Эсфирь вместо еврейского Эстер, Вифлеем вместо Бетлехем и т. д. В-третьих, и это, пожалуй, самое главное, переводчики, отталкиваясь от оригинального еврейского текста, внесли в русский перевод множество «исправлений» на основании греческого и славянского текстов, а то и без этих оснований, из догматических соображений.
Характерно признание по этому поводу того же профессора богословия И. А. Чистовича. «Нельзя не сознаться, — пишет он, — что эта система перевода, имея свои бесспорные достоинства, имеет также и свои недостатки. Прежде всего, она весьма неопределенная, и не поддается каким-либо точно определенным правилам. Смешение и, так сказать, слияние двух текстов с предпочтением в одном случае еврейского, в другом — греческого было и всегда останется делом произвола переводчиков, и нет никаких средств положить границы этому произволу».[75]
Тот же автор, не рискуя слишком резко выступить против библии, изданной «с благословения Святейшего синода», вынужден был все же признать, что в ней есть места, «о точности перевода которых можно спорить». «Переводчики, — отмечает И. А. Чистович, — отнеслись к еврейскому тексту очень свободно, широко пользуясь как греческим, так и другими древнейшими переводами, например, сирийским, арабским, халдейским и Вульгатой, для восстановления подлинного текста».[76] Но в том-то и дело, что в действительности, как мы уже знаем, «произволу» переводчиков были очерчены вполне определенные границы — вспомним «охранительные правила». Руководство русской православной церкви, предпринявшее издание этого перевода, далеко не во всех случаях было заинтересовано в восстановлении «подлинного текста». И о чем И. Чистович умалчивает, так это о том, что в Синодальной библии оказался ряд мест, в которых мы имеем дело уже не просто с «неточностью» или «произволом» переводчика, а с намеренным искажением смысла оригинального текста в интересах господствующей православной христианской церкви. Конечно, в Синодальном переводе, в отличие от перевода Павского, не только были сохранены основные «пророчественные места» о Христе, но еще кое-что даже добавлено. Для иллюстрации приведем лишь один характерный пример из книги Иова, стихи 25–27 в главе XIX — речь Иова.
Очень близко к оригиналу Г. Павский передает эти стихи следующим образом: «Но я знаю — заступник мой жив и станет после (меня) над землей. И после того, как моя кожа так изранена, и без плоти моей я увижу Бога». Версия Септуагинты значительно отличается от этого: «Ибо я знаю, что вечен тот, кто избавит меня на земле; он восстановит мою кожу, терпящую это, ибо от Господа это со мной совершилось».
Перевод Иеронима, вошедший в Вульгату, вносит в стихи совершенно чуждый им смысл: «Ибо я знаю, что искупитель мой жив, и в последний день я восстану из земли, и снова облекусь кожею моею, и во плоти моей увижу бога моего». В еврейском тексте нет ничего соответствующего слову день; при слове земля в оригинале стоит предлог, означающий на или над, но никак не из; глагол стоит в третьем лице единственного числа — встанет или восстановит, а не в первом лице, как у Иеронима. Христианскому богослову нужно было приписать древнему праведнику веру в загробное воздаяние и воскресение мертвых, представления, совершенно чуждые религии иудеев древнейшего времени, и он не постеснялся внести сознательные искажения в свой перевод. Оценивая это место Вульгаты, современный католический теолог Фр. Штир вынужден был признать. «Это, конечно, христианская вера здесь говорит, а не ветхозаветный Иов».[77]
Славянская библия почти точно следует за Септуагинтой: «Вем бо, яко присносущен есть, иже имать искупити мя и на земле воскресите кожу мою терпящую сия, от господа бо ми сия совершишася».
И, наконец, Синодальный перевод, вобрав в себя элементы из всех версий, оставил именно тот смысл, который придал этим стихам Иероним: «А я знаю, что Искупитель мой жив, и он в последний день восставит из праха распадующуюся кожу мою сию, и я в плоти моей узрю Бога». «Охранительные правила» сыграли свою роль. Иов, оказывается, не только выразил здесь свою веру в воскресение мертвых в «последний день», то есть при наступлении «конца света», но даже высказал пророчество о Христе, — христианская церковь рассматривает эти стихи именно как пророчественные о Христе.
Очевидно, ту же цель — по возможности сохранить близость к славянской библии — преследовали переводчики, стараясь придать языку русского перевода определенную славянскую окраску. В 1916 г. в статье, посвященной столетию русского перевода, И. Е. Евсеев решительно осудил этот «выработавшийся со времен Библейского общества прием охранять стиль перевода от приближения к современному языку». Но еще полувеком раньше эту особенность русского перевода библии — «излишнее употребление слов, принадлежавших к церковнославянскому языку» — отметил в качестве недостатка И. А. Чистович. Выражения типа храмины из брения вместо дома из глины (Иова 4:19) и лядвеи вместо бедра (15:27) были, вероятно, непонятными уже современникам переводчиков, но зато в некоторой степени сообщали переводу ту самую «темноватость», которую так ценили защитники славянской библии.
И все же значительная часть русского духовенства была очень недовольна появлением нового перевода библии. Многие священники горько жаловались на трудности, вставшие перед ними в связи с обнаружившимися расхождениями между русским переводом и славянской библией, расхождениями, которые вызывали сомнения, растерянность и недоуменные вопросы верующих. Некоторые прямо настаивали на том, что новый перевод следует считать не собственно библией, а чем-то вроде книги для чтения, не имеющей догматического авторитета.
Один из недовольных, епископ Феофан (Говоров), в статье, помещенной в журнале «Душеполезное чтение», сетовал: «В проповедях, в простой беседе и даже в рассуждениях приводить в подтверждение своих мыслей места по русскому переводу, несогласованные со славянским текстом, есть дело не только неуместное, но и грешное. И какая стать? Слышу ли, читаю какое-нибудь место, как свидетельство Священного писания, ищу его в своей Библии (моя Библия есть Библия церковная, говорю от лица всякого православного) и нахожу, что там совсем не то говорится — и руками розь! Не грешно вам, ученые, бить мою совесть? Вам, которых церковь воспитала на созидание чад своих, а не на разорение!» И Феофан решительно настаивает на том, что «Библия в новом переводе может быть почитаема книгой для чтения, многоназидательною и многополезною, но не как Библия, облеченная догматическим авторитетом». В другой статье Феофан выразился еще резче, утверждая, что «русская церковь питает своих чад сором и мякиною».
Однако Святейший синод не счел нужным принять во внимание эти жалобы. Отражая его позицию, профессор Московской духовной академии П. И. Горский-Платонов в ответе Феофану писал: «Недавно изданным русским переводом… вносится свет во многое, что для многих было темным. Он представляет слово Божие подлиннейшее, но, конечно, понимая это слово в положительной, а не в превосходной степени».
Таким образом, в сущности, за русским переводом, так же как и за славянским, были признаны достоинства «подлинного» текста и догматической авторитетности, и русская православная церковь, как это ни парадоксально, оказалась обладательницей не одной, а целых двух библий, значительно расходящихся между собой, но в то же время представляющих собой, каждая в отдельности, «подлиннейшее слово божие».
Конечно, не смена императоров и не смерть Шишкова и митрополита Серафима были главными причинами, побудившими синод изменить свое отношение к переводу библии на русский язык, а осторожного Филарета московского, «попа-иезуита», как охарактеризовал его В. И. Ленин, взять на себя инициативу в принятии синодом «определения» об этом переводе и издании его.
При подготовке реформы 1861 г. русская православная церковь неизменно поддерживала наиболее реакционную часть помещиков-крепостников, занимавших резко отрицательную позицию по вопросу об освобождении крестьян. Отражая эти взгляды, епископ Игнатий (Брянчанинов) прямо заявил, что «рабство, как и крепостная зависимость помещиков, вполне законно и как богоучрежденное должно быть всегда, хотя и в разных формах». Совершенно в том же духе выступали митрополит Филарет московский и ряд других высокопоставленных иерархов русской церкви, предрекая самые опасные последствия, к которым может привести освобождение крепостных крестьян. А впоследствии В. И. Ленин, говоря о сильнейших волнениях крепостного крестьянства в десятилетия перед реформой 1861 года, отметил: «Крестьяне не боялись зверских преследований правительства, не боялись экзекуций и пуль, не верили попам, которые из кожи лезли, доказывая, что крепостничество одобрено священным писанием и узаконено богом (прямо так и говорил тогда митрополит Филарет!)»
Но в эти же десятилетия развернулась резкая критика социально-политической действительности России революционными демократами. Белинский и Герцен, Добролюбов, Чернышевский и петрашевцы, обличая реакционную идеологию крепостничества, нанесли серьезные удары также по православной церкви, по православной религии, по религиозному мировоззрению в целом, видя в православии одну из главных идейных опор российской реакции. Известно, что наиболее решительно настроенная часть петрашевцев понимала, что необходимо адресовать свою пропаганду не только к передовой интеллигенции, но и непосредственно к народным массам, и в приговорах петрашевцам на одно из первых мест выдвинуты были обвинения в распространении атеистических идей.
Со своей стороны идеологи российской реакции должны были, очевидно, принимать все меры к тому, чтобы по возможности оградить народ от проникновения «зловредных» идей, достаточно ясно представляя себе опасность их для крепостного строя, самодержавия и церкви. Главный способ достижения этой цели и правительство, и церковь видели в возможно более длительном сохранении народных масс в состоянии невежества и социальной апатии под религиозным дурманом. И не случайно еще при Александре I, в октябре 1816 г., было проведено одно из самых реакционных мероприятий его царствования — учреждение единого Министерства духовных дел и народного просвещения, что, по существу, означало подчинение народного образования религиозной идеологии под контролем церкви. Не случайно также, что создание нового министерства совпало по времени с активизацией деятельности Российского библейского общества и массовым изданием библии.