149По следам памяти150
Театр наш одновременно являлся и собранием, где можно было поиграть в шашки, шахматы или «сгонять пульку» в преферанс. Там же устраивались и дружеские беседы, сопровождаемые иногда небольшой и безобидной выпивкой в обществе одного-двух английских офицеров. Однажды на одном из таких собеседований завязался по какому-то поводу спор, в результате которого небольшого роста, но коренастый хорунжий Земляков дотянулся через стол до своего визави – английского капитана, – схватил его «за манишку» и без особого напряжения перебросил на свою сторону. Этот невиданный еще вид спорта привел англичанина в восторг. Случай этот был вполне в характере наших взаимоотношений с местным английским офицерством.
Благодаря тому что наш прекрасный регент оказался еще и хорошим администратором, свободно владевшим принятым в культурной среде «египтян» французским языком, мы часто, после его однодневного или двухдневного отсутствия в лагере, получали приглашение или петь в концерте, или же пропеть в греческой церкви литургию или всенощную, что приносило нам и некоторый заработок на мелкие расходы.
Программа концертов для иностранцев состояла преимущественно из таких вещей, как «Эй, ухнем!», «Закувала», «Во поле березонька стояла» и т. д., и была отделана нами самым тщательным образом. Как часто техническим искусством, хор щеголял добытым где-то «Хором» из оперы «Нерон» – «Ах, вкусное вино…». Живая музыка этого номера, с пассажами в шестнадцатых и чуть ли не в тридцать вторых, звучала отточенно, легко и непринужденно. На эту вещь хор положил много труда и времени.
Получили мы предложение петь в каком-то клубе в фешенебельной части города Александрии, пели и в Каире и еще где-то.
На станции много англичан и рослых арабских жандармов в фесках. Палатки для нас были приготовлены заранее, и разместились мы в них довольно быстро. Одели нас во все чистое, а наше забрали в оттирку и дезинфекцию. Был конец февраля. Кончились зимние ливни, оставившие в песке большие промоины. Совсем тепло. Палатки у нас большие, прочные, тройные: их внешняя покрышка из плотной, крепкой парусины, под нею более легкая красная, а внутренняя – бледно-желтая. Помещалось нас в ней более 20 человек. Койки прочные, белье чистое.
Рана моя постепенно заживала, а язва разрасталась все больше, достигнув размера хорошего пятака. Лечение было примитивным, перевязки болезненны. Почти каждый день на рану накладывали соляные примочки. Влага быстро испарялась, марля присыхала к обнаженной ране, и ее приходилось отдирать хотя и энергичным, но все же весьма болезненным образом.
Как-то вышло, что мы, три первопоходника, очутились лежащими рядом: поручик Возовик151, капитан Морозов152 (кавалер ордена Святого Георгия) – оба корниловцы. Возовик был ранен в локтевой сустав и остался полуинвалидом. Морозов тяжело ранен в голову, и в результате одна сторона оказалась парализованной: лицо было перекошено, он еле волочил ногу, а рука беспомощно болталась вдоль тела. Был он очень нервным и вспыльчивым, говорил с трудом и еле передвигался с помощью костыля. Хорошо помню, как он, волнуясь и заикаясь, «костил» Скоблина всякий раз, как только о нем заходила речь, снабжая его такими эпитетами, как «сволочь» и «мерзавец». Много позднее я понял, что уже тогда у капитана Морозова были серьезные основания для такой моральной аттестации своего соратника. Впоследствии такую же аттестацию дал Скоблину поручик Дроздовского полка, учившийся вместе с ним в Нежинской гимназии. К этому я возвращусь в дальнейшем…
Вскоре в госпитале появились арабы-чернорабочие, одетые в длинные, до пяток, балахоны-рубахи, сквозь которые просвечивало тело, и все босые. Надсмотрщиком над ними был русский армянин, владевший и английским, и арабским языками. В рабочее время он почти не расставался с длинным бичом, неоднократно на наших глазах полосовавшим спины подчиненных ему феллахов. Отвратительное зрелище!
Во время войны Тель-эль-Кебир был английской базой на Среднем Востоке. В наше время там стоял индусский конный полк и небольшая английская техническая часть. Встречалось довольно много офицеров. Неподалеку было разбросано селение арабской бедноты. Но боже, до чего убоги и жалки были ее жилища! В одной продолговатой лачуге, в разных ее концах, помещались и семья, и скот. Только верблюды были снаружи. Главным занятием было возделывание хлопка и риса.
Англичане относились к нам хорошо. Заядлые спортсмены, они вскоре организовали в лагере выздоравливающих футбольную команду и устраивали состязания.
Персонал госпиталя был весь русским, приехавшим вместе с нами. Рана моя зарубцевалась, и потихоньку стала заживать и язва. На последней неделе Великого поста ночью разбудило нас всех громкое радостное приветствие: «Христос воскресе!» Весь госпиталь вскочил на ноги, пока не разобрались, в чем дело, – какой-то несчастный сошел с ума.
В Пасхальную неделю я впервые почувствовал некоторую устойчивость в моей раненой ноге и осторожно попытался слегка наступить. Нога держала. Доктор, в свою очередь, подтвердил, что большая берцовая кость определенно срослась, но оставлять костыли пока не советовал. Не прошло и недели, как я уже начал пытаться ходить на укороченной на 2,5 сантиметра ноге. Сущие пустяки! От радости я готов был прыгать до небес! Прошло еще немного времени. Производя экзамен крепости ноги, я уже засыпал землей глубокие промоины, оставшиеся от зимних ливней. А два месяца спустя спрыгнул на ходу с поезда.
Кормили нас тогда и обильно, и сытно, но не особенно вкусно, ибо пища мало подходила к царившей в Египте жаре, доходившей до 63–65 градусов по Цельсию на солнце. С утра давали нам большую чашку какао, кусок горячего отваренного сала, варенье. Хлеба и галет – всегда вволю. Днем и вечером получали мы суп, мясо, консервы, ломоть сыру, пикули и какао. Все это бывало приторно жирно и, по всей вероятности, служило причиной появления в лагере выздоравливающих дизентерии. Раз в неделю получали мы приветствуемое всеми блюдо: пикули в горчичном соусе. Запасы сыра в огромных кругах обычно зарывались в землю, так как ночи всегда бывали прохладными и на известной глубине земля не успевала прогреться за день и оставалась холодной.
К Пасхе в госпитале сорганизовался небольшой хорик. Руководил им поручик Диев, прекрасный бас и неплохой регент, так что мы совсем недурно отпели всю пасхальную службу. Запомнились мне присутствовавшие на богослужении и стоявшие в стройных рядах маленькие кадетики, направлявшиеся в Измаилию. Русская колония Каира прислала к празднику куличи и яйца.
После Пасхи хорик наш стал быстро расти. Влились в него и женские голоса, взятые из семейного лагеря после прибытия туда из Одессы с пароходом «Саратов» большой партии беженцев. По своей структуре хор получился весьма оригинальным, так как в партию первых теноров входили четыре сопрано, а в партию вторых – пять альтов. Нашелся хороший октавист – инвалид, с трудом передвигавшийся на костылях.
Довольно неожиданно хор наш получил приглашение выступить на двух вечерах-гуляньях, устраиваемых в городском саду Каира тамошней русской колонией. Конечно, приглашение приняли, но… что петь и в чем петь? Нот не было, да и достать их было неоткуда. Состряпал что-то по памяти наш регент, большинство же номеров – народные песни, которые можно было петь и без нот, конечно предварительно спевшись. Четыре-пять куплетов из «Бандуры» тенор пел как соло, а хор лишь аккомпанировал. Петь нам, несомненно, хотелось, но не меньше хотелось хотя бы мельком взглянуть на Каир и на пирамиды.
И вот мы поехали… Надо было посмотреть, как мы выглядели, – одни на костылях, у кого рука на перевязи, кто хромает! Одеты были в старое потрепанное военное обмундирование; на головах – у кого фуражка, у кого папаха; на ногах – у кого сапоги, у кого ботинки с обмотками, а кто и просто в госпитальных туфлях. Однако налицо – формы почти всех частей Добровольческой армии, определяемых погонами. Дамы наши были в летних цветных платьях.
Ехали мы скучной, однообразной пустыней недолго: вдали показались пирамиды. Вскоре и Каир. Поместили нас в отеле. Обедали в греческом ресторане. Посмотрели и центр города. Европейский город красив и благоустроен, но свернешь немного в сторону – и уже начинаются узкие кривые улочки со снующей по ним беднотой. У многих женщин лица закрыты чадрой. Мужчины-арабы одеты или в свои национальные костюмы, или в европейские, но с неизменной феской на голове. Как среди женщин, так и среди мужчин встречается много красивых, обращающих на себя внимание типов.
Всей гурьбой отправились мы на трамвае в зоологический, он же и ботанический сад. Дорогой пришлось проезжать красивейшую часть города, расположенную по Нилу. По берегу были разбросаны богатейшие виллы и большие дома, буквально утопавшие в сплошном море садов с яркими цветниками, казавшимися огромными букетами. Обвитые находившейся как раз в цвету глицинией, и виллы и дома возвышались высокими цветущими купами – голубыми, розовыми, белыми. Переехали на ту сторону Нила. Ни ботанический, ни зоологический сад не представляли собой ничего интересного, но у большой клетки со множеством обезьян нас ожидало большое и забавное развлечение.
Кому-то из нас взбрело в голову бросить во внутренность клетки большой бинт, зацепившийся за сук сухого дерева, на котором обезьянки производили свои эквилибристические упражнения. Тотчас же к нему подскочила одна обезьянка, обнюхала и отбросила. Отброшенный бинт начал раскручиваться в своем полете и вызвал восторженный визг обезьянки. Бинт тотчас же стал предметом вожделения всех остальных обезьян, пытавшихся захватить его в свое личное пользование. Распускавшийся все более и более бинт длинной белой лентой пополз по всем сукам дерева, собрав на всем своем протяжении столь же длинную гирлянду из обезьяньих тел, боровшихся за обладание этой невиданной игрушкой. Подбросили еще один бинт, и суматоха в клетке достигла своего апогея. Глядя на эту возню, мы хохотали от души и сперва не обратили внимания на собравшуюся возле нас толпу местных жителей, чье внимание было обращено не в сторону обезьян, а в нашу, ибо для них мы представляли собой большую диковину.