ебя звездой первой величины, и его ничуть не смущали ни возражения товарищей по партии, ни уроки прошлого.
При большой умственной трудоспособности Милюков никогда не отличался чуткостью, он делал одну бестактность за другой, и, сделав, он тем упорнее защищал свою позицию, чем очевиднее была ошибка. Он думал, что с людьми можно обходиться как с фигурами на шахматной доске, расставляя их по своему усмотрению, и забывал, что политика делается на человеческой коже.
Когда-то в Екатеринодар, в дни больших успехов Добровольческой армии, приезжал Милюков на кадетский съезд, чтобы оказать поддержку генералу Деникину. Тогда в одной из газет была напечатана резкая статья, казавшаяся несправедливостью, о том, что кадеты, приветствующие Добровольческую армию теперь, при ее победах, отказались бы возложить венок на ее могилу в случае ее поражения.
К счастью, не вся партия кадетов заслужила такой резкий, но справедливый отзыв. За Милюковым потянулись все уставшие, гибкие и неустойчивые, все те, кто считал Крым провалившимся делом, генерала Врангеля конченым человеком и искал новой точки опоры; за ним пошли и те, которые не умели самостоятельно идти своим путем и привыкли следовать за своим лидером. Наконец, пошли и те, кто был связан с Милюковым узами давней дружбы и совместной работы, краснели, но все-таки пошли.
«Революция в России совершилась, – утверждал Милюков, – хотя и в безобразных формах, но все-таки совершилась – это нужно признать». Милюков никогда не отличался брезгливостью, он мог пить из мутного источника и утверждать, что это сладчайший демократический нектар. Позиция Милюкова, его новая тактика, не могла не встретить отпора в русских кругах.
Бурцев28 в газете «Общее Дело» отражал эти общественные течения, противные политике Милюкова. У Бурцева было одно драгоценное свойство: он готов был порвать со своими ближайшими друзьями и протянуть руку своим политическим противникам, раз он считал, что правота была на их стороне. Он не был связан никакими партийными узами. Пасманик, ближайший сотрудник Бурцева, выказал исключительное мужество, пойдя заодно с теми, которых считали виновниками еврейских погромов. В этом и заключалась та большая заслуга, которую они оказали русскому делу в эти тяжелые дни.
В противовес партии Милюкова, стремившегося сойтись с социал-революционерами и затевавшего съезд в Париже членов Учредительного собрания, по инициативе Гучкова сперва в Париже, а потом и в других центрах возникли парламентские комитеты, объединявшие всех членов законодательных учреждений России без различия партийного направления. Благодаря действиям Милюкова, стремившегося отгородить себя от всяких реакционных, по его мнению, элементов и замкнуться только в тесный союз с партийной группой эсеров, в русском обществе произошел глубокий раскол, обессиливший русское представительство за границей и дискредитировавший русских в глазах иностранцев.
Испытанный друг России, Крамарж, писал: «Признаюсь, что редко картина общественной жизни производила такое грустное и тяжелое впечатление, как после поражения армии Врангеля. Вся Россия в руках большевиков, нигде нет просвета, а русские люди за границей не могут понять, что бедной, измученной Родине нужно нечто совсем иное, чем прежние губительные лозунги и старые дрязги, которые уже сделали свое дело – погубили Россию и которые прежде всего надо забыть, чтобы Россию спасти. Миллионы людей умирают от голода, тысячи гибнут от руки зверских палачей, тысячи томятся в изгнании, а русские за границей спорят о том, кто имеет право говорить от их имени – думцы, или учредиловцы, или еще кто-либо другой. Спорить сегодня о том, кто имеет больше права говорить именем русского народа – думцы или члены Учредительного собрания, с его жалкой историей, которой лучше не вспоминать, совершенно излишне. Мне кажется, что право имеют только те, которые готовы работать, жертвовать собою и, главное, пожертвовать ради спасения Родины своими партийными лозунгами, партийной ненавистью и личными интересами и которые сумеют сказать новое слово новой России».
Новый курс французской политики, стремившейся превратить Русскую армию в массу беженцев и все дело помощи русским сосредоточить в руках благотворительного комитета, с одной стороны, и новая тактика Милюкова – с другой, шедшая как раз навстречу намерениям правительства Франции, привели в Константинополе к ряду трений между Главным командованием и русскими общественными организациями.
В Константинопольской кадетской партии начались споры и пререкания между сторонниками новой тактики и ее противниками. Политический Объединенный Комитет, включавший в свой состав представителей различных общественных групп, но руководимый своим бюро, преимущественно кадетского состава, с Юреневым во главе, стал явно отступать от своего первоначального направления, выраженного в постановлении 15 ноября, где русские общественные деятели, без различия партий, заявляли, что они видят в лице генерала Врангеля, как и прежде, главу русского правительства и преемственного носителя власти, объединяющего русские силы, борющиеся против большевизма.
Теперь они стремились подчинить Главнокомандующего своему влиянию, а если власть Главнокомандующего признавалась, то только под условием общественного контроля и признания демократической программы. Начались нападки, теперь уже не на Кривошеина и генерала Климовича29, а на Пильца30, как представителя отжившего режима, и еще на кого-то, кто внушал к себе подозрение со стороны демократических кругов в своей реакционности.
Конечно, в Константинополе все это не могло вылиться в явно враждебное отношение к армии, как это случилось в Париже и в Праге. В Константинополе это было бы немыслимо. Однако нападки на Главное командование и заявления, что пора отказаться от «крымской психологии» и перестать вести великодержавную политику на «Лукулле», показывали, что семена, посеянные Милюковым, дали ростки.
Конечно, создание органа общественного представительства диктовалось всеми условиями сложной борьбы, которую приходилось вести за русское дело за границей. Нельзя было оставлять генерала Врангеля одного с его военным штабом. Но трудность заключалась в том, что нелегко было образовать авторитетное в глазах русского общественного мнения представительство, надпартийное, объединявшее всех, и вместе с тем такое, которое не притязало бы на доминирующее значение в отношении к армии и ее Главнокомандующему.
Ни генерал Врангель, ни военная среда никогда не допустили бы, чтобы армия была низведена на положение корпуса Булак-Булаховича при комитете Савинкова. Нужно было искать добросовестного соглашения. А между тем этого-то и не хватало.
По примеру Парижа в Константинополе образовался парламентский комитет, включивший в свой состав членов законодательных учреждений России, и уже не по примеру Парижа в него вошли представители всех партий, в числе 36, правые, октябристы, кадеты, народные социалисты и двое членов Учредительного собрания. Парламентский комитет занял ту же позицию, как и парижский, вступив в резкую борьбу со всеми течениями милюковского направления. В Константинополе началась та же борьба, только в ослабленном виде, какая велась в Париже.
В общественных группах, организованных в отдельные политические кружки, появившиеся во множестве в Константинополе, и в парламентском комитете генерал Врангель нашел общественную опору в его борьбе за армию, и в критические минуты в Константинополе все общественные организации умели объединяться и проявлять то единодушие, какого совершенно не было в Париже. В этом константинопольская общественность выгодно отличалась от парижской: она была ближе к армии, умела ее лучше понимать и не впадала в такие чудовищные ошибки, какие могли быть совершены только в Париже. Вот почему в Константинополе и мог образоваться Русский Совет, давший общественное представительство без партийной борьбы, отдавший свои силы на согласованную работу с Главнокомандующим для спасения Русской армии.
В Константинополе образовался по инициативе частных лиц целый ряд благотворительных организаций. Стали возникать приюты, школы, была открыта и гимназия, дешевые столовые, ночлежные дома, библиотеки, клубы для молодежи. В беженских лагерях создавались русские храмы, образовывались церковные хоры, начала слагаться и приходская жизнь. Русское богослужение с его церковным пением привлекало в храмы не только русских, но и греков, и иностранцев. Русские постепенно стали пробивать себе дорогу в чужом для них городе, и сколько было проявлено терпения, выносливости и настойчивости в невыносимо тяжелых условиях существования! Благодаря знанию языков многие получили места в банках, конторах, магазинах, в английских и французских учреждениях. Появились художники-любители, исполнявшие заказы иностранцев на виды Константинополя, писавшие вывески магазинов и декорации, кто мог, брался за сапожное, слесарное или столярное ремесло, другие брались за ручной труд, копали канавы, мостили мостовые, занимались рубкой леса, становились грузчиками в портах, и не только солдаты и казаки, но и офицеры не останавливались перед ручным трудом. Люди опростились, исполняли всю черную работу. Бывший камер-юнкер чистил картошку на кухне, жена генерал-губернатора стояла за прилавком, бывший член Государственного совета пас коров на азиатском берегу и в высоких сапогах и в куртке появлялся на заседаниях парламентского комитета: все обходились без прислуги, сами стирали, мыли полы и готовили на кухне. И все это делали просто, без ропота. Жены офицеров становились прачками, нанимались прислугой. Появиться в хорошем костюме, обедать в модном ресторане было предосудительным. Это могли позволить себе только спекулянты. Признаком порядочности были рваные сапоги и дырявые локти. Собрание членов высших законодательных учреждений можно было принять за сборище оборванцев. О комнате без клопов, о мягкой постели никто и не мечтал. Бедствие переносили легко, жаловаться было нельзя; были и такие, кто был еще и в худшем положении. Между людьми отпали все перегородки и условности, и люди стали ближе друг к другу, помогали чем могли, и эта помощь, исходившая от такого же бедняка, принималась легко. Сколько было проявлено русской женщиной нравственных сил в этой тяжелой борьбе за существование! Избалованная богатством, преодолевая в себе и прирожденную гордость, и светские привычки, она бралась за тяжелый труд и несла его с таким самоотвержением и простотою.