Тот должен искупить все общество собою,
Тот должен умереть за общество один,
И будет славный он по смерти господин
Доволен бы я был моей судьбою,
Когда б грешнее всех я был:
Я жизнию б народ звериный искупил.
И имя было бы мое всех львов слышнее.
Я признаюсь, и я не без греха,
Едал я и овец, едал и пастуха,
Но я неужто всех грешнее?
Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух,
Покаяся, грехи свои расскажет вслух».
— «Великий государь,— Лисица возглашает,—
Ты праведен и милосерд всегда;
Твоя священна лапа иногда
Овец, любя, тазает;
Но что же это за беда?
Что их изволишь кушать —
То честь для подлости такой:
Они на то и созданы судьбой.
Нет, слишком совести своей изволишь слушать,
И также нет греха
Терзать и пастуха;
Он из числа той твари пренесносной,
Которая, не знаю почему,
Во гордости, зверям поносной.
Не ставя меры своему
Уму,
Себе владычество над нами присвояет
И даже и на Льва с презрением взирает».
Известно, ежели кто вступится за Льва,
С тем будут все согласны;
Итак, Лисицыны слова
Казались всем и правы и прекрасны.
Не смели также разбирать
Грехи волков, медведей строго,
И словом то сказать,
Кто был драчун хотя немного,
Тот был и праведен и свят.
Кто силен, никогда не будет тот повешен.
Но вот валит Осел, преглупый пустосвят,
И говорит: «Я много грешен!
Однажды вечером я близко шел лугов,
Монастырю луга принадлежали;
Не видно было там монахов, ни ослов,
Они все спали.
Я был один, и был тому я рад.
Трава младая, случай, глад,
А более всего черт силен;
Вводить ослов во грех
Черт в вымыслах всегда обилен:
Приманкою там многих он утех
Мне пакости настроил,
Я весь монашеский лужок себе присвоил
И травки пощипал...»
— «В тюрьму осла! — вдруг весь совет вскричал,—
Его-то нас губѝт ужасно прегрешенье:
Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!»
И, чтоб злодейства впредь такие отвратитъ,
Травы для защищенья,
Осла повелено казнить
Погибели для отвращенья.
И у людей такой же нрав:
Кто силен, тот у них и прав.
ДУБ И ТРОСТЬ
Дуб гордый, головой касаяся до неба,
На гибку Трость смотрел с презреньем с высоты,
«Какая,— говорит он ей,— в тебе потреба?
Пастушьей простоты
Игра и шутка,
Бывает из тебя лишь только дудка;
Из ветвий же моих полубогам венцы
Сплетаются, победы их в награду.
Героям я даю отраду;
А ты — утеха ты барана иль овцы.
Творение, презренно целым миром,
Что дует, ты всему покорная раба;
Ты даже спину гнешь пред слабеньким Зефиром,
А мне ничто Бореева труба».
Как водится пред знатным господином,
Пред силой коего все — мелкая черта,
Трепещущая Трость, не разевая рта,
Почтенному дубовым чином,
Чтоб лишних избежать сует,
Дает нижайшими поклонами ответ.
Но вот, нахмуря брови черны
И ветрену Борей разинув хлябь,
С дождем мешая пыль, кричит: «Все бей, все грабь!
Все власти лишь моей, все быть должны покорны!»
Тирану этому уклончивая Трость,
Опять согнув хребтову кость,
Покорно бьет челом, ему упавши в ноги.
Не прикоснулася Бореева к ней злость;
Безвредно ей он мчится по дороге
Туда, где крепкий Дуб стоит;
Он ждет и от него поклона,
Но Дуб от спеси лишь кряхтит,—
Не хочет Дуб нести Бореева закона.
Сильнее ветер там, где более упор;
И гневаться Борей безмерно скор:
С такою яростью на Дуб упрямый дунул,
Что с места он его и с корнем ссунул.
Д.И. Фонвизин
ЛИСИЦА-КОЗНОДЕЙ
В Ливийской стороне правдивый слух промчался,
Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался.
Стекалися туда скоты со всех сторон
Свидетелями быть огромных похорон.
Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде,
С смиренной харею, в монашеском наряде,
Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет:
«О рок! лютейший рок! кого лишился свет!
Кончиной кроткого владыки пораженный,
Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенный!
Се царь, премудрейший из всех лесных царей,
Достойный вечных слез, достойный алтарей,
Своим рабам отец, своим врагам ужасен,
Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен!
Чей ум постигнуть мог число его доброт,
Пучину благости, величие щедрот?
В его правление невинность не страдала,
И правда на суде бесстрашно председала;
Он скотолюбие в душе своей питал,
В нем трона своего подпору почитал;
Был в области своей порядка насадитель,
Художеств и наук был друг и покровитель...»
«О, лесть подлейшая!— шепнул Собаке Крот.—
Я знал Льва коротко: он был пресущий скот,
И зол, и бестолков, и силой вышней власти
Он только насыщал свои тирански страсти.
Трон кроткого царя, достойна алтарей,
Был сплочен из костей растерзанных зверей!
В его правление любимцы и вельможи
Сдирали без чинов с зверей невинных кожи;
И словом, так была юстиция строга,
Что кто кого смога, так тот того в рога.
Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся,
Домостроитель Бобр от пошлин разорился,
И Пифик слабоум, списатель зверских лиц,
Служивший у двора честнее всех лисиц,
Который, посвятя работе дни и ночи,
Искусной кистию прельщая зверски очи,
Портретов написал с царя зверей лесных
Пятнадцать в целый рост и двадцать поясных,
Да сверх того еще, по новому манеру,
Альфреско расписал монаршую пещеру:
За то, что в жизнь свою трудился сколько мог,
С тоски и с голоду третьéго дни издох.
Вот мудрого царя правление похвально!
Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!»
Собака молвила: «Чему дивишься ты?
Что знатному скоту льстят подлые скоты?
Когда же то тебя так сильно изумляет,
Что низка тварь корысть всему предпочитает
И к счастию бредет презренными путьми:
Так, видно, никогда ты не жил меж людьми».
И.П. Пнин
ЮЖНЫЙ ВЕТЕР И ЗЕФИР
«Какие всюду я ношу опустошенья:
Лишь дуну — все падет от страшных моих сил!—
Так, с видом гордого презренья,
Ветр южный кроткому Зефиру говорил.—
Крепчайшие древа я долу повергаю,
Обширнейших морей я воды возмущаю,
И бурь ужаснейших бываю я творец.
Скажи, Зефир, мне, наконец,
Не должен ли моей завидовать ты части?
Смотри, как разнишься со мною ты во власти!
С цветочка на цветок порхаешь только ты,
Или над пестрыми летаешь ты полями;
Тебе покорствуют лужочки и кусты,
А я, коль захочу, колеблю небесами».
— «Тиранствуй, разоряй, опустошая мир,
Пусть будут все тебя страшиться, ненавидеть,—
С приятной тихостью сказал ему Зефир,—
Во мне ж пусть будет всяк любовь и благость видеть».
ТЕРНОВНИК И ЯБЛОНЯ
Вблизи дороги небольшой
Терновник с Яблонью росли;
И все, кто по дороге той
Иль ехали, иль шли,
Покою Яблоне нимало не давали:
То яблоки срывали,
То листья обивали.
В несчастье зря себя таком,
Довольно Яблоня с собою рассуждала;
Потом
Накрепко предприняла
Обиды все переносить
И всем за зло добром платить.
Терновник, близ ее в соседстве возрастая
И злобою себя единою питая,
Чрезмерно тем был рад,
Что в горести, в тоске нет Яблоне отрад:
«Вот добродетелям твоим какая мзда!
Вот что за них ты получила!
Но если б ты, как я, свою жизнь проводила,
То б ни несчастье, ни беда
Не смели до тебя вовеки прикасаться.
Ты стала б, как и я,
Покоем наслаждаться».
Терновник, Яблоне слова сии твердя,
Над муками ее язвительно смеялся.
Но вдруг — откуда, как, совсем не знаю — взялся
Прохожий на дороге той
И, Яблони прельстясь плодами,
Вдруг исполинскими шагами
Подходит к ней и мощною рукой
Все древо потрясает;
Валятся яблоки сюда, туда,
К ногам Терновника иное упадает.
Прохожий же тогда,
Не мысля ни о чем, лишь только подбирает;
И как-то невзначай за терн он зацепляет —
Мгновенно чувствует он боль в руке своей,