немного спустя забурлила вода, и тихо-тихо громадный болиндер, доверху нагруженный вещами и казаками, начал отделяться от пристани. Громкое «Ура!», радостное, как крик избавления, огласило воздух. Махали шапками, что-то кричали друг другу отдельные люди на пристани и все дальше и дальше отходившем болиндере, а там казаки затянули песню, длинную и протяжную, походную…

Вечером «Кюрасунд» ушел. Всего тогда убыло с Лемноса 1152 человека, из них 1090 мужчин, 50 женщин и 12 детей (тогда же убыла в Болгарию Кубанская школа детей в составе 148 человек, из них 4 мужчины, 14 женщин и 180 детей). Две недели спустя, 4 июня, при той же приблизительно обстановке, на том же пароходе «Кюрасунд», уехали в Сербию л.-гв. Казачий и Атаманский дивизионы и Донской технический батальон, всего 640 человек, из которых 615 мужчин, 23 женщины и 2 ребенка.

А там, на киосках и заборах, была своя жизнь. Среди взволнованных отправками в Совдепию казаков из уст в уста передавались, ходили по лагерю рассказы о поведении французов, о том, что некоторые казаки были посажены на пароходы против их воли, что некоторые, на пароходах уже, заявили о своем нежелании ехать в Совдепию, но французы отказались сгрузить их на берег, что много казаков ввиду этого бросились в воду, предпочитая смерть отправке в Совдепию, и много тому подобных.

Часть этих слухов была напечатана в информационном бюллетене, часть попала даже в газету «Общее дело», расклеиваемую по лагерю. Эти слухи, естественно, не могли не дойти до французов. И вот 11 мая на киосках и заборах появилась «Декларация», подписанная генералом Бруссо. «Казаки. Мне известно, что в лагере расклеено объявление, лишний раз ложно утверждающее, что будто многие из вас были силой отправлены в Совдепию французским командованием. Я мог бы не опровергать эту ложь, как я делал это раньше с клеветой, направленной против меня газетой «Общее дело», которая расклеивается ежедневно в лагере. Вы были свидетелями всего, что происходило, и знаете правду. Но между вами есть много слабых духом и необразованных, которые легко могут поверить напечатанной клевете, если я ее не опровергну теперь. Пусть они тоже узнают истину».

Далее голословно указывалось, что французские власти «не заставляли ни одного казака ехать в Совдепию», а если ходят слухи, что некоторые бросались с пароходов в воду, «то это просто выдумка».

«Французские власти вам предложили средства выбраться с Лемноса и продолжают искать новые средства в этом направлении. И это, безусловно, не их вина, если большинство народов, даже те, которые ближе всего стоят к вам по крови и вере, отказываются принять вас в силу политических затруднений настоящего времени. Я вам всегда говорил правду… Вот где истина. Бруссо!»

В сношении к генералу Абрамову по поводу этой декларации генерал Бруссо говорил: «Это ответ на два бюллетеня, вывешенных, вероятно, без вашего ведома в Кубанском корпусе, повторяющие клевету, напечатанную в «Общем деле». Я не хочу нести полицейской службы в лагерях по вопросу о том, что говорится или пишется, но тем не менее я не могу оставить без опровержения эти ложные сведения».

«Лично я считаю нежелательным для общего успокоения выносить возникшую между начальниками клевету на общее обсуждение толпы путем расклейки деклараций на стенах и киосках лагеря», – отвечал генерал Абрамов, указывая, что заявление в декларации о том, что «французские власти в дни событий 27 марта объявляли казакам лишь о невозможности кормить их «бесконечно», разнится от тех заявлений, которые были сделаны французским командованием перед погрузкой на корабли «Дон» и «Решид-паша» 27 марта, когда казакам объявляли, что невозвращающиеся в Советскую Россию должны отправиться в Бразилию или сами обеспечить свое содержание, а также назывались ложными слухами заявления начальников» об обеспечении дальнейшего довольствия на Лемносе. Ответа на это сношение не последовало, и заборная литература французов не прекратилась.

Почти накануне отправки гундоровцев в Болгарию по лагерю было расклеено следующее «объявление французского командования к русским беженцам». «Тенденциозные слухи распространяются в лагерях с целью препятствовать беженцам пользоваться предложенными им местоотправлениями, уверяя их, что большее число из них, а быть может, все беженцы, будут приняты в Сербию и Болгарию. Истина следующая: пока Сербия согласна принять 3500 человек и, быть может, позже 500 других; все они будут работать по исправлению железнодорожной линии. Болгария согласна принять 1000 рабочих. Время отъезда еще неизвестно, и подробности отправки еще не установлены. Предположения, что Сербия и Болгария примут еще и других беженцев, – нет. Таким образом, отправка в Сербию и Болгарию интересует очень небольшое число беженцев, поэтому все остальные должны воспользоваться другими предложенными им местоотправлениями. Кроме того, ввиду настоящего положения рабочих рук, Франция, Корсика и Мадагаскар могут принять очень мало беженцев. Следовательно, советуем беженцам воспользоваться отправками, которые организованы для других направлений».

И рядом с этим объявлением было расклеено другое, где указывалось одно из «направлений», теперь уже новое – в Грецию: «Лемнос, 1 июня 1921 года, № 70. Греческий префект г. Кастро сообщил мне, что греческое правительство разрешает свободный въезд во все Королевство русским беженцам для подыскания работы. Недостаток рабочих рук сказывается во всей Греции, особенно ввиду приближения времени уборки хлебов и сбора фруктов и винограда. Нужны земледельцы и виноделы (рабочие на виноградниках) в Пелопоннесе, земледельцы в Аттику, Фессалию и Лариссу и т. д. и хлебопеки – в Пирей. Заработная плата в сутки для земледельческих рабочих от 15 до 20 драхм. Средства перевозки: еженедельно по воскресеньям уходит пароход из Кастро с заходом в Салоники, Велес, Халкис и Пирей. В скором времени будут два парохода (в воскресенье и четверг). Остановка в Салониках не рекомендуется, ввиду отсутствия там работы. Плата за переезд, независимо от места высадки, 20 драхм (без продовольствия); путешествие до Пирея длится 3 суток. Каждый эмигрант получит от меня продовольствие на 4 суток. Каждый пароход берет от 300 до 400 человек. Эмигранты будут сводиться в отряды и отправляться по субботам в Кастро (впоследствии дважды в неделю – по средам и субботам), для отправки их багажа будут предоставлены им повозки. Французские жандармы будут сопровождать каждый отряд. Все сношения и формальности с греческими властями являются излишними. При каждом отправлении греческий префект Кастро телеграфирует греческим властям места высадки, с тем чтобы они были предупреждены и эмигранты могли бы сразу по прибытии получить работу, убежище и продовольствие. Беженцы, желающие воспользоваться этим предложением, могут записаться во французском штабе, им будет сообщено, в какую партию они попадают. Бруссо».

Это предложение, после призывов в Совдепию и Бразилию, могло бы быть весьма приемлемым для казаков, если бы оно соответствовало действительности. Но на деле обстояло несколько иначе. Еще раньше начальник Лемносской группы войск, генерал Абрамов, желая устроить на земледельческие или какие-либо хозяйственные работы казаков и беженцев, обратился к греческому правительству с просьбой предоставить 2–3 тысячам человек на острове Лесбос (Митилена) обеспеченные и гарантированные правительством работы. Особый офицер был командирован в Афины для выяснения условий работ в Греции.

В ответ на это ходатайство губернатор острова Лесбос телеграфировал через префекта г. Кастро: «Прошу передать генералу Абрамову, что ни земледельческих и никаких других работ нет; сбор маслин уже закончен, а торговля остановлена; вывоз масла – невелик; здесь имеются такие же беженцы, которые не могут найти работы, а также ожидаем около 3000 беженцев из Батума, которые будут на казенном пайке. Русских сюда не принимаем. Лучше ехать в Грецию или Македонию; в случае приезда снимаем с себя всякую ответственность. Министр внутренних дел разрешает приезд русских офицеров и солдат отдельными единицами на различные греческие острова для приискания работ. Спилиотопулос».

«Греческое правительство не дает никаких гарантий, обеспечивающих приехавших на работы, – указывал генерал Абрамов, объявляя сношения генерала Бруссо об открывшихся работах и результаты своих переговоров по этому вопросу с греческим правительством, – равно и не предоставляет никаких организованных работ, а предлагает лишь въезд в Грецию для подыскания работы, предоставляя это каждому едущему – на его собственный риск и страх. Не беря, вследствие указанных причин, на себя нравственной ответственности в деле отправки в Грецию на приискание работ желающих, каковая отправка носит характер самостоятельной поездки в надежде найти работу, я объявляю настоящее сношение французского командования, дабы желающие, как беженских, так и строевых частей, могли бы записаться самостоятельно во французском штабе. Не могу взять на себя организацию рабочих партий для посылки их в Грецию, так как нет никаких гарантий, что приехавшие в Грецию с места будут обеспечены работой и не придется им сразу после высадки голодать».

А через несколько дней было указано и другое «направление». Все то же, старое, в Совдепию, но теперь уже под новым видом, на нефтяные работы в Баку, на условиях товарища Серебровского. В расклеенном по лагерю 6 июня «объявлении» говорилось, что «господин Серебровский, председатель нефтепромышленного комитета в Баку, сообщил французскому командованию следующее: «Нефтяная промышленность Баку нуждается в рабочих руках, и потому мы просим вас разрешить всем военным чинам Русской Армии, за исключением офицеров, отправиться в Баку, а также на Каспийское море, на нефтяные работы. Мы даем полную гарантию в том, что никаких репрессий против вновь прибывших производиться не будет и что к окончанию летнего сезона, который начинается с 20 мая, они смогут вернуться к себе домой. Их жалованье и содержание будут одинаковы с прочими рабочими Баку, согласно норме, установленной рабочим профессиональным союзом. Нам необходимо в настоящее время 6000 рабочих, из которых 4000 могут быть не специалисты, а 2000 рабочих-специалистов (бетонно-цементных, столярных, плотников, специалистов по постройке мостов, мастеров по железному делу и др.)».

Но ожидавшийся на следующий день «Решид-паша» сел на мель вблизи острова и только лишь через несколько дней был снят соединенными усилиями всех имеющихся на Лемносе греческих пароходов и катеров, в том числе и русским пароходом «В», и прибыл на рейд. В Галлиполи на «Решид-пашу» погрузилось 475 человек, и в пути уже – а от Галлиполи до Лемноса всего одна ночь езды – на пароходе образовался военно-революционный комитет со всеми его атрибутами.

Тайком от французов, так как французская декларация предлагала ехать в Баку только простым казакам, а не офицерам, в Галлиполи село на «Решид-пашу» семь офицеров. И вот когда русский пароход «В», по приказанию французских властей, подошел снимать «Решид-пашу» с мели, по адресу капитана парохода сверху раздались ругательства и крики «Долой погоны!», а позже офицеры умоляли капитана снять их с парохода и оставить на Лемносе, говоря, что они считают себя обреченными.

Несомненно, среди отправлявшихся в Баку были советские агенты, и этот маленький случай наглядно показал отношение советской власти к возвращающимся на Родину и атмосферу, царившую в пароходах. Был или нет сам товарищ Серебровский на «Решид-паше» – остается до сих пор тайной французского командования, среди казаков по этому поводу ходили самые разноречивые слухи, но только после настойчивых требований генерала Абрамова генерал Бруссо заверил его, что товарищ Серебровский на берег допущен не будет. Да и сам он после приема, оказанного ему казаками в Кабакдже, вряд ли рискнул бы повторить этот опыт в более широком масштабе – на острове Лемнос.

Два дня стоял «Решид-паша» на рейде, и два дня уговаривали французы казаков воспользоваться предложением товарища Серебровского, употребляя для этого знакомые уже приемы – запрещение пропусков за черту лагерного расположения, обход лагерей французскими офицерами, личные беседы с казаками – и широковещательными объявлениями и плакатами, и посредством особых агентов, различных темных личностей из среды беженцев и даже строевых казаков. Два дня порядок в лагере усиленно охранялся особыми нарядами французских солдат.

Но казаки, отчасти под впечатлением только что бывших отправок в Сербию и Болгарию, не пошли в указанном французами «направлении». Ушедший 14 июля «Решид-паша» увез с собой только 218 строевых казаков и 1689 беженцев, из коих 29 женщин и 11 детей. Настроение уехавших было крайне подавленное, «перед погрузкой на «Решид-пашу» многие исповедовались, причастились и служили молебны» (из отчета представителя ВЗС).

Вскоре и весь Мудросский лагерь по настоянию французов был переведен на берег Калоераки. 3 июня был переведен штаб корпуса с некоторыми учреждениями, 6-го – Терско-Астраханский полк в составе 773 человек, 11-го – Донской Платовский полк в составе 921 человека, 15-го – штаб Донской бригады, Корпусный суд и Каледино-Назаровский полк, всего 1067 человек, а 22 июня прибыло Атаманское военное училище с офицерскими курсами в составе 737 человек. В Мудросе временно лишь оставалась рабочая сотня для уборки аброметро, рельс узкоколейки и прочих лагерных сооружений.

Если на Мудросской стороне местность была уныло однообразная, то здесь, в Калоераки, были только голые каменистые горы, с желтыми пятнами выжженной солнцем травы на них и – ни одного источника пресной питьевой воды. Обитателей лагеря снабжал водой построенный еще во время Великой войны дистиллятор, на котором, к слову сказать, как и на всех французских хозяйственных службах, работали русские. Вода из дистиллятора по особым трубам наполняла железные баки, то там, то здесь разбросанные по лагерю, в местах расположения войсковых частей и беженцев.

В первые дни баки эти наполнялись водой в неограниченном количестве, но позже, день ото дня, дистиллятор давал все меньше и меньше воды. Происходило ли это от экономии топлива, или от недостатка рабочих рук, или же, наконец, было своеобразным и довольно чувствительным способом воздействия на казаков с целью их распыления, остается загадкой, но только на казаков недостача воды действовала удручающе. Рано утром, почти на рассвете, пускали воду в баки, и к тому времени около кранов уже стояла длинная очередь казаков. Тот, кто опоздал, вовсе не получал воды или должен был довольствоваться мутной жижицей, вычерпываемой ведрами со дна баков. Только в двух-трех баках на весь лагерь, в том числе и на лазареты, было сравнительно достаточное количество воды. К этим-то бакам, чуть ли не за две версты, и ходили за водой казаки других частей.

Загаженность лагеря была ужасающая. В Великую войну здесь был расположен английский лагерь, который, по данным санитарного инспектора Русской Армии, пришлось перенести в другое место ввиду свирепствовавшей среди обитателей дизентерии, вслед за этим – русские беженцы первых эвакуаций, потом кубанцы и беженцы, а потом уже, когда кубанцы уехали в Сербию, опять донцы. Все это, конечно, оставляло свои следы. Берег моря сплошь был усеян консервными банками, разными отбросами, в том числе и человеческими экскрементами, гниющими и издающими такой сильный запах, что к берегу моря в тихую погоду трудно было подойти. Да и сама почва была пропитана гниющими отбросами и полна миазмов.

Тяжелые климатические условия, крайне неудовлетворительное питание, антисанитарное состояние лагеря, общая истощенность организма, наконец, подавленное состояние духа – все это не могло не отразиться на здоровье казаков. Больных за это время (с апреля по сентябрь месяцы) в лечебных заведениях было 1494 человека, из них: с остро-желудочно-кишечными заболеваниями – 19,6 процента, с возвратным тифом – 13,7 процента, с туберкулезом – 8,6 процента, прочими инфекционными заболеваниями – 8,6 процента, брюшным тифом – 6,0 процентов, малярией – 5,8 процента, инфлюэнцией – 4,3 процента, прочими болезнями органов дыхания – 3,8 процента, сыпным тифом – 1,4 процента.

Как и следовало ожидать, наибольший процент выпал на долю остро-желудочных и кишечных заболеваний, что и явилось следствием дурной питьевой воды, портившейся в загрязненных баках, появившейся зеленью, которую казаки уничтожали в большом количестве и притом без всяких предосторожностей, и общей недостаточностью питания. Обильную жатву снимал туберкулез, дававший, благодаря тяжелым жизненным условиям, большую смертность.

Туберкулезные жили в общих палатках со здоровыми, в общей скученности и постоянном с ними общении, пользуясь общей посудой и постелью. Болезнь грозила принять широкие размеры среди подготовленных уже к ней длительной войной, голодом и жизненными невзгодами казаков. И вот, чтобы хоть чем-либо бороться с этим несчастьем, заботами командования, при материальной поддержке представителя американского Красного Креста Мак-Непа был открыт санаторий для туберкулезных больных.

Первоначально санаторий был открыт на Мудросской стороне, в полутора-двух километрах от города, на склоне горы, среди редкой заросли деревьев, у источника чистой хорошей воды. Больных в санатории было 98 человек, из которых 83 мужчин, 14 женщин и 1 ребенок, причем число мест в санатории было ограничено и далеко не все туберкулезные попали туда. Больные жили в сносных условиях, получали усиленное питание, за ними был уход и постоянный врачебный надзор, и бог знает, быть может, не одна человеческая жизнь была спасена в этом санатории. На берегу Калоераки санаторий был переведен в глубину острова, в цветущую долину Садды-Бакчи, в восьми километрах от лагеря, а в конце августа, с переходом корпуса в Болгарию, был закрыт, и больные откомандированы по частям.

Что касается питания, то в Калоераки произошло некоторое изменение. С 20 июля, два раза в неделю, вместо опостылевших уже консервов стали выдавать в том же количестве (200 грамм) свежее мясо. Правда, в отношении питательности оно несколько уступало консервам:

Но из мяса и костей получался хороший наваристый суп, что с большим удовлетворением принималось казаками.

Обыденная жизнь казаков здесь текла тем же порядком, как и на Мудросской стороне. Прекратилась только охота на осьминогов, которых на этом берегу совсем не попадалось, зато многие занялись рыболовством. Появилось новое развлечение – кинематограф. Кинематограф был оборудован отделением ВЗС; отлогий склон горы, вблизи дистиллятора, служил зрительным залом, вмещавшим тысячи зрителей. Каждый вечер перед заходом солнца к экрану стекались со всего лагеря сотни людей, сходившихся сюда не только затем, чтобы посмотреть картины, которые все уже много раз видели, но просто ради развлечения, чтобы встретиться и поговорить со знакомыми и обменяться последними новостями.

Сюда же приходили от скуки и французские солдаты, и часто можно было видеть среди казаков группы чернокожих сенегальцев, улыбающихся, сверкающих белыми зубами и оживленно разговаривающих с казаками при помощи жестов, мимики и обрывков всевозможных слов и выражений, на том особом международном языке, который возникает только среди солдат и на котором могут объясняться между собой только солдаты, к какой бы национальности они ни принадлежали.

Здесь ярко проявлялась общерусская незлобивость и понимание ближнего. Даже к чернокожим, когда они не держали в руках винтовок, не угрожали казакам штыком и не кричали на них ненавистное «алле», казаки не питали злобы и часто в таких случаях говорили: «Что ж! Не по своей он это охоте… тоже ведь приказывают… И ихнему брату на Лемносе-то не сладко… Небось дома-то и жена, и дети остались… Эх! Служба!..» Этим сказывалось все, и казак охотно закуривал с чернокожим и вступал в длинные беседы, рассказывая ему про Дон, про семью, про родных своих. Картин было всего-навсего пять или шесть, все они были давно уже наизусть выучены казаками, но тем не менее при демонстрировании их они всегда шумно выражали свои впечатления, восклицаниями в драматических и громким раскатистым смехом – в комических местах.

Другим развлечением были футбольные матчи. Среди юнкеров Атаманского и Алексеевского (Кубанского) военных училищ образовались футбольные команды, постоянно состязавшиеся между собой, а временами, и не без успеха, с бывшими на острове англичанами и французами. Интересные со спортивной стороны состязания эти, однако, не привлекали широких казачьих масс.

Больше оживления, по вполне понятным причинам, вносила в казачью массу раздача американских подарков. Американский Красный Крест оказывал колоссальную помощь казакам. Не говоря уже о том, что Донскому корпусу было передано на десятки тысяч долларов медикаментов и разного госпитального имущества, что при главной поддержке американского Красного Креста содержались санатории для туберкулезных больных и целый ряд питательных пунктов ВЗС, где получали добавочное питание женщины, дети и особо истощенные казаки, непосредственно в казачью и беженскую среду им было брошено громадное количество разных «подарков», в виде всевозможных фуфаек, белья, носков, полотенец, пижам, посуды, утвари и прочих предметов домашнего обихода.

Подарки раздавали часто. Еще накануне интендантство предупреждало части о радостном событии, и уже с раннего утра у американского склада с мешками в руках толпились казаки-приемщики. Настроение у всех при этом бывало радостное, возбужденное, слышался смех, шутки, тут же ходили слухи: «А что будут давать?» Вот показывался капитан Мак-Неп, представитель Красного Креста. Все суетилось, обступало его тесным кольцом, споря между собой из-за очереди. В пыли от разбиваемых ящиков, энергично покрикивая на помогавших ему рабочих, Мак-Неп всегда сам раздавал подарки, лично отсчитывая многочисленные носки, полотенца и пижамы. Раздачи продолжались целыми днями, и целыми днями неутомимый Мак-Неп принимал в них живейшее участие. С тяжело набитыми мешками возвращались казаки по частям, а некоторое время спустя то там, то здесь среди палаток можно было видеть станичников, с широко распяленными руками разглядывавших какую-либо фантастическую ярко-голубую или нестерпимо-розовую пижаму и такие же штаны. Часть казаков продавала (загоняла) эти подарки, покупая на вырученные деньги хлеб и табак, а большинство беженцев укладывало в сундучки и чувалы, заранее уже готовя подарки родным и близким при возвращении домой.

Личность самого капитана Мак-Непа, или, как его окрестили на казачий образец, – есаула Макнепова, была весьма популярна среди казаков. На всех смотрах, парадах, спектаклях, полковых и училищных праздниках можно было видеть его высокую, худощавую, слегка сутулую фигуру, в защитном френче, крагах, шляпе-панаме с резинкой под затылком и неизменным кодаком в руках. Мак-Непу всюду сопутствовал его постоянный спутник – переводчик Василь Иваныч – русский беженец, говорящий по-английски. Часто можно было видеть капитана Мак-Непа бродящим по лагерю среди палаток. Он интересовался мельчайшими подробностями жизни казаков и беженцев, заговаривал с ними, расспрашивая их о житье-бытье, о домах и семьях, разумеется – через переводчика. В ответ на его подарки казаки также отдаривали Мак-Непа чем могли: подарили ему оружие, коллекцию русских бумажных денег революционного периода и много разных собственноручных изделий, что каждый раз приводило его в большой восторг.

Но за этими внешними проявлениями казачьей жизни скрывалась обратная сторона ее – угрюмая и мрачная. Настроение казаков день ото дня становилось все более и более отчаянным. Высоко приподнятое, чуть ли не до бурных восторгов, в дни первых отправок в Сербию и Болгарию, оно так же резко и упало, когда вопрос с дальнейшими отправками в славянские страны осложнился и затянулся, казалось, на долгое время.

Обыкновенно «почта» приходила на Лемнос раз в неделю, и вот уже за несколько дней казаки жадно следили за морем – не покажется ли на горизонте дымок парохода. Много дымков показывалось и вновь скрывалось в тумане моря, пароходы проходили мимо Лемноса, напрасно лишь волнуя заключенных на нем казаков, но, когда пароход входил в бухту, казаки заметно оживали. Тогда уже взоры всех обращались на штаб группы и на штаб корпуса, откуда с нетерпением ждали «новостей». Казаки засыпали вопросами своих командиров, жадно ловили всякие слухи, идущие якобы из штаба.

Но новостей, конечно отрадных новостей, не было. Молчали штабы, ничего не могли передать казакам и их командиры. Растерзанная Россия продолжала страдать под игом большевиков, надежд на близкое освобождение не было, если вспыхивали восстания, то они с неслыханной жестокостью подавлялись большевиками, расстреливавшими тысячи людей и заливавшими кровью города, села и станицы.

Так из недели в неделю. И еще беспросветнее казалось казакам их изгнание и мрачнее лемносская тюрьма. Казаков волновали и смущали вопросы – ехать ли в Совдепию, в Грецию или еще куда-либо, оставаться на Лемносе, уходить ли из строевых частей в беженский лагерь, когда наступит следующий срок отправки, на каком пароходе, какие условия жизни в новых странах и т. д. Многие не хотели оставаться в строю. Военные лагеря таяли, в особенности у кубанцев, настроение которых передавалось и донцам. Беженский лагерь увеличивался за счет строевых частей, чему было немало причин. Велась темная агитация… Люди уходили в беженцы, как на очередной этап в Совдепию или Грецию.

И тут опять на сцену выступали французы. Не получая от своих командиров никаких новостей и слухов, казаки ходили за ними к генералу Бруссо, или, как его называли – генералу Брускову. Но и от него уходили разочарованными. Французы предлагали все то же – распыление.

Теперь все внимание их было сосредоточено на отправке казаков в Грецию. Как бы в дополнение к объявлению от 3 июня, 9 июня указывалось, что рабочие руки требуются на островах Хиос и Сире. Тут же сообщалось, что в ближайшее воскресенье из Кастро отойдет пароход в Салоники с заходом в Велес, Халкис, Пирей и другие важнейшие порты Греции, и предлагалось всем беженцам, желающим ехать в Грецию, в субботу явиться с вещами к французскому штабу для отправки в Кастро. Плату за проезд – 20 драхм – должны были вносить сами беженцы. В другом объявлении тогда же говорилось, что «французское командование сообщает о том, что никаких отправок во Францию и на Мадагаскар производиться не будет» и что «Бразилия также не считает сейчас возможным принять новых беженцев». Этим как бы предопределялся единственный путь казаков, если не считать Совдепии, только в Грецию.

Каждую неделю появлялись новые объявления об отправке пароходов, и почти каждую субботу у французского штаба собирались небольшие партии казаков, направлявшихся в Кастро для перевозки в Грецию. Но партии были маленькие. И вот в объявлении от 8 июля французы обещали всем отъезжающим выдать продовольствие на 8 дней и по 50 драхм, куда входила и стоимость билета на пароход. То же обещалось и через неделю – 15 июля. Это была уже приманка.

Появился новый вид заборной литературы – письма казаков, якобы уехавших в Грецию и нашедших там работу. В письмах этих в ярких и красочных выражениях описывалось полное благополучие находившихся в Греции казаков и неизменно следовали приглашения адресатам как можно скорее ехать к ним. Странно было только то, что письма эти адресовались лицам, которых никто не знал на Лемносе, или известному казаку-провокатору Чикову. (Чиков за деньги содействовал французам в распылении армии, ведя агитацию в частях.)

Автор письма Чикову, описывая, как они сгрузились с парохода «и через два часа нанялись к помещику по 250 драхм в месяц», хвастается, как сейчас же «по уговору подкатил автомобиль под нас»… Далее описывалось, что «харчи нам неплохие» и что «работа там такая: уборка хлеба, огороды, сады и т. д., одним словом – обыкновенное наше хозяйство». «Ехать не бойтесь», – заканчивалось письмо. А вот письмо какому-то мифическому «Ивану Растойке». Здесь уже описывается жизнь представителей легкого труда: «Наши люди все работают, кто на фабрике, кто у частного хозяина, а кто в лавке. Работают здесь поденно от 8 до 20 драхм в день». Сам автор случайно встретился с одним греком, который жил в Москве и который теперь нанял его «к себе в лавку за 90 драхм в месяц, с его квартирой и харчами». «Я теперь заделался шестеркой, – говорит автор письма, – и подаю кофе и чай. Ну, да это еще хорошо, бывает и хуже». «Если надумаешь ехать в Грецию, – заканчивается письмо, – то приезжай к нам, место всегда можно найти».

Однако казаки, по-видимому, не верили этим письмам, и массового отъезда в Грецию все-таки не было. Тогда ставка была увеличена. В объявлении от 18 июля говорилось, что «французское правительство каждого едущего снабжает 50 драхмами, билетом стоимостью в 25 драхм и продуктами на время поездки». В объявлении от 29 июля, сверх продуктов на 8 дней и 50 драхм, «из коих 5 драхм на проезд и 25 на руки», французы обещали уже «ботинки и белье каждому по одной паре». То же обещалось и в объявлениях от 6 и 17 августа. Это было максимум, что могли обещать французы. Партии отправлявшихся еще несколько увеличились, главным образом за счет беженцев, прельщенных выдачей денег, белья и ботинок. И это было в то время, когда многие из строевых казаков совершенно не имели ботинок, а обувь прочих была в самом плачевном состоянии. Французы, как говорилось выше, наложили руку на русское обмундирование и теперь решили пользоваться им для своих целей.

Такое поведение французов вынудило, наконец, генерала Абрамова обратиться к майору Бренну сношением следующего содержания, которое, как и ответ майора Бренна, крайне характерный, приводится полностью.

«Г. Майору Бренну. На мои двукратные просьбы о выдаче в мое распоряжение ботинок для нуждающихся в обуви частей Вы ответили отказом и продолжаете выдавать непосредственно из французского штаба только уезжающим в Грецию. Я имею основание указать на неправильность Ваших действий, так как находящиеся на французском складе ботинки присланы для всех контингентов на Лемносе, и это обязывает Вас выдавать ботинки всем на одинаковых основаниях и не использовать этот последний запас русского имущества исключительно для Ваших агитационных целей по распылению русских солдат. Исходя из этого права на получение ботинок всеми контингентами лагеря, я вновь прошу Вас выдать для частей хотя бы 300 пар для удовлетворения наиболее нуждающихся».

«Лемнос, военный губернатор. 14 августа 1921 года.

В ответ на Ваше письмо за № 1531, – отвечал майор Бренн, – я имею честь уведомить Вас, что я оставляю за собой распределение обуви, остающейся в магазине».

Все осталось по-прежнему. Строевые казаки, находившиеся в армии, ходили босиком, тогда как обувь выдавалась только уезжающим в Грецию. Всего, отдельными партиями, убыло тогда в Грецию 2450 человек.

Как особый инцидент стоит отправка казаков в Болгарию представителями общеказачьего сельскохозяйственного союза Фальчиковым и Белашевым. 20 июня у французского штаба было вывешено скромное малозаметное объявление о том, что названные Фальчиков и Белашев получили разрешение от болгарского правительства «на въезд в Варну 1000 беженцев казаков-земледельцев»; в объявлении говорилось, что все желающие ехать в Болгарию должны записываться непосредственно во французском штабе. 24 июня от французского командования было получено распоряжение отправить в Болгарию на работы 1000 казаков-земледельцев, а 25-го на лемносском рейде остановился пароход «Самара», предназначенный для перевозки этих казаков.

Ранее еще, совместными ходатайствами Главнокомандующего и атаманов, было получено согласие сербского и болгарского правительств на принятие с острова Лемнос казаков на работы: 5000 – в Сербию и 3000 – в Болгарию. На основании этого соглашения было решено в Сербию отправить кубанцев и в Болгарию донцов и терце – астраханцев, во исполнение чего к 5 июня уже было фактически отправлено в Сербию 4500 кубанцев и в Болгарию – 1000 донцов. Но французы нарушили этот план переброски казаков в славянские страны, и одновременно с отправкой в Болгарию первой тысячи донцов французским командованием, непосредственно за счет казаков, было отправлено и 1000 не казаков – из Галлиполи.

Теперь, с получением этого требования, за русским командованием оставалась возможность отправки в Болгарию еще третьей тысячи – казаков. Справедливость требовала назначения в эту очередь донцов и терцев. Генералом Абрамовым был назначен к отправке полностью 2-й Донской Платовский полк в числе 800 человек, причем партию отправляемых предполагалось дополнить двумястами терцами, но, в силу нежелания дробиться находящихся доселе в полном единении терцев (500 человек) и настояния французского командования назначить беженцев, – эти 200 человек были назначены из Донского беженского батальона. Таким образом, 25 июня на пароходе «Самара» было отправлено в Константинополь 1000 донцов. Путь продолжался без особых событий.

По приезде в Константинополь казаки увидели шестивесельную гребную лодку, на руле которой сидел генерал Врангель. Главнокомандующий поднялся на «Самару». В своей короткой речи он призывал казаков крепче держаться армии, верить в правоту и в конечное торжество Русского дела и считать за свое начальство только своих командиров, но не французов. Свое короткое пребывание на «Самаре» генерал Врангель объяснил тем, что французы не разрешают ему бывать среди русских воинских частей. Казаки встретили и проводили Главнокомандующего громкими криками «Ура!».

На другой день, тоже на гребной лодке, приехал атаман. Пробыл он на «Самаре» дольше, говорил казакам о Сербии и Болгарии, об условиях жизни в этих странах, о том, что болгарскому правительству, по его требованию, уже внесены средства для обеспечения чинов Русской Армии и что скоро все казаки будут перевезены в Болгарию; он сказал и о том, что разногласие, происшедшее между атаманами и Главнокомандующим, не должно смущать донцов, так как все это в конце концов будет улажено. Как и Главнокомандующего, казаки встретили и проводили атамана громким «Ура!». «Ура!» гремело и широко разносилось по Босфору до тех пор, пока лодка с атаманом не скрылась из виду.

А на следующий день, уже на французском паровом катере, в сопровождении французских офицеров, на «Самару» прибыли… члены Объединенного казачьего сельскохозяйственного союза во главе с П.Р. Дудаковым, одетым в казачьи брюки с лампасами «навыпуск», в желтые ботинки, со шляпою на голове. В своей речи Дудаков много говорил о Союзе, о пользе его для казаков, о его демократических началах и тому подобном. Потом он заявил, что платовцы в Болгарию не поедут, так как туда Союзом назначено перевезти кубанцев, и притом беженцев, а не организованную воинскую часть, и что платовцам придется возвратиться на Лемнос. Во всех казачьих невзгодах Дудаков винил только русское командование и атамана. «Вот и теперь, – говорил он, – только начальство ваше виновато, что вы не попадете в Болгарию, а вас отвезут обратно на Лемнос». При этом Дудаков предлагал казакам снять погоны, оставить начальство, выйти из армии и следовать только за ним, Дудаковым, и возглавляемым им Союзом, косвенно намекая, что при таких условиях платовцы еще могут рассчитывать попасть в Болгарию.

Речь Дудакова, собственно говоря, не была закончена. Еще в середине речи то и дело раздавались возгласы: «Почему кубанцы», «Болгарам нужны рабочие, а не донцы или кубанцы», «Что ж мы, хуже кубанцев, что ли?», «Ты-то или к кубанцам приписался, что за них стараешься?» и т. д. Подобные вопросы все громче и недружелюбнее предлагались Дудакову и в конце концов перешли в открытую брань по его адресу. «Знаем тебя давно, помним по восстаниям в Хоперском округе, по Хопру еще помним», «Скинь лампасы», – слышалось кругом. «Вам давно пора ехать в Россию комиссарить», – кричали казаки. Многие предлагали сбросить его в воду. Под общий шум, свист и шум казаков Дудаков как оплеванный ушел с «Самары». Однако на следующий день он вновь прибыл на «Самару» с подарками для женщин и детей. На этот раз он вел себя гораздо лучше, тем не менее это не изменило отношения к нему казаков. «Хочешь задобрить подарками? Убирайся вон, в воду его», – кричали казаки.

Вообще, надо заметить, что посещение «Самары» членами Союза до крайности раздражило казаков. По словам платовцев, Объединенный Союз напомнил им что-то большевистское, чужое, а не свое, казачье, родное. И только посещение их Главнокомандующим, Донским атаманом и, в конце, членом Донского Круга П.А. Скачковым, подтвердившим слова атамана о скорой отправке казаков с Лемноса в Болгарию, несколько успокоило платовцев и оставило среди них отрадное впечатление.

Тем временем Объединенный Союз, организация, не признающая ни власти атаманов, ни авторитета правительств отдельных казачьих войск, ни авторитета русского командования, во имя своих «демократических» принципов, стал всячески противодействовать отправке казаков в Болгарию и путем всевозможных интриг и происков добился того, что платовцы были возвращены на Лемнос. Этому, конечно, немало способствовало и настроение, проявленное платовцами, выгнавшими Дудакова с «Самары».

Все-таки не все находившиеся на «Самаре» донцы были возвращены на Лемнос. Все беженцы (200 человек) и около пятидесяти человек платовцев, вышедших из армии, были отправлены в Болгарию, остальные же, 750 казаков-платовцев, были перегружены на «Решид-пашу» и отправлены на Лемнос. С тем же пароходом поехали на Лемнос и господа Белашев и Фальчиков.

8 июля «Решид-паша» прибыл на Лемнос, и французами была открыта новая запись на работы в Болгарию. Из 800 вакансий – 500 предоставлялось кубанцам и 300 – донцам и терцам – поровну. «Решид-паша» возвратился на Лемнос с 725 казаками (донскими), не принятыми Болгарией, – писал по этому поводу майор Бренн генералу Абрамову. – Делегаты казачьего союза Белашев и Фальчиков, согласно приказанию командира Оккупационного корпуса, сами произведут выбор казаков для отправки. Французский офицер будет сопровождать их по лагерю. Все кубанцы должны быть собраны сегодня в 18 часов во французском штабе, где делегаты и произведут выбор людей. Для обеспечения порядка в 17 часов по лагерю будут ходить жандармские патрули. Разгрузка «Решид-паши» начнется лишь после сбора отъезжающих…»

Генерал Абрамов, желая во имя справедливости отправить в Болгарию платовцев, уже томившихся на судне к тому дню около двух недель, и учитывая, что разгрузка «Решид-паши» может невыгодным образом отразиться на настроении казаков и авторитете командования, решил отправить платовцев в Болгарию хотя бы в виде рабочей партии. «…Находящиеся на пароходе «Решид-паша» казаки, – писал он майору Бренну, – за исключением весьма ограниченного числа людей, изъявляют желание ехать на работы в Болгарию на объявленных Вами и гг. Белашевым и Фальчиковым условиях. Поэтому производить новую запись среди донцов и терцев, в общих интересах сохранения порядка в лагере, нахожу нежелательным. Безусловно, все заявят о своем желании ехать в Болгарию на предлагаемые работы, а производить выбор лиц по политическим или другим соображениям считаю недопустимым. В силу этого, из числа записавшихся кубанцев может быть посажено на «Решид-пашу» лишь то число, которое Вы признаете возможным, не выгружая никого с «Решид-паши» или свезя на берег лишь желающих. Выгружать же насильно и отдать для сего приказание начальнику эшелона генерал-майору Попову я не нахожу возможным. Полагаю, что для болгарского правительства решительно все равно, кто будет работать на его территории – кубанцы, донцы или терцы. Все это дело лишь известной политической партии, в угоду которой я не могу играть благополучием вверенных мне людей, не только Кубанского, но также Донского, Терского и Астраханского войск».

Но французы настаивали на своем. «…Имею честь сообщить Вам категорический приказ, – отвечал майор Бренн, – полученный мною из Константинополя: 1) Белашев и Фальчиков должны сами выбрать людей для отправки в Варну; 2) эти делегаты командированы командиром Оккупационного корпуса. Им будет предоставлена возможность произвести выбор рабочих исключительно по их усмотрению. Один из офицеров будет их сопровождать в лагерях, где находятся кубанцы; 3) высадка возвращаемых на Лемнос донских казаков последует лишь по окончании записи кубанцев и после того, как эти последние будут собраны вместе. Вопрос о донском и терско-астраханском списке не поднимался в Константинополе. Я лично совершенно лишен возможности решить, какого именно войска казаки должны быть отправлены: Кубанские, Донские или Терские. Это дело исключительно делегатов. Вследствие этого я могу лишь сообщить Ваше пожелание делегатам».

Настроение казаков в то время было крайне смятенное. Если они не были в курсе всех подробностей переговоров с французами, то знали, что переговоры эти ведутся и что комкор настаивает на отправке платовцев. Среди последних было уже такое течение – «пусть силой выбрасывают с парохода, а сами мы не пойдем». О том же говорили и на берегу. Говорили, что будто бы французы предъявили ультиматум платовцам, и, если они не сойдут с парохода, французская канонерка откроет по ним огонь. Широким массам не было известно решение французов держать платовцев на пароходе до 9 июля, то есть до тех пор, пока не будет произведена новая запись и записавшиеся не соберутся у французского штаба (очевидно, опасались, что путем записи ненавистные дудаковскому Союзу платовцы вновь просочатся в Болгарию), и пребывание платовцев на пароходе еще более взвинчивало казаков.

Генерал Абрамов, как уже видно из переписки с французами, отказался отдать приказ платовцам о выгрузке. «Во имя справедливости и для выполнения намеченного плана по вывозу всех казаков с острова Лемнос в Балканские государства, – говорил он в приказе по Лемносской группе войск Русской Армии, – в эту очередь на работы в Болгарию должны быть отправлены донцы, и Платовский полк уже находился для этого на пароходе. Заменять одних казаков другими в угоду желаний политических партий – считаю издевательством над казаком и сеянием вражды между братьями-казаками всех казачьих войск. Призываю всех казаков к спокойствию и к предоставлению выезда в Болгарию того эшелона, который уже погружен на пароход и 12 дней ждет своей отправки».

После полудня 9 июля платовцы были высажены французами на Лемнос. Тем временем в лагере происходили другие события. Около 7 часов вечера 8 июля Фальчиков, в коричневом комиссарском френче и шляпе, на французском автомобиле и в сопровождении двух французских офицеров, объезжал лагерь, объявлял казакам, главным образом беженцам, что он набирает рабочих в Болгарию, на постройку железнодорожной линии, и предлагал явиться для записи к нему во французский штаб, где будут составлены списки. В Донские строевые части Фальчиков не заезжал.

Отношение беженцев к Фальчикову было удовлетворительное, он, так или иначе, предоставлял им возможность выезда в Болгарию, но отношение строевых казаков как к самому Фальчикову, так и к другим деятелям Союза было резко недоброжелательное. Казаки видели в Союзе не кооперативное учреждение, устроенное в экономических целях, а партию определенного политического характера, стремящуюся всеми способами, при содействии французов, распылить Русскую Армию, удалить генерала Врангеля, Донского атамана и весь высший командный состав, и самим стать правителями над бывшими воинскими чинами Русской Армии. Случай с платовцами давал тому яркий пример. Тем не менее единичные казаки строевых частей все же шли записываться к Фальчикову, думая хоть как-либо вырваться с Лемноса.

До полуночи 9 июля у французского штаба находилась большая толпа беженцев и шла лихорадочная запись. При этом записывали не только на поездку в Болгарию, но и в Союз, что ставилось непременным условием выезда с Лемноса.

Утром 9-го все записавшиеся с вещами собрались у французского штаба. Собравшиеся представляли собой довольно разношерстную толпу. Главную массу, конечно, составляли беженцы, донцы и кубанцы, но были тут и офицеры, и чиновники, с земледелием никогда и ничего общего не имевшие, и гражданские беженцы интеллигентных профессий, и дамы в ярких платьях, были даже «сменившие вехи» юристы (почти все чины Кубанского корпусного суда и несколько человек из Донского корпусного суда). Вообще тут можно было встретить кого угодно, но настоящих земледельцев, простых казаков, едва ли набралась бы и половина.

Около двух часов дня все это двинулось к пристани. По обе стороны дороги, до самой пристани, были расставлены густые цепи французских стрелков, «порядок в лагере поддерживали», как и при всех отправках французами по первому разряду (в Совдепию, Бразилию), усиленные наряды патрулей. К этому времени у пристани собралась большая толпа строевых казаков, пришедших посмотреть на новоявленных земледельцев. «Вот нас на кого сменяли, с…чи», – ворчали платовцы. По адресу уезжавших из толпы слышались бранные выкрики, зачастую с добавлением крепких словечек. «Да разве же это земледельцы?» – удивлялись другие, глядя на уезжающих. Удивление это было тем более понятно, что среди отправленных было в Болгарию платовцев находилось 742 простых казака, настоящих, природных земледельцев. Вечером «Решид-паша» ушел с лемносского рейда, инцидент был исчерпан, и лагерная жизнь потекла по прежнему руслу.

Но, как это ни странно, фальчиковская и белашевская операция принесла несомненную пользу лемносцам. В данном случае она явилась как бы дезинфекцией лагеря. Она изъяла из строевых частей много всем и всеми недовольного, на все брюзжащего и вечно будирующего элемента, с Фальчиковым убыло много лиц неуравновешенных, колеблющихся и непостоянных, тех, коим не дорога идея сохранения армии и восстановления России, которым безразлично, за кем бы ни идти, лишь бы только это клонилось к их личному благополучию, наконец – с Фальчиковым убыло много беженцев.

Всегда и во всех лагерях, где беженцы жили совместно со строевыми частями, они являлись бичом последних. Особенно остро это ощущалось здесь, на Лемносе. Неряшливо одетые, даже видом своим показывавшие свою «независимость» от русского командования, не связанные не только никакими порядками и правилами внутренней жизни, но и внешнего приличия, они деморализующе влияли на строевых казаков. Хотя беженцы и были организованы наподобие воинских частей, но беженское начальство, начиная с командира беженской бригады и кончая командирами сотен, никаким авторитетом не пользовалось. На Лемносе в их глазах выросло другое начальство – французы, к которым они и обращались со всеми вопросами и которые охотно выступали в этой роли, всячески покровительствуя беженцам.

Как патентованные «беженцы», они получали больше подарков и от американцев, все еще осторожно относившихся к строевым частям из боязни нарушить свой нейтралитет, от французов, снабжавших их с целью пропаганды бельем и обмундированием даже в ущерб строевым частям. Однако, получая больше материальных благ, почти не неся никаких нарядов по лагерю, так как для этого главным образом назначались казаки строевых частей, в моральном отношении беженцы расценивались невысоко, и слово «беженец» вызывало ироническую улыбку не только у русских, но даже и у французов; а простые строевые казаки, завидовавшие беженцам, лучше их материально обставленным, зачастую прибавляли к этому слову и ругательства (хотя и завидовали, но в беженцы шли немногие). Теперь, с операцией Фальчикова, много сотен беженцев навсегда оставили Лемнос.

Прошла неделя с небольшим, и новое событие взволновало лагерь. Вечером 20 июля, при заходе солнца, когда уже спала дневная жара и казаки у палаток готовились к варке ужина, на рейд тихо вошел под турецким флагом пароход «Кюрасунд». Лагерь всколыхнулся. Это не была обычная недельная почта, только что перед этим с Лемноса ушел русский почтовый катер, и приход «Кюрасунда» предвещал какое-либо событие. Начались оживленные разговоры, за толками и предположениями многие забыли про ужин, а наиболее любознательные устремились на пристань узнать от служащих на французском катере русских – зачем прибыл «Кюрасунд».

Полчаса спустя по лагерю и на всех пристанях были выставлены усиленные французские патрули, а еще через полчаса в районе расположения полков французами стало вывешиваться объявление военного губернатора острова Лемнос: «Приказ № 93. Господин Серебровский, – говорилось в приказе, – представитель Бакинских нефтяных рудников, сообщает, что он в состоянии принять новый контингент беженцев от 1000 до 1200 человек (1200 показывает максимальное количество). Пароход прибыл на Лемнос для принятия беженцев, желающих принять условия, которые им предложены для отправки в Баку. Военный губернатор острова Лемнос напоминает, что каждый свободен в выражении своей воли и не может быть задержан ни под каким предлогом. Все сведения, полученные французским командованием, свидетельствуют, что русские беженцы, которые были выгружены в Батуме, были хорошо приняты и что все договоры, принятые г. Серебровским, были исполнены». Далее говорилось, что все желающие ехать должны собраться у французского штаба 21 июля в шесть часов вечера, причем им, кроме собственных вещей, разрешалось взять с собой и по одному одеялу.

Теперь уже было всем ясно, что готовилось очередное нападение со стороны французов. Опять на устах у всех появилось имя известного уже товарища Серебровского с его «амнистией» и работами в Баку. Опять перед казаками встал мучительный вопрос о поездке на родину, опять слабые духом заколебались, заволновались – не поехать ли?

Со стороны командования немедленно были приняты меры воздействия. В частях устраивались собеседования, на которых казакам указывалось, что скоро все части будут перевезены в славянские страны, где жить будет значительно легче, что условия работ в Баку крайне тяжелые и что «амнистия» применяется только на словах, так как, по имеющимся уже тогда сведениям, часть казаков из отправленной товарищем Серебровским первой партии была расстреляна, а часть попала на север, в концентрационные лагеря.

Одновременно с этим информационным отделением был выпущен срочный бюллетень, расклеенный почти на всех витринах и видных местах и распространенный в большом количестве среди воинских чинов лагеря. В бюллетене сообщалось о положении в России, о царившей там безработице, голоде и восстаниях. «Интересно знать, – замечалось в бюллетене на заверения французов в Приказе № 93 о «хорошем приеме в Баку казаков», – от кого получены эти сведения французским командованием? Уж не от станичников ли донцов или, может быть, от тов. Серебровского? Что сейчас делается в Советской России – всем известно: голод, холод и полная безработица, так как все фабрики и заводы постепенно останавливаются. А поэтому ясно, что тов. Серебровскому нужны не 1200 рабочих, которые вообще не нужны в безработной стране, а нужно лишь уменьшить на 1200 человек ряды Русской Армии, которая, даже будучи на Лемносе, все же является угрозой для благополучия Советской власти, особенно теперь, когда и Сибирь, и Юг России охвачены восстаниями».

«С другой стороны, – говорилось далее в бюллетене, – на том же пароходе «Кюрасунд» прибыло одно лицо, которое привезло официальные письменные заявления Главнокомандующего Русской Армии и Донского атамана о том, что вопрос о переезде в Болгарию 7000 донцов разрешен окончательно в благоприятном смысле, деньги на обеспечение указанного количества чинов армии у Главнокомандующего имеются и переведены в распоряжение болгарского правительства».

«Помните, станичники, что чем меньше мы будем эвакуироваться в Грецию и Советскую Россию, тем вернее, что хозяева настоящего положения, убедившись в бесплодности своих попыток распыления, постараются удовлетворить наше законное желание отправить нас туда, куда нам хочется, – в Болгарию. Станичники, очередь за стойкостью и выдержанностью ваших убеждений и нервов».

Этот бюллетень, особенно сообщение о благоприятном разрешении вопроса о переезде в Болгарию, успокоил казаков, окончательно убедив колеблющихся – не ехать в Советскую Россию, но французы, интересы которых могли пострадать, отнеслись к нему иначе. Опасаясь, что казаки не поедут в Советскую Россию, что затраты по фрахтованию такого большого парохода, как «Кюрасунд», пропадут даром, они пошли на крайние и не совсем корректные способы борьбы с русским командованием.

С шести часов утра 21 июля в расположении частей появился французский автомобиль, сопровождаемый сильным конвоем конных французских жандармов. В автомобиле, кроме французских офицеров (начштаба капитана Перре и других), находился небезызвестный в лагере провокатор – казак Чиков. Автомобиль этот часто останавливался, и на всех киосках, стенах, водоемах, всюду, где только можно было, Чиков расклеивал ответное «объявление» французов: «О. Лемнос. Военный губернатор, 21 июля 1921 года. Ложные сведения распространяются по лагерю. Единственная правда только в приказе № 93. Все остальное фантазия. Начальник штаба Перре».

С первых же минут появления в лагере автомобиля и после первого же расклеенного «объявления» отношение казаков к записи в Баку, а следовательно, и к французам, выявилось в резкой форме. Несмотря на присутствие усиленного конвоя французских жандармов, появление автомобиля в частях встречалось громким криком, свистом и улюлюканьем. По адресу французов кричали нецензурные слова. Особенно возмущал казаков Чиков. В расположении между Платовским и Терско-Астраханским полками была даже попытка вытащить его из автомобиля и расправиться с ним, и только лишь конные жандармы, подкрепленные находившимся вблизи пешим патрулем, спасли Чикова от самосуда.

В девять часов на пристань явилось для поездки в Баку всего три человека. Тогда в девять с половиной часов в расположении лагерей вновь появился в сопровождении конных жандармов французский автомобиль, в котором находился капитан Перре с двумя французскими офицерами и неизменным казаком Чиковым. Автомобиль останавливался в тех местах, где был расклеен информационный бюллетень, и капитан Перре перечеркивал красным карандашом каждый из таких бюллетеней и собственноручно делал по-русски надписи: «Это неправда», «Это ложь», «Врут, врут», подписываясь при этом – Н.Ш. Перре.

Тут же расклеивалось объявление военного губернатора острова Лемнос за № 2217: «Лемнос, 21 июля 1921 года. Вследствие того что порядок объявления приказа № 93 не обеспечивает осведомления, будут приняты следующие меры: французский офицер обойдет каждую часть и прочтет приказ перед собранной для этого частью (офицеры в каждой части на правом фланге). В 11 часов – батальон беженцев, училища и госпиталя. В 13 часов – Терский, Платовский и прочие полки, с востока на запад. Желающие ехать будут сейчас же отправлены. Бренн».

Еще большими криками, свистом, бранью и улюлюканьем встречали и провожали казаки автомобиль. Одна женщина из беженского лагеря обратилась к капитану Перре со словами: «Когда вы бросите нас мучить? У многих из нас казнены большевиками в России дети, мужья, отцы и матери, а вы принимаете все меры к тому, чтобы нас уехало возможно больше в Баку, на новые казни к большевикам». Но эти слова, по-видимому, мало смутили Перре, продолжавшего делать свое дело и в других частях, причем несколько бюллетеней были им сорваны с витрин.

С одиннадцати часов началось обещанное французами «осведомление» казаков с приказом № 93. В беженский лагерь, в автомобиле, с обычной охраной, опять прибыл капитан Перре. Он предложил собравшимся беженцам отправиться на работы в Баку, утверждая при этом, что ранее ехавшие туда беженцы были приняты хорошо, что в Болгарию русских больше пускать не будут и что все то, что сообщается по этому вопросу русским командованием, является ложью. Однако в результате этого опроса из всего беженского лагеря пожелал отправиться в Баку только один человек.

По пути в Атаманское военное училище капитан Перре заехал в расположение конной Кубанской сотни и обратился было к кубанцам с аналогичным предложением, но ему не дали говорить, так как сотня стала кричать громкое «Ура!» Главнокомандующему, после чего капитан Перре со словами, сказанными по-русски: «Если это не глупо, то кричите», немедленно уехал.

В Атаманском военном училище к приезду капитана Перре были выстроены все юнкера, нестроевая сотня училища и слушатели офицерских курсов, последние в своем расположении. С теми же словами, призывая верить только обещаниям товарища Серебровского и французским объявлениям, капитан Перре предложил юнкерам отправиться в Баку. Однако докончить своей речи ему также не пришлось. Со стороны юнкеров и казаков послышались слова: «Довольно, знаем вас хорошо», а одним из офицеров училища был предложен вопрос – кем перечеркивался наш бюллетень и делались на нем надписи «врут», «лгут» и тому подобные. Когда капитан Перре ответил «мною», то предложивший этот вопрос офицер после ответа капитана Перре сказал: «Я думал, что этот бюллетень перечеркивался и срывался мерзавцем Чиковым, но я не мог допустить, чтобы французский офицер, тем более начальник штаба, мог позволить себе делать это». Поднялся шум и свист по адресу французов, которые, не заезжая к выстроенным офицерам курсов и юнкерам Кубанского Алексеевского военного училища, уехали в свой штаб.

В четырнадцать с половиной часов капитан Перре отправился для опроса в расположение полков. В Каледино-Назаровском полку, как и в беженском лагере, он старался не только склонить казаков к поездке в Баку, но и поселить недоверие к русскому командному составу и подорвать веру казаков в переезд в Балканские государства. Молча выслушали калединоназовцы всю речь капитана Перре до конца, не прервав ее ни одним вопросом или криком, и молча же разошлись по палаткам. Ехать в Баку никто не пожелал.

Не то было в Платовском полку. Казаки, все еще озлобленные на французов, принявших сторону Белашева и Фальчикова и не пустивших их в Болгарию, а теперь снова предлагавших Совдепию, встретили капитана Перре с камнями в руках. Неминуемо разразилось бы несчастье, могущее повлечь за собой большие бедствия на голову казаков и усугубить и без того нерадостную жизнь их на острове, но командир и офицеры полка успокоили казаков, которые и разошлись по палаткам, не выслушав до конца речи капитана Перре и кидая злобные взгляды на сидевших в автомобиле французов. Среди платовцев, как и терцеастраханцев, которых затем посетил капитан Перре, также не нашлось ни одного желающего ехать в Баку.

В семнадцать часов на пристань прибыло еще два человека, желающих отправиться в Баку. Поздним вечером подошло еще три человека. Ночью громадный «Кюрасунд» ушел с Лемноса, увозя на борту всего лишь девять человек. Французская атака была отбита по всему фронту. Твердость духа и сплоченность казаков победили на этот раз происки французов, и вера в командование, в армию, в великое русское дело взяла верх над французскими наветами.

Из отдельных эпизодов «боя» своей яркостью выделился инцидент с юнкером Алексеевского училища (в чине хорунжего) Полянским, наглядно показывавший сплоченность казаков, желание их идти на выручку один другого и ярко обрисовавший повышенность и напряженность бывшего тогда настроения. В беженском лагере, когда многие беженцы, задавая капитану Перре вопросы, полемизировали с ним, юнкер Полянский назвал его пьяницей, ошибочно полагая, что он говорит не с капитаном Перре, а с переводчиком, за что тут же был арестован и отправлен во французский штаб. Весть об аресте французами юнкера с быстротой молнии облетела весь лагерь. Пошел слух, что он будет насильственно отправлен в Баку, нашлись люди, видевшие, как юнкера Полянского «повели на пристань № 3, где собирались отправляемые в Баку», и даже «посадили в катер и повезли на пароход».

Начальник Алексеевского военного училища, получив донесение, что «французские власти арестовали юнкера Полянского и повели его на пристань № 3 для отправки на пароход «Кюрасунд», идущий в город Батум», под впечатлением минуты, желая спасти своего юнкера, взял бывшую на строевом занятии сотню юнкеров с винтовками (как были на занятии, без затворов) и повел ее к пристани № 3, надо заметить – усиленно охраняемой французскими стрелками. К счастью, на пути ему встретился капитан Перре. Узнав от последнего, что юнкер Полянский находится не на пристани, а во французском штабе и что в Совдепию он отправлен не будет, начальник училища приказал полусотне возвратиться обратно в училище. На этом происшедший инцидент закончился. Юнкер в чине хорунжего Полянский был судим в Константинополе французским военным судом, приговорен к двумя неделям ареста и на Лемнос уже более не вернулся.

В приказе по лагерю Калоераки за № 43 генерал Абрамов, «считая факт оскорбления на словах офицера французской армии юнкером Полянским и неуместный вызов начальником Алексеевского военного училища вооруженной хотя бы и не действующим оружием (винтовки без затворов) команды явлениями крайне прискорбными в наших отношениях к доблестной французской армии и ее командованию», объявил начальнику Алексеевского военного училища замечание за «неуместный вызов вооруженной команды», юнкера Полянского, «в случае передачи его в руки русских властей», предал суду «за оскорбление на словах должностного лица при исполнении последним служебных обязанностей» и от лица всего русского лагеря принес извинение французскому губернатору острова Лемнос майору Бренну за совершенные означенными лицами поступки.

Французская атака была отбита. Снова потекли серые лемносские будни, только теперь казаки жили нетерпеливым ожиданием обещанной отправки в Болгарию. Но французы, обескураженные неудавшейся записью в Баку, озлобленные твердостью казаков, не пошедших на их уговаривания, инцидентами и вообще резким к ним отношением казаков при объезде лагерей, начали проявлять свое озлобление целым рядом грубых и обидных поступков с русскими и репрессивных мер, иногда очень чувствительных для обитателей лагеря.

Как и всегда бывало перед всякими отправками в Совдепию или Бразилию, французы применяли различного рода репрессии с целью создать для казаков лишний стимул к оставлению Лемноса и поездке в указываемом направлении. Обычными мерами были уменьшение пайка и запрещение пропусков за черту лагерного расположения. После отправок паек вновь не увеличивался, но пропуска или разрешались официально, или фактически ослабевала охрана лагерей, и казаки опять получали возможность более или менее свободно ходить по окрестным деревням.

Так было и теперь. За день до прибытия на Лемнос «Кюрасунда» у французского штаба было вывешено объявление военного губернатора острова Лемнос от 18 июля 1921 года – Приказ № 92 (следующим – Приказом № 93 – были объявлены условия товарища Серебровского для отправки в Баку; см. выше), которым объявлялось: «На острове началась эпидемия оспы, вход в зараженные деревни Кандию, Партьянос, Паспераго и вообще выход из лагеря запрещен. Французские и русский караулы из этих деревень будут выведены и заменены постами на дороге. Всякое лицо, задержанное в этих деревнях, будет заключено в карантин за проволокой. Бренн».

Сколь широкие размеры приняла эпидемия оспы в названных деревнях и как велика была опасность занесения ее в лагерь – не установлено, но на казаков запрещение выходить за лагерную черту произвело удручающее впечатление. Не говоря уже о том, что лагерь Калоераки, расположенный на голом, каменистом, выжженном солнцем скате горы, со слабыми признаками растительности, у загаженного берега моря, был очень непригляден, и прогулки в деревни являлись не только развлечением, но и гигиенической необходимостью для казаков, прогулки эти были необходимы и в материальном отношении. Дело в том, что никто из обитателей лагеря не удовлетворялся выдаваемым французами пайком и почти все что-либо да прикупали – хлеб, рис, макароны, разные приправы к еде, а главным образом – зелень, фрукты и овощи. Все это, конечно, можно было достать и в лагере, в различного рода лавках и ларьках, или у перекупщиков-спекулянтов – греков и русских беженцев, но втрое дороже. Поэтому казаки и ходили в окрестные деревни – как раз в Кандию, Партьянос и Паспераго, где покупали необходимые продукты из первых рук. Теперь, с установлением карантина, эта возможность отпала.

Два раза обращался генерал Абрамов к французам с просьбой «назначить смешанную франко-русскую врачебную комиссию при участии, если представится к тому возможность, греческих врачей – для срочного осмотра ближайших к лагерю греческих селений с целью определения степени распространения эпидемии и для принятия соответственных мер к усилению или ослаблению карантина» или хотя бы выдать разрешение русскому врачу на посещение деревни Кан-дии – «для выяснения размера эпидемии заболевания оспой среди местного греческого населения и уже принятых и принимаемых мер в настоящее время к ликвидации этой эпидемии», но никакого ответа не получил.

По сообщению же греческих властей, эпидемии оспы на Лемносе не было. Если и было несколько случаев заболевания оспой, то это было обычным явлением на острове, где население, особенно мусульманская его часть, неохотно производит противооспенные прививки, причем как административная, так и санитарные власти не считали нужным ограничивать посещение русскими греческих деревень (имеется даже отношение греческого губернатора). Естественно, что на такой карантин со стороны французов можно было смотреть не только как на очередную репрессивную меру, но и как на глумление над нашим бесправным положением «на законном основании» – под видом карантина. Казаки остались запертыми в загаженном каменистом лагере, у вонючего берега моря.

Примириться с этим было трудно, и казаки, вынужденные необходимостью, стали ходить в деревни на свой страх и риск, тайком, минуя французские посты. На этой почве возник целый ряд мелких инцидентов с французами, причем французские жандармы, в порыве ли особого служебного рвения, озлобления или действуя согласно преподанным им инструкциям, зачастую задерживали даже легальных лиц, отлучавшихся из лагеря по делам службы, а чернокожие дикари-стрелки сенегальцы, учитывая общее настроение, вновь начали нападать на русских женщин, как это бывало в Санджак-Тепе.

Как на особенно яркий случай такого рода, можно указать на случай с чиновником Васильевым и женой чиновника Б.

Около пяти часов вечера 11 августа помощник заведующего довольствием Атаманского военного училища чиновник Васильев, совместно с артельщиком вахмистром Монастырским, поехал к греку-булочнику, жившему в полукилометре расстояния от деревни Партьянос и выпекавшему училищу хлеб из отпускаемой для юнкеров муки. Такие поездки совершались регулярно, были делом обычным, и французы о них, конечно, знали, тем более что совершались они на казенных лошадях. Когда чиновник Васильев и вахмистр Монастырский, сдав греку привезенную муку, взвешивали выпеченный хлеб, к помещению подъехали два французских жандарма, которые, потребовав у чиновника Васильева пропуск и услышав от него, что такового у него нет, арестовали чиновника Васильева и вахмистра Монастырского и повели в свой штаб, несмотря на то что чиновник Васильев объяснил им по-французски, что он приехал сюда по служебным делам.

Во французском штабе арестованных встретил лейтенант Лелю, направивший их к майору Бренну, но так как последний объясняться с ними не пожелал, то лейтенант Лелю отправил чиновника Васильева и вахмистра Монастырского на гауптвахту, предварительно записав их имя, фамилию, название части и сказав, что сегодня уже поздно заниматься их делом, а это он сделает рано утром. Лошади были сданы на русскую конюшню. «Наутро, по сигналу трубы, часов в пять утра, нас подняли, – доносил титулярный советник Васильев, – и явившийся капрал приказал выходить на работу, причем принес лопату, которую вручил Монастырскому, а мне кинул кирку и сказал, чтобы я шел на работу. На это я ответил, что болен и работать не могу. Капрал озлился, кинулся было на меня, но я ему сказал по-французски, чтобы он до меня не касался и что я болен, не могу работать, прошу доктора и офицера, после чего один из капралов пошел и явился в сопровождении офицера, кажется в чине лейтенанта (маленького роста, с остриженными усиками, в пенсне), который, ничего со мной не говоря, сразу стал крикливым голосом приказывать, чтобы я взял кирку и шел на работу, но я и офицеру стал объяснять, что я болен, прошу доктора и не могу работать.

Лейтенант рассвирепел, выхватил браунинг, вставил обойму и, наставив револьвер в упор, стал считать до трех, и, видя, что я не боюсь его угроз, приказал капралу вызвать из караульного помещения двух чернокожих, и когда те явились, то скомандовал им «на-руку» и приказал им колоть меня, что негры и стали исполнять, причем никакие мои доводы к лейтенанту не помогли. Наступая на меня, негры прокололи мне брюки и заставили попятиться назад, но, видимо, этой травли лейтенанту было мало и он приказал меня толкать в спину прикладом. Один негр, усердствуя в исполнении приказания, и особенно свирепый, вырвал мне штыком из рукава большой лоскут, но, к счастью, не поранил руку. Видя бесполезность и полное мое бессилие бороться с вооруженными людьми, я принужден был взяться за кирку и, подталкиваемый неграми, пошел на работу, которая состояла в том, что нас заставили делать проволочные заграждения – гауптвахту с двумя рядами колючей проволоки. Во время работы надо мною стоял вооруженный негр, который не давал мне отдыха ни на минуту, грозя размозжить прикладом голову, и часто заносил надо мною приклад. Проработав через силу до 11 часов утра, я растер до кровавых мозолей и пузырей руки; наконец нам дали отдых до 2 часов, а затем опять погнали на работу и заставляли делать проволочные заграждения, но уже больше к насилиям не прибегали, так как и негры видели, что я работал выше сил, да и негры были, видимо, человечнее лейтенанта. По окончании работы, в шесть часов вечера, нас больше не беспокоили и перевели за устроенное нами же проволочное заграждение. В восемь часов вечера явился капрал, человек очень интеллигентный, сказал мне по-французски, что губернатор сделал мне подарок и приказал освободить из-под ареста, а то бы сидеть пришлось долго». Все это было подтверждено и вахмистром Монастырским.

А через десять дней после описанного французские солдаты совершили гнусное нападение на русских женщин. 21 августа жена поручика Н. вместе с женою чиновника Б. гуляли в черте лагерного расположения, по шоссе в деревню Паспераго. Было около восьми часов вечера, они уже возвращались домой, когда их остановили два чернокожих стрелка-сенегальца, спросившие, говорят ли они по-французски. Жена поручика Н. ответила утвердительно, после чего один из них вступил в разговор. В это время другой, высокого роста, схватил жену чиновника Б. и, угрожая ей обнаженным штыком, потащил в сторону. Видя это, жена поручика Н. хотела было бежать в лагерь, дабы вызвать кого-либо из мужчин, но говоривший с нею солдат стал ее удерживать, и только лишь благодаря его нетрезвому состоянию (оба они были пьяны) жене поручика Н. удалось оттолкнуть его и прибежать в лагерь, где она тотчас же сообщила о случившемся. Наутро жены поручика Н. и чиновника Б. заявили об этом во французском штабе, где, записав их показания, объявили им, что они будут вызваны опознать виновников. Вызваны они, конечно, не были. Дело это заглохло, по-видимому, было замято, как и дело об издевательствах над чиновником Васильевым, как и много-много других дел насилия французов над русскими.

Иногда озлобление французов выливалось в грубом и унизительном обращении с русскими и в оскорбительных поступках. Так, например, 24 августа, «на французской» пристани № 3, во время погрузки командой от 3-го Донского Каледино-Назаровского полка различного интендантского имущества, в частности больших палаток со столбиками, связанных в тюки по нескольку штук, французский сержант, наблюдавший за работами, увидев, что один из таких тюков несли три казака, с криками и бранью набросился на них и нанес удар по лицу казаку Чернову. Очевидно, французу показалось ненормальным, что трое, а не двое казаков несли легкий, по его мнению, тюк. Случай этот до такой степени возмутил казаков, что они готовы были броситься на этого сержанта, несмотря на присутствие на пристани вооруженного французского караула, и только энергичное вмешательство в дело начальствовавшего в команде хорунжего не дало разыграться инциденту, который мог бы привести к очень печальным последствиям. «Принимая во внимание слабое физическое сложение казаков, несших эту пачку, – доносил названный хорунжий своему сотенному командиру, – я считаю это явление нормальным для казаков, да и не дело французов вмешиваться в такие мелочи, как переноска пачки двумя или тремя казаками. Прошу засвидетельствовать такое варварское обращение с рабочими со стороны французов и предупредить их на будущее время, что таким обращением они вызовут казаков жестоко расправляться с ними, вплоть до убийства виновника на месте».

И это не были только слова. Если французы, озлобленные на казаков, не поддававшихся распылению, как они того добивались, проявляли свое озлобление рядом репрессивных мер и грубых выходок, то и казаки, обманутые французами, в которых они видели вчерашних союзников, а сегодняшних врагов (по казачьим понятиям, всякий, кто так или иначе содействует большевикам, является их непримиримым врагом), накапливали в себе скрытую, глухую, но громадную злобу против французов. Пропасть между бывшими союзниками ширилась, росла все более и более, все непримиримее и резче становились отношения между ними. У французов эта злоба постоянно выливалась, сквозила всюду, от распоряжений военного губернатора острова до окрика последнего солдата-чернокожего. У казаков пока была скрыта. И много потребовалось русскому командованию проявить энергии, такта и выдержки, чтобы эта злоба казачья не вылилась наружу и не привела бы к самым печальным и неожиданным для французов последствиям. «Прошу привлечь к ответственности сержанта, – писал генерал Абрамов майору Бренну, – позволившего себе издеваться над безоружными людьми, пользуясь тем, что всякое возражение против даже произвола признается французскими властями оскорблением французского командования». Ответа на это не последовало, и, надо полагать, сержант, ударивший казака Чернова, остался безнаказанным. Это было в порядке вещей.

Следуя по пути репрессий и различного рода ущемлений, французы не обошли и русские госпитали. Островные греки, пользуясь тем, что на Лемносе случайно оказались вполне оборудованные лечебные заведения с целым штатом опытных врачей-специалистов, длинной вереницей потянулись в русские госпитали и лазареты, неся с собой многолетние болезни и страдания. Не только следуя принципам общеврачебной этики, но и ради человечности, русские врачи оказывали помощь всем приходившим к ним островитянам. При этом многим грекам были произведены сложные хирургические операции. Разумеется, при операциях или в тех случаях, где требовалось клиническое наблюдение, больных помещали в госпитали на свободные места, конечно, на собственное их иждивение. В первые же месяцы русские врачи сделались настолько популярными среди местного населения, что к ним стекались за помощью со всех концов острова. Бедные лечились бесплатно, богатые платили – кто сколько мог. Этот побочный заработок служил большим подспорьем русским врачам.

Такое лечение греков производилось с ведома и французского командования на острове Лемнос, и французских врачей. «С основания Кубанского госпиталя № 2, – доносил главный врач Донского № 1 сводно-полевого запасного госпиталя, – лечение греков в госпитале производилось русскими врачами с ведома французских властей. Часто русские врачи на французских автомобилях французскими властями возились в селения греков к больным (хирург Сидоренко). Иногда греки принимались в госпитали, но всегда с ведома французского врача. В последнее время Апостолиди лежал при участии в консилиуме врачей французского врача Камю. О прибытии грека Николаи был уведомлен военный губернатор Бренн. Что касается амбулаторного лечения греков, то со стороны французских врачей не только не встречалось препятствий, но и французские врачи присылали к специалистам госпиталя своих больных греков».

И только теперь, когда пошла полоса репрессий, этому был положен неожиданный конец. 6 сентября французским губернатором острова Лемнос был издан Приказ № 96, которым «для всех иностранцев воспрещалось: 1) Посещение помещения госпиталя без разрешения французского врача. 2) Получать советы и лечение в госпитале № 2. 3) Все греки, находящиеся на лечении в госпитале, должны быть изгнаны. 4) Как дисциплинарная мера – воспрещается отпуск медикаментов в госпиталь впредь до разрешения французского врача Хюга». Все греки, даже тяжелобольные или только что оперированные, были выброшены из госпиталя. Из «иностранцев» остались только французские солдаты, которых их врачи предпочитали помещать в русские госпитали, не желая лечить у себя. Это была последняя крупная репрессия французов, но мелкие ущемления производились чуть ли не ежедневно, вплоть до самого отъезда в Болгарию.

Остается сказать несколько слов об отношениях с греками. Выше уже говорилось, что греки, будучи православными христианами, очень тепло относились к своим единоверцам-казакам, заводили с ними дружеские отношения и всячески старались показать им свое расположение. В первые дни по прибытии казаков на остров в деревнях, куда немедленно же устремились казаки, греки давали им хлеб, работу, приглашали в гости и вообще проявляли в них свое участие. И только лишь тогда, когда казаки буквально наводнили деревни, небогатые островитяне, которым и самим-то едва хватало на жизнь, несколько изменили свое отношение, но только лишь в том смысле, что не так уже охотно подкармливали казаков.

Характерно, что греки, торговцы по натуре, хорошо относясь к русским и стараясь постоянно проявить это, тем не менее, где только можно было, пользовались случаем поживиться от них всеми способами, до обмана и обвешивания включительно. Были и крупные покушения. Еще осенью и зимой, мучимые голодом и холодом, казаки зарезали несколько греческих баранов и разобрали на топливо крыши ближайших необитаемых и полуразвалившихся уже построек. Потерпевшие подали заявления с просьбой о возмещении убытков мэру города Мудроса, а последний передал их французам. Проведав о том, что французы очень благосклонно отнеслись к претензиям и обещали удовлетворить их удержанием из отпускаемого казакам рациона, греки массами стали подавать заявления мэру о причиненных им якобы казаками убытках, причем заявления эти мэр направлял французам.

И вот в первых числах апреля французы передали все эти заявления генералу Абрамову, указав, что если требования греков не будут удовлетворены из средств русского командования, то они вынуждены будут удовлетворить их за счет отпускаемого казакам довольствия. Общая сумма всех претензий превышала 30 000 греческих драхм. Так как большинство этих претензий, уже при первом взгляде на них, казалось не только сильно преувеличенными, но и дутыми, то по приказанию генерала Абрамова была образована особая комиссия, которой и надлежало определить точную сумму причиненных грекам убытков. В комиссию, кроме русских, вошли представители от французов и от местного населения.

10 апреля комиссия приступила к работам. Заседания происходили в городе Мудросе, в здании мэрии. Уже с первого же заседания обнаружилась фиктивность чуть ли не половины всех претензий. Так, например, некая госпожа Петропулос, проживающая в деревне Дрепаниды, почти в пятнадцати километрах от лагеря, искала с казаков убытки за похищенные у нее тридцать повозок тесаных камней. При разборе этой претензии даже заседавшие в комиссии греки усомнились в справедливости требований госпожи Петропулос, причем тут же и оказалось, что она уже судилась за эти камни с одним из своих соседей, проиграла дело и, как в последнюю, наивысшую, по ее мнению, инстанцию, обратилась к французам, ища убытки… с казаков. По словам госпожи Петропулос, ей посоветовали это сделать греческие же власти, полагая, что французы не будут разбираться в справедливости всех требований и заплатят. Некоторые искали убытки за павших овец, утверждая, что их съели казаки. Цены при этом за овец назначались самые высокие, никогда не слыханные на Лемносе, такие, какие могла только допустить греческая фантазия. Если и было действительно зарезано казаками несколько штук овец, то претензий было предъявлено за несколько сотен, причем оказалось, что казаки истребляли овец чуть ли не во всех деревнях острова.

Согласно приказу комиссия должна была закончить рассмотрение всех претензий в три дня, но на деле работа ее затянулась на несколько недель. Греки-жалобщики доказывали справедливость своих претензий длиннейшими многочисленными объяснениями, по восточному обычаю приводя с собою в комиссию, как в суд, не только свидетелей, но и родственников, и даже хороших знакомых (очевидно, полагая, что чем больше будет народу, тем лучше, убедительнее), которые также пытались давать длиннейшие объяснения. Члены комиссии зачастую бывали в критическом положении, не будучи в состоянии разобраться, кто из этих греков жалобщик, кто свидетель, кто родственник, кто просто любопытный, тем более что переводчики-греки выступали временами не только в качестве таковых, но и в качестве свидетелей и даже заинтересованной стороны, будучи родственниками или знакомыми жалобщиков, и сообразно с этим и переводили.

Затяжка работы комиссии грозила привести к печальным результатам, так как французский представитель, будучи недоволен этой затяжкой, неоднократно высказывал, что французы удовлетворят все претензии греков полностью, а это значило уплатить грекам 30 000 драхм или перейти на более сокращенный паек. Немало затруднял работу комиссии разбор действительных претензий от фиктивных, причем неоднократно приходилось делать выезды на места. В претензиях за разобранные постройки или вытоптанные пашни указывались места, так далеко лежащие от лагеря, что трудно было предположить, что казаки смогли принести оттуда в лагерь бревна или доски или прийти туда в таком количестве, чтобы вытоптать поле. Конечно, были казаками и разобраны ближайшие постройки и вытоптана часть прилегающих к лагерю пашен, но все это далеко не в столь громадных размерах, как указывалось в претензиях.

Но самое пикантное обнаружилось в конце заседаний комиссии, когда оказалось, что истцы – Димитриадис и Захариадис – в то же время являются и членами комиссии. Оба они – местные купцы, довольно состоятельные. Захариадис искал за похищенные у него со строящегося у пристани дома строительные материалы, причем совершенно не было никаких доказательств, что похищены они были казаками, наоборот, некоторые греки-свидетели утверждали, что это случилось еще до прихода казаков на Лемнос, а Димитриадис искал за расхищенные у него пустые бидоны из-под керосина и старые корзины из ивовых прутьев для рыбы. Бидоны были старые, ржавые, худые и уже никуда не годные, валялись они на пристани никем не охраняемые, как хлам. Там же, в общем мусоре, валялись и старые полусгнившие корзины. Никто не знал хозяина этого хлама, и его разбирали на разные хозяйственные поделки – печи, двери, топчаны, изгороди для полей и усадеб. Часть была взята казаками, а большая часть была разобрана и разбиралась еще греками на их домашние поделки. И вот теперь нашелся этому хламу хозяин, искавший за них как за новые, по наивысшей цене, член комиссии – купец Димитриадис. Наконец, через несколько недель комиссия закончила свою работу, исчислив все причиненные грекам убытки в 4450 драхм.

Из отдельных инцидентов с греками, если не считать нескольких ограблений греческими жандармами бродивших по деревням казаков, обращает на себя внимание случай избиения подхорунжего Плешакова. Дело было так: около восьми часов вечера 17 апреля, по дороге от пристани Мудрое в санитарный городок, на проходивших русских священника Р. и доктора Ф. напали двое пьяных греков и начали их избивать. Вступившегося за избиваемых подхорунжего Плешакова в свою очередь стали избивать, при содействии пьяных греков, чины греческой полиции города Мудроса Петр Конотас и Христос Корвелос, которые были также пьяны. Избив, полицейские привели Плешакова в мэрию города Мудроса, связали и несколько раз принимались избивать рукояткою штыка, палашом, кулаками и ногами, в передышках попивая коньяк. Только после настойчивых требований русских властей подхорунжего Плешакова освободили и доставили в лазарет, где он и был положен на излечение. В официальном сношении генерал Абрамов просил привлечь к ответственности истязавших подхорунжего Плешакова чинов полиции, и префект полиции города Мудроса заверил его, что к наказанию их принимаются меры. Тем инцидент и был исчерпан.

Подводя итоги отношений с греками, можно сказать, что в общем-то даже с указанными мелкими инцидентами, которые неизбежны всюду и везде, отношения эти были дружественные и благожелательные. Русские принимали участие во всех устраивавшихся греками празднествах и народных гуляньях, греков неизменно приглашали на русские праздники, на спектакли и концерты в театре. Эти отношения приняли бы еще более близкий характер, если бы не ревнивые взгляды французов, в последнее время запрещавших даже русскому оркестру играть в греческих деревнях на празднествах.

А с французами отношения становились все более и более натянутыми. Мстя казакам за неудавшуюся отправку в Баку с товарищем Серебровским, французы одновременно усиленно старались отправлять их в Грецию. Чуть ли не каждый день у французского штаба появлялись все новые и новые объявления, одно заманчивее другого, где казакам предлагалось отправиться в Грецию, причем отъезжающим с каждым днем давалось все более и более всяких благ земных (белье, обмундирование, ботинки и т. д., см. выше). «Ишь, отыграться хотят, – иронизировали казаки. – Вот когда будут все обмундирование и по тысяче драхм давать, тогда и поедем». И действительно, несмотря на все приманки, не шли в Грецию, веря обещаниям командования отправить их в Болгарию. Всего с 24 июля по 20 августа уехало тогда в Грецию 108 человек, тогда как в предыдущий месяц, с 1-го по 24 июля, уехало туда 620 человек.

Тем не менее настроение казаков в августе было самое отчаянное, пожалуй, за все время пребывания на Лемносе. Как говорят, последние дни и особенно последние часы пребывания в тюрьме самые тяжелые для заключенного, и это положение вполне применимо было и здесь, к казакам, на Лемносе. Длинными-длинными казались дни, томительными годами тянулись недели, а обещанной отправки все не было и не было. Переговоры с болгарами затягивались на неопределенное время, в переговоры вмешивались французы, настаивавшие на отправке галлиполийцев, и казаки нервничали, не будучи в курсе переговоров и не видя их близкого конца.

Французы злорадствовали. «Из словесных сведений, – говорилось в объявлении военного губернатора острова Лемнос от 2 августа, – полученных 1 августа от отдельных из приехавших представителей французского командования в городе Константинополе, выяснилось, что никакой отправки с острова Лемнос в Балканские государства – Сербию и Болгарию – не предвидится. Из Галлиполи отправятся 3500 человек. Из Галлиполи ведутся переговоры с Болгарией по поводу остальных 7000 человек».

Приближалась зима, и перспектива опять зимовать на Лемносе особенно удручала казаков. «Это хуже каторги, – говорили они. – Хоть куда-нибудь, хоть на край света, только бы на Лемносе не оставаться», – и еще с большим нетерпением ждали желанной отправки. А тут еще из Болгарии стали приходить письма от уехавших туда казаков, где они в соблазнительных красках рисовали тамошнюю привольную, сравнительно с лемносской, жизнь. Это еще более нервировало казаков. Напряжение росло. Оно уже граничило с отчаянием, когда 26 августа у французского штаба, чуть ли не в единственном экземпляре, появилось объявление об отправке в Болгарию.

Не раз уже отмечалось, что насколько радостно сведения об отправках в славянские страны встречались казаками, настолько холодно и сухо передавались они французами, и уже в одном этом даже сказывалась затаенная вражда из-за неудавшихся попыток поставить на своем и заставить всех выехать если не в Совдепию, то в Грецию. Так случилось и на этот раз. Не было широковещательных плакатов, не пестрели объявления с описанием заманчивых предложений, по лагерю не разъезжали в автомобиле французские офицеры и не опрашивали казаков об их желании, пристаней и всех перекрестков лагеря не украшали величественные патрули чернокожих, только единственный небольшой клочок бумажки извещал казаков о радостном событии:

«Военный губернатор. Лемнос. 26 августа 1921 года. Копия телеграммы, полученной от Главного французского командования 15 августа 1921 года:

1 – Русские беженцы, находящиеся на Лемносе, будут направлены в Болгарию эшелонами по 1000 человек, всего 4000 человек.

2 – Распределение по эшелонам будет установлено русским командованием.

3 – Первый и второй эшелоны, отправляющиеся в Бургас, будут погружены на пароходы «410» и «412», отходящие из Константинополя, «410» – 25 августа и «412» – 26 августа.

4 – Материал, который русские беженцы могут взять с собой, предусмотрен приказом № 3188/4с от 17 июня.

5 – Инструкции высылаются пароходом «410».

При всех отправлениях в Балканские страны русские беженцы будут снабжаться следующим имуществом. 1 кухня на 225 человек. 1 палатка «Марабу» на 10 человек. Добавок в У будет дан для палаток. Маркиз брать не разрешается. Не разрешено брать матрацев и кроватей санитарной части, как французской, так и купленной у англичан. Французское командование не будет касаться всего имущества, выданного Красным Крестом, которое ему не принадлежит.

Полковник Дейре».

Но это радостное известие с быстротой электрической искры облетело казаков и скоро стало достоянием всего лагеря. Наконец-то отправка в Болгарию, то, что было заветным желанием, давно и бережно лелеянной мечтой, стало событием завтрашнего дня. Теперь уже нечего бояться кошмарной зимовки на Лемносе, скоро кончится недоедание, и происки и репрессии французов отойдут в прошлое. «Едем в Болгарию, собирайся, едем в Болгарию», – ликовали казаки.

И характерно, как только предстала возможность выйти из-под французской опеки, начала сглаживаться злоба к французам. «Ну, брат, прощай, до свиданья, – обращались казаки к чернокожим, – поели ваших консервов, и довольно. Теперь едем в Болгарию! Не поминай лихом! Теперь и вас отсюда увезут! Тоже небось надоело!» Чернокожие, конечно, ничего не понимали из того, что говорили им казаки, но догадывались, что говорят они хорошее, и, видя их улыбающиеся и весело возбужденные лица, широко улыбались и в свою очередь. Было радостно и весело. «А что да если французы набрехали», – проскальзывало временами кое у кого сомнение. Казаки так исстрадались на острове, видя больше горя, нежели радости, что не могли целиком отдаться охватившему их радостному чувству. «Этим обманывать не будут», – успокаивали другие.

И вот, на другой день, приказ по лагерю Калоераки (№ 78) подтвердил радостное известие.

«Во исполнение приказания Главнокомандующего части Лемносской группы подлежат перевозке в Болгарию эшелонами по 1000 человек каждый.

1 – 1-й и 2-й эшелоны, с назначением в Бургас, отправятся на пароходах «410» и «412», которые выходят на Лемнос из Константинополя 25 и 26 августа. Последующие эшелоны будут отправлены по возвращении пароходов.

2 – Назначенный состав эшелонов и частей не может быть изменен в большую сторону иначе, как по приказанию начальника группы или его заместителя.

3 – Беженцы перевозке не подлежат впредь до получения на то приказания Главнокомандующего. Принятие кого бы то ни было в состав части без приказа начальника группы воспрещается. За точное исполнение сего отвечают начальники частей и начальники эшелонов.

4 – К погрузке допускаются только здоровые, за этим следят и отвечают врачи по назначению начальника эшелона. Обнаружение на борту острозаразного больного влечет за собой задержку на пароходе и карантин всего гарнизона.

5 – Из госпиталя и санатория будут выписаны в свои части все выздоравливающие и легко больные незаразного характера. Командирам частей будет прислан список острозаразных больных, находящихся в госпитале. Командиры частей обязаны проследить, чтобы никто из помещенных в этом списке не явился бы самовольно в части для погрузки.

6 – Французским интендантом будет выдан запас продовольствия по расчету французского командования.

Независимо от сего бригадному интенданту 1-й Донской бригады выдать в части 1-го и 2-го эшелона по 800 граммов муки на все время переезда, из которой начальникам частей произвести выпечку хлеба и выдать таковой добавочно к французскому пайку при посадке на пароходы. Остальной запас муки передать Кубинту для выдачи остающимся частям и беженцам по расчету на человека по 100 граммов в сутки и 800 граммов на время переезда в Болгарию.

7 – С собою взять: а) походные кухни по расчету 1 кухня на 225 человек и всю кухонную посуду; б) палатки «Марабу» по расчету 1 палатка на 10 человек с добавкой одной палатки на каждых 200 человек, то есть на 1000 человек 105 палаток. Большие палатки брать не разрешается. Начальникам частей принять меры, чтобы большие палатки не разрушались и оставлялись в лагере в исправности на своих местах; в) кровати, матрацы французского и английского происхождения брать с собой не разрешается.

8 – Ввиду неприспособленности «410» и «412» для перевозки большого гарнизона, всем запастись на дорогу чистой пресной водой.

9 – Взять с собой топливо для варки в походных кухнях в пути».

Теперь уже сомнений не было. Отправка в Болгарию – дело решенное. И казаки начали оживленно и весело, но вместе с тем и деловито собираться в далекий путь.

По лагерю то там, то здесь стучали молотки, скрипело дерево, это упаковывали в ящики казенное имущество, разные громоздкие вещи, а кое-кто из людей предусмотрительных и свои вещи для дороги заколачивали в ящики. Стирали белье, весь берег моря был усеян казаками, ожесточенно начищавшими песком котелки, сковородки и прочую незатейливую, по большей части – самоделковую кухонную посуду и утварь. «К Великому дню так не готовились, как теперь», – говорили казаки. А кухни были так старательно выскоблены и вычищены, как, вероятно, никогда за все время их существования. Слышался смех, казаки перебрасывались шутками, а временами дружно затягивали песни, длинные, походные. Глядя на этих веселых, оживленно бегающих, смеющихся и поющих людей, трудно было в то время сказать, что это изгнанники, оставившие Родину, дома и родных, несколько лет терзаемые ожесточенной войной и только что пережившие голод и холод, тоску и уныние Лемноса. Так всколыхнула, переродила казаков радостная весть.

С некоторой завистью смотрели на уезжавших остающиеся. Но и эти потихоньку начали собираться, утешая себя мыслью: «Все равно все там будем. Год жили, можно каких-нибудь две недельки и лишних на Лемносе посидеть». Хуже всех, сравнительно, чувствовали себя казаки, находящиеся в разных хозяйственных учреждениях лагеря. Приказ по лагерю (№ 78) ясно и определенно говорил о них: «Находящиеся в командах опреснителя, хлебопекарни, транспорта, бригадного интенданта, кубанских интенданта и инженера, а также команды госпиталей и лазаретов – назначены к погрузке в 4-й эшелон, вместе со своими управлениями и заведениями. За самовольное оставление команд – переводить немедленно в беженцы и после этого совсем не допускать к погрузке для отправки в Болгарию». И им ничего не оставалось делать, как скрепя сердце ждать своей очереди.

Вышедшим на следующий день приказом по лагерю уже назначался срок погрузки и определялся состав эшелонов.

«Главнокомандующий приказал – в числе 7000 человек, назначенных к перевозке в Болгарию, перевезти: 3500 человек с острова Лемнос и 3500 человек – с Галлиполи из состава 1-го армейского корпуса.

1 – Жены и дети, для перевозки, идут в счет указанного числа мест; вопрос о дальнейшем порядке их довольствия окончательно еще не решен.

2 – Погрузка 1-го эшелона – 12 часов 27-го сего августа на пристани № 1.

3 – Погрузка 2-го эшелона – с пристани № 4; начало погрузки будет указано по прибытии транспорта «412».

4 – Никакого оружия (винтовки и пулеметы) не брать. Холодное оружие и револьверы разрешается иметь только офицерам.

5 – Состав 1-го и 2-го эшелонов при сем объявляется. Остальные части и учреждения будут перевезены третьим эшелоном.

6 – Я и штаб группы отправятся с третьим эшелоном.

Генерального штаба генерал-лейтенант Абрамов».

Проснувшиеся с зарею 27 августа казаки увидели в тумане залива характерный контур «410»-го. Начались лихорадочные сборы. Спешно доделывалось, чего не успели еще сделать, пекли, жарили, варили. Мыли бутылки, фляжки и прочую посуду для воды. Наученные горьким опытом нескольких эвакуаций, казаки теперь основательно собирались в путь. Жарили пирожки, пекли лепешки, запасались всякой снедью на дорогу. С самого рассвета у корпусной лавки стояла длинная очередь казаков, покупавших сахар, чай, рис, лимоны и другие необходимые продукты для дороги. А у пристани тем временем уже выросла и все увеличивалась гора вещей, заблаговременно сносимых туда для погрузки.

Ко времени погрузки на пристань прибыли французские офицеры и усиленный наряд стрелков. Все бывшие на пристани казаки были удалены, и пристань оцеплена. У пристани уже стоял причаленный болиндер, громадный, неуклюжий и грязный, около которого пыхтел насквозь прокопченный катерок.

Вот при входе на пристань, среди стоявшей там группы французских офицеров и русских начальников, произошло движение, и один из русских офицеров, среди всеобщей тишины, начал по списку выкликать фамилии казаков. «Подхорунжий Петров Иван!.. Вахмистр Сетраков Козьма!.. Урядник Брехов Семен!..» – разносилось отчетливо по пристани. «Я!.. Я!.. Я!..» – слышалось радостное в ответ, и казаки, один за другим, согнувшись под тяжестью вещей, но бодро и весело проходили на пристань, за оцепление, и скорым шагом спешили к болиндеру. Некоторые попутно забирали принесенные еще ранее на пристань вещи. Погрузили кухни и тяжелые вещи, усиленно запыхтел катер, и тихо-тихо, облепленный казаками точно роем пчел, болиндер начал отделяться от пристани. Смех, шум, радостные крики. Могучим хором затянули песню, длинную, широкую, как степь Донская, как море.

Больше всех ликовали платовцы, которым была назначена погрузка в первую очередь. «Вот и мы дождались, – говорили они. – Пришла и наша очередь, и на нашей улице праздник! Теперь, брат, дело верное… Не с Фальчиковым едем, а по приказу Главнокомандующего… Да, теперь уж не вернут…» – соглашались другие. 28 августа пароход «410» ушел с Лемноса. Отбыл в Болгарию 1-й эшелон частей Лемносской группы в составе:

Начальником эшелона был назначен генерал-лейтенант Татаркин¹⁷⁷. А через день, 30 августа, под начальством генерал-майора Максимова¹⁷⁸ отбыл 2-й эшелон в составе:

Фантастическую картину представлял тогда пароход «412». Оба училища, почти одинаковые по численному составу, поделили пароход на две равные части, вдоль, от носа до кормы. Левый борт занимали атаманцы, правый – алексеевцы. И весь муравейник помещавшихся на пароходе людей резко делился на две половины – алую, от алых бескозырок и погон алексеевцев, и голубую, от голубых бескозырок и погон атаманцев. «Маки и васильки», – вырвалось у кого-то из офицеров. «Да, будущая Россия, молодая, пока еще цветущая…» «И не опоганенная, не заплеванная, не искалеченная большевиками… здоровая!..» – восторженно добавил кто-то.

Уехали в Болгарию первые эшелоны, и снова тихо и еще более уныло потекла жизнь на Лемносе. День за днем проходили в томительном ожидании возвращения пароходов, в сборах и в перекладывании вещей, уже собранных для дороги под впечатлением первой отправки в Болгарию. Целыми днями смотрели казаки в море, не покажется ли на горизонте дымок возвращающегося на Лемнос за ними «410» или «412», целыми днями только и разговоров было, что о предстоящей поездке.

А французы теперь занялись беженцами, чуть ли не каждый день предлагая им отправки в Грецию в различных направлениях, в Константинополь и, разумеется, в Совдепию. «1 – Лемносский лагерь не будет больше получать продуктов из Константинополя, – говорилось в объявлении военного губернатора острова Лемнос от 30 августа. – 2 – 3500 беженцев уехало или уедут в Болгарию. 3 – Остающиеся беженцы в числе 500–600 человек могут выбрать следующие направления: а) Греция, Б) Батум, если они принимают предложение т. Серебровского, с) Константинополь, если у беженцев есть средства для существования или если они могут получить заграничный паспорт. Беженцы, не выбравшие ни одного из этих направлений, будут переведены в Галлиполи. Не выздоровевшие больные будут переведены в один из константинопольских госпиталей. 4 – Запись в Грецию, Батум и Константинополь производится ежедневно во французском штабе с 10 до 12 и с 3 до 5 часов».

Из оставшихся на Лемносе строевых казаков, ожидавших отправки в Болгарию, конечно, никто не поехал ни в Грецию, ни в Константинополь, ни тем более в Совдепию, но из беженцев, которым французы угрожали лишением продовольствия и которым предстояло одну тюрьму – лемносскую променять на другую – галлиполийскую, уехало в Грецию и Константинополь около 300 человек. Остальные беженцы в количестве 350 человек 7 сентября были отправлены в Галлиполи.

Наконец, 8 сентября возвратился на Лемнос долгожданный «410-й», и на следующий день, 9 сентября, убыли в Болгарию последние остававшиеся на Лемносе строевые части – штаб группы, штаб Донского корпуса с учреждениями и Донским госпиталем, Терско-Астраханский полк и 245 кубанцев разных сборных Кубанских частей, а всего 1185 человек, из них 1098 мужчин, 71 женщина и 16 детей.

Уезжая с Лемноса, генерал Абрамов от имени казаков благодарил местное население в лице греческого губернатора г. Кастро за радушие, гостеприимство и добрые отношения, которые встретили казаки на острове, и просил греческое духовенство и властей принять под свою охрану останки навсегда оставшихся на острове – умерших казаков. Духовенству были переданы планы кладбищ, и оно обещало заботиться о них. Было также послано благодарственное письмо командиру Французского Оккупационного корпуса генералу Шарпи, в котором генерал Абрамов благодарил от имени казаков благородную французскую нацию, в тяжелую минуту оказавшую приют Русской Армии и русским людям, вынужденным временно покинуть родные пределы. «Лемносское сидение» казаков было закончено.

Всего за время пребывания там казаков с Лемноса убыло:[2]

С 23 мая, со времени первой отправки в Грецию, мелкими партиями туда убыло около 2400 человек. Наиболее крупные партии были отправлены: 25 июня – 310 человек (кубанские беженцы;

15 – 20 донцов); 2 июля – 146 человек; 9 июля – 270 человек и

16 июля – 134 человека. В Константинополь за все время убыло около 900 человек и в Галлиполи – с 1 апреля по 7 сентября – 50 и 7 сентября – 320, а всего – 400 человек. Суммируя эти цифры, приходим к выводу, что с Лемноса убыло:

1. В Советскую Россию – 8582 (из них 69 женщин и 28 детей).

2. В Бразилию – 1029 (из них 52 женщины и 4 детей).

3. В Сербию – 4807 (из них 191 женщина и 39 детей).

4. В Болгарию – 6089 (из них 305 женщин и 210 детей).

5. В Грецию – около 2450.

6. В Константинополь – около 900 (из них около 140 женщин и детей).

7. В Галлиполи – около 400.

Всего около 24 257 человек, к каковому числу надлежит еще прибавить несколько сотен записавшихся во французский Иностранный легион.

Лемнос опустел. Перевернулась еще одна страница истории. Еще один шаг сделан армией в ее крестном пути. Длинный, мучительный шаг… Еще внесена в историю одна блестящая страница о Русской Армии, и вплетен новый терний в ее венец.

Бесконечно славен, но тернист и скорбен путь армии, не признавшей власти насильников и убийц, в неравных силах, один против ста, боровшейся за освобождение Родины и, наконец, обессиленной и изможденной, не поддержанной теми, за счастье кого она боролась, вынужденной оставить родную землю и идти на чужбину, на новые испытания, скорбь и лишения.

И только лишь вехи, страшные и молчаливые, остались сзади, на пройденном пути. Это – могилы. Могилы воинов, скромно и безропотно положивших живот свой за веру и Родину. Могилы умученных большевиками, могилы просто умерших в кошмарах Гражданской войны. Тысячи, десятки, сотни тысяч могил… Безвестные, никому не ведомые, почти все без крестов и надписей, рассеяны они всюду. И по полям Центральной России, и в цветущей Украине, много-много их в Донских степях, в болотах Маныча, солончаках Сивашей, и на Кубани, и в горах и ущельях Кавказа. Остались они и в загаженных лагерях Чаталджи, и на унылом каменистом Лемносе. Два кладбища приютили тех, кому не суждено было вновь увидеть Родину, в книге судеб которых было написано умереть на чужбине в тоскливом изгнании, вдали от родных станиц и хуторов, семьи и близких, навеки остаться на острове…

Лемнос отошел в область легенд и преданий, стал сказкой, мрачной легендой вчерашнего дня. И только черные железные кресты с надписью «Лемнос» на груди тех, кто остался до конца верен армии, говорят о тех лишениях, скорби и обидах, которые пришлось испытать на острове и которые черным осадком легли в груди каждого.

С черными железными крестами на груди и с Крестом в сердце новые крестоносцы продолжают свой славный и тернистый путь… С непреклонной волей и железной решимостью довести до конца свое правое дело освобождения Родины и с горячим, молитвенным желанием вновь видеть Россию счастливой, великой и могучей.

Парад в Галлиполи

Парад в Галлиполи

Гимнастические занятия

«Сборная» футбольная команда

Устная газета

Театр Дроздовского полка

Перенесение плащаницы

Гимназия им. барона Врангеля

Праздник в детском саду

Занятия гимнастикой в детском саду

Передача Николаевских труб Корниловскому военному училищу

Награждение юнкеров Георгиевскими крестами

Генерал Кутепов награждает орденами Св. Николая Чудотворца

Зачитывание приказа о производстве юнкеров в офицеры

Речь генерала Кутепова при производстве юнкеров в офицеры

Тактические занятия в Марковском полку

Лекция в Офицерской артиллерийской школе

Артиллерийский дивизион на занятиях

Генерал Кутепов и профессор А.В. Карташов на молебне по случаю отбытия войск в Сербию

Парад в день посещения Галлиполи профессором А.В. Карташовым

Погрузка Корниловского полка для отбытия в Болгарию

Генерал Кутепов обходит фронт войск, убывающих в Сербию

Генерал Кутепов обходит фронт войск, убывающих в Болгарию

Перед отправлением в Болгарию

Сооружение памятника

Открытие памятника

Вынос полковых знамен перед памятником

Братский памятник в Галлиполи и русское кладбище при нем

Памятник 1-й пехотной дивизии

Кладбище кавалерийской дивизии

И. Сагацкий