В одном интервью Владимир Набоков как-то сказал о себе: «Я — американский писатель, родившийся в России…». Отсюда, наверное, и пошла его репутация как сугубо американского писателя, тем более что в советские времена книги Набокова в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Однако его сын Дмитрий не так давно признался, что это, конечно, был иронический ответ. Набоков — великий русский писатель, безумно страдавший от ностальгии по Петербургу, где он родился.
«Я родился в комнате на втором этаже, где был тайничок с материнскими драгоценностями», — писал в своих воспоминаниях Владимир Набоков. Как это ни странно, тайничок — сейф в спальне его матери дома на Большой Морской, — чудом сохранился до наших дней. Если когда-то в нем и находились семейные драгоценности Набоковых, то все их имущество было, как известно, в 1918 году конфисковано большевиками. Набоков — старший среди пяти детей — рос в атмосфере обожания, уюта и роскоши. Получил домашнее воспитание от иностранных гувернеров и бонн, а потому научился писать и читать сначала по-английски и по-французски и только потом по-русски. В Тенишевское училище его возил на автомобиле шофер в ливрее. Гостями в доме бывали Шаляпин, Бенуа и заезжий Герберт Уэльс, а рисованию его учил Добужинский. Сам писатель называл потом свое детство «счастливейшим и совершеннейшим». Отец писателя был блестящим юристом, депутатом Государственной думы, а дед — министром юстиции. Набоковский дом в те годы являлся одним из важных политических и культурных центров Петербурга. В июле 1904 года там состоялось заключительное заседание первого Всероссийского земского съезда, где была одобрена резолюция, призывающая к принятию конституции.
Когда все рухнуло
После захвата власти большевиками все мгновенно рухнуло. Отец, который некоторое время был министром юстиции в правительстве Керенского, сумел вовремя отправить семью в Крым, откуда ей пришлось потом бежать за границу на греческом пароходе «Элпида» («Надежда»). За границей Набоков жил в Англии, где закончил Кембриджский университет, потом в Берлине, Париже. Подрабатывал уроками, опубликовал свои первые книги, в том числе «Защиту Лужина». Потом, спасаясь от нацистов, уехал в США, а последние 20 лет своей жизни прожил в Швейцарии. После издания романа «Лолита», имевшего огромный успех во всем мире, разбогател. Однако так никогда и не купил себе собственного жилья. Жил в гостиницах либо на съемных квартирах. Своим единственным домом до конца жизни он считал особняк на Большой Морской в Петербурге. Дом купила его мать, Елена Ивановна, в девичестве Рукавишникова, дочь богатейшего золотопромышленника, когда выходила замуж за его отца. Владимир Дмитриевич трагически погиб в Берлине в 1922 году, когда бросился на защиту Милюкова, в которого стреляли террористы-монархисты.
Бабочки и шахматы
Помимо литературы в жизни Набокова были еще две страсти: шахматы и бабочки. Он любил решать шахматные задачи и издал уникальный альбом «Бабочки Европы». До обретения литературной славы писатель вообще работал научным сотрудником в Гарвардском музее зоологии, где его считали одним из ведущих специалистов по бабочкам в мире.
В интервью журналистам Набоков как-то сказал о себе: «Я — американский писатель, родившийся в России…». Отсюда, наверное, и пошла его репутация, как сугубо американского писателя, тем более что в советские времена книги Набокова в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Однако его сын Дмитрий не так давно признался, что это, конечно, был иронический ответ, но падкие на сенсацию американские журналисты приняли слова его отца всерьез и растиражировали по всему миру.
Безумная ностальгия
Конечно, Набоков прежде всего — русский писатель и до конца жизни безумно страдал от ностальгии по родине, которую покинул в 18 лет. Чтобы понять силу этой тоски, достаточно вспомнить его изумительное по изобразительной силе стихотворение «Петербург», написанное в Берлине:
Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург…
Я странствую по набережной… Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы;
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями; как призрак золотистый, мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зеленой бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин.
«Может, я выжил бы…»
Таким он запомнил свой город и до конца жизни мучался от того, что ему пришлось оказаться далеко от него, на чужбине:
…Ты растаял,
ты отлетел, а я влачу виденья
в иных краях — на площадях зеркальных,
на палубах скользящих… Трудно мне…
Белла Ахмадулина, которая, приехав в Швейцарию, встретилась с писателем незадолго до его смерти, потом вспоминала, что Набоков неожиданно сказал:
— А жаль, что я не остался в России, уехал.
Жена Набокова, отмечает Ахмадулина, тут же вмешалась:
— Но ведь тебя, наверное, там сгноили бы в лагерях!
Набоков покачал головой:
— Кто знает, может, я выжил бы. Зато потом стал бы совсем другим писателем и, может быть, гораздо лучшим…
А дом остался
Внешне дом на Большой Морской, переживший все войны и революции, выглядит сегодня почти так же, как и во времена юности Набокова. «Наш розовый гранитный особняк был номер 47 по Большой Морской», — вспоминал он. Из огромной библиотеки отца, насчитывавшей 11 тыс. томов, мебели не сохранилось ничего. Остался сейф на втором этаже, лифт, цветные стекла, о которых он вспоминал в своих произведениях, да еще, как говорят, изразцовая печь, расписанная бабочками.
«Тэффи! Одну Тэффи!»
При составлении в 1913 году юбилейного сборника к 300-летию Дома Романовых у царя почтительно осведомились, кого бы из современных писателей он хотел бы видеть помещенных в нем. Николай II решительно ответил: «Тэффи! Только ее. Никого, кроме нее, не надо. Одну Тэффи!» Впрочем, так думал не только царь. В те времена такой ответ дали бы многие. В дореволюционной России эта писательница была так популярна, что даже выпускались духи и конфеты под названием «Тэффи». Но в СССР ее мало, кто знал, да и сейчас у нас, пожалуй, тоже ее читают немногие.
Настоящая фамилия писательницы была Лохвицкая, а по мужу — Бучинская. Тэффи — ее литературный псевдоним. В одном из рассказов Надежда Александровна сама объяснила, как она его выбрала. В те времена женщины-авторы обычно подписывались мужскими именами, но она этого делать не захотела. «Нужно, какое-нибудь имя, которое бы принесло счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака, дураки всегда счастливые». И она вспомнила служившего в ее семье слугу Степана, которого домашние шутливо звали Стеффи. Отбросив первую букву, писательница стала называться «Тэффи». Впрочем, есть и другие версии появления этого псевдонима.
Родилась Тэффи в Петербурге, ее отец был профессором криминалистики, издателем журнала «Судебный вестник». Но с детства девочка увлекалась классической литературой, Пушкиным и Толстым, Гоголем и Достоевским. А вот сама прославилась совсем в другом жанре — в области юмористических рассказов, легких пародий и фельетонов. Писать она начала еще в детстве, но ее литературный дебют в журнале «Север» состоялся почти в 30-летнем возрасте — ее стихотворение отнесли в редакцию ее близкие.
Смех — это радость
Очень скоро ее излюбленным жанром стала остроумная миниатюра, построенная на описании какого-нибудь простого жизненного эпизода. Такие рассказы, а иногда почти фельетоны на злободневные темы, принесли ей в невероятную популярность. В них Тэффи с тонкой иронией изображала жизнь петербургского «полусвета» и простых обывателей, описывала их нравы, а также остро критиковала порядки в начинавшейся разлагаться предреволюционной России. Ее юмор нередко становился сатирой, злой и едкой. В ряде популярных газет ее произведения печатались каждую неделю, а потом стали выходить в виде сборников — за всю жизнь писательницы их вышло около тридцати.
Сама Тэффи определяла тональность своих произведений афоризмом Спинозы, который предпослала в качестве эпиграфа к первому сборнику своих рассказов: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе — благо». «Я родилась в Петербурге весной, — говорила Тэффи, — а, как известно, наша петербургская весна весьма переменчива: то сияет солнце, то идет дождь. Поэтому у меня, как на фронтоне греческого театра, два лица: смеющееся и плачущее».
Писала она и очерки, пьесы, несколько пьес перевела. Ее творчество быстро эволюционировало, становилось все более зрелым, в некоторых рассказах она достигала уже подлинных высот искусства, повествуя о трагизме человеческого бытия. Подлинная всероссийская известность пришла после выхода в 1910 году ее двухтомника «Юмористических рассказов».
«Пёсье время»
Революцию она не приняла. Уже в июле 1917 года Тэффи объявила, что поскольку Земля вступила в созвездие «Большого Пса», то наступает «пёсье время», и все происходившее назвала «великим триумфальным шествием безграмотных дураков и сознательных преступников». «Каждый карманник, вытянувший кошелек у зазевавшегося прохожего, говорит, что он — ленинец», — иронизировала Тэффи, описывая события в России.
А когда большевики совершили в Петрограде вооруженный переворот и захватили власть, решила покинуть страну. Свое решение она объяснила просто: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает жизнь навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».