Дерет с них кожу он обеими руками.
Неправду, что ли, говорю?
Пойдем к секретарю
Иль к стряпчему; спроси».— «Вот я ж тебя рогами».
«Есть роги и у нас; бодаемся мы сами».
Сошлись, нагнувшися, и стукнулися лбами.
Летит исправница, штаб-лекарша летит,
Летят вниз обе вверх ногами.
Ров преглубокий был; на дне лежал гранит.
Бух! — Козы об него, и поминай как звали!
Вороны с галками тут долго пировали.
Пустая, право, честь
Вперед идти иль выше сесть.
Что до меня, так я, ей-богу,
Дам всякому скоту дорогу.
Признаться, я ведь трус:
Скотов и женщин злых особенно боюсь.
СОБАЧЬЯ ЗАВИСТЬ
Барбоска у крыльца избы людской лежал.
К нему без памяти вдруг Жучко прибежал
И говорит: «Барбоска!
Ведь господа
Приехали из Питера сюда,
А с ними моська,
Хрипунья старая, Полкан...»
«Щенчишка?» — «Погляди, какой стал великан!
Да как пристал к нему ошейник...»
«Ошейник? Ах, мошенник!
Давно ли я таскал за шиворот его?
Нам, старикам, так ничего?
Ну, право, господа не знают,
За что так награждают!
Да попадись он мне, то я уж проучу:
Как за уши схвачу
И тряску
Такую дам...»
«А вот он сам;
Ну, дай-ка, брат, ему острастку».
Взглянул Барбос —
По жилам пробежал мороз:
Собаку страшную он видит пред собою;
Полканка был не то, что за год перед сим,
Нет, не Барбоске сладить с ним.
Ретироваться он хотел бы прежде бою.
Вскочил подлец. Не знает, что сказать,
Хвостом вертит — и ну щенка лизать.
Вот так-то Гур Пафнутьич рассердился
На Разумова, что тот орден получил.
«Да как он к нам определился,
Я уж тогда... в архиве был
Помощником! А он был что? Мальчишка,
Так, школьник, писаришка!
Теперь асессор, кавалер!
А я уж тридцать лет как обер-офицер,
Но нету у меня и бронзовой медали;
Писцу же так крест дали!» —
«Послушай, Гур: был Разумов писцом,
И мы с тобой писцами были;
Он после сделался дельцом,
Служил с отличием; за то и наградили.
Что сделает он в день,
Того, хоть пять очков надень,
Не сделаешь и в год, как ты ни хоробрися».
«Молчать, архивна крыса!»
ЗАВЕТНОЕ ПИВО
Фома на завтрак звал Кузьму,
И после водки
Так говорил ему:
«Покушай-ка селедки.
Ну, что за сельдь! Крупна! жирна!
А как вкусна!
Голландская, ей-богу! Без обману!
У Королева брал. Тебе-то лгать не стану...
Вот свежая икра
Из осетра...
Прикажешь лýчку
Зеленого?.. Попробуй эту штучку:
Балык, да ведь какой балык!
Ну так, как мед, во рту и тает.
Нельзя не есть; возьми: кусочек невелик».
«Помилуй! Этак я не стану и обедать».
«А семужки нельзя никак, чтоб не отведать;
Ведь из Архангельска прислал в гостинец сват.
Покушай, брат!».
«Фома Панкратьевич! покушал я довольно».
«Э, как тебе не стыдно? Полно.
Чем только лишь богат,
Тем гостю дорогому рад...
А вот грибочки,
Тут рыжички, а здесь груздочки;
И тех отведай, и других.
Груздочки хороши, а рыжики так диво!
Здесь не найдешь таких:
Из Вологды!» — «А в кружке что?» — «Да пиво».
«Ну, накормил ты молодца;
Пожалуй-ка теперь пивца».
«Вот этого нельзя; пей, если хочешь, водку».
«Помилуй, ты меня соленым все кормил;
А пива жаль тебе!» — «Я звал ведь на селедку;
О пиве ж ничего тебе не говорил».
«Умилосердися! Дай промочить мне глотку».
«Пей водку!»
«Ведь пиво есть?» — «Есть про себя,
Не про тебя».
«Хотя кваску вели подать, Панкратьич».
«Есть, Елизарьич,
И квас,
Да лишь про нас».
«Ей-ей, пить хочется».— «А знаешь, на хотенье —
Терпенье».
Терпение Кузьма тут вовсе потерял,
Встал,
За кружку — хвать рукою;
Другою
Он так хозяина толкнул,
Что опрокинул тот стол с завтраком и стул.
Упал — кричит: «Ай! Караул!»
Рукой дрожащею хватает
За свой кровоточивый лоб;
Сквозь слез грозит, ругает;
Молчит гость, пиво допивает
И об пол кружку — хлоп!
Красавицы кокетки!
Ведь это вам наветки!
Зачем собою нас прельщать?
Зачем любовь в нас возбуждать
Притворной нежностью и хитрыми словами,
Когда мы не любимы вами
И не хотите вы руки своей нам дать?
Вам весело, как мы любовию к вам жаждем,
Смеетесь, как мы страждем...
Не корчите Фому —
Не то попасть вам на Кузьму.
ВОЛК И ЖУРАВЛЬ
Волк костью как-то подавился.
Не мудрено: всегда есть торопился;
Кость стала в горле у него.
Прожора захрипел, стеснилось в нем дыханье,
Ну, словом, смерть пришла его,
И он хотел в грехах принесть уж покаянье.
По счастию, Журавль тут мимо проходил.
Страдалец перед ним пасть жалобно разинул;
Журавль в нее свой нос предлинный опустил
И кость удачно вынул.
Волк вспрыгнул с радости, избавясь от беды.
«А что ж мне за труды?» —
Спросил носатый врач. «Ах ты неблагодарный! —
Волк с сердцем отвечал.— Да как просить ты смел?
Смотри какой нахальный!
Благодари за то, что нос остался цел».
ФИЛИН И ЧИЖ
В лесу Соловушко зарей вечерней пел,
А Филин на сосне нахмуряся сидел
И укал что в нем было мочи,
Как часовой средь ночи.
«Пожалуй, дядюшка, голубчик, перестань,—
Сказал Чиж Филину,— ты Соловью мешаешь».
— «Молчи, дурак, молчи, ты ничего не знаешь.
Что Соловей твой? Дрянь!
Ну так ли в старину певали?
И так ли молодцы из нас теперь поют?»
— «Да кто же? Соловья мы лучше не слыхали,
Ему здесь первенство все птицы отдают».
— «Неправда! Он поет негодно, вяло, грубо,
А хвалит кто его, несет тот сущий бред.
Вот Ворон, мой сосед,
Когда закаркает, то, право, сердцу любо!
Изряден также черный Грач:
Хоть мал, а свил гнездо под крышкой храма славы!
Кукушкин на кладбище плач
Нам тоже делает забавы.
Но Сыч! Вот из певцов певец!
Его брать должно в образец:
Кричит без умолку, прекрасно!
Скажу пред всеми беспристрастно,
Что нет здесь равного Сычу...
Зато я сам его учу!»
ГОРЛИЦА И МАЛИНОВКА
«Позволь сказать тебе, сестрица: ты чудна,—
Так Горлица одна
Малиновке-певице говорила,—
Ты никого еще в лесу не полюбила.
Что ты монахиней живешь
И только от утра до вечера поешь?
Хоть петь и весело, а, право, веселее
Весною жить сам-друг.
Ах, поцелуй один всех песен мне милее!
Послушайся меня, мой друг:
Жить надобно для наслажденья;
Возьми любовника».— «Спасибо за совет,—
Сказала скромно ей Малиновка в ответ.—
Мне скучно быть без упражненья,
Я быть свободною хочу
И счастлива сама собою».
— «Прощай же, бог с тобою!
Пой на просторе ты, я к Голубку лечу».
При сих словах они расстались
И долго, долго не встречались;
Но наконец, лет через пять,
Увиделись опять.
Кокетка Горлица уж очень устарела,
Потух в глазах огонь, чуть ноги волокла.
Малиновка с трудом узнать ее могла.
«А, здравствуй, милая! Что так ты похудела? —
Спросила у нее она.—
С дружком ты здесь или одна?»
— «Одна,— ей Горлица со вздохом отвечала.—
Ты видишь, какова я стала!
Кому теперь меня любить?
Мне платят за любовь лишь смехом да презреньем.
Куда несносно старой быть».
— «А мне так песни утешеньем
На старости моей»,—
Малиновка сказала ей.
«Неужли и теперь ты петь не перестала?»