— Получи свои вещи! — усмехнулся он и вывалил все на перрон к ногам Рубинчика. Так, что несобранные части фотоаппарата покатились по платформе вмеcте с изуродованными детскими игрушками.
— Спасибо! — зло сказал ему Рубинчик.
— Не стоит! — насмешливо ответил носильщик и ушел, а Рубинчик, став на колени, принялся засовывать вещи в чемоданы. Ксеня стала помогать ему, а Борис, обняв разорванного мишку, громко сказал:
— Этот дядя плохой. И тетя тоже.
Неля миновала паспортный контроль, вышла на перрон, дернула Ксеню, подхватила Бориса на руки и пошла с ними по платформе, демонстративно презрев собственные вещи.
— Куда! Стой! — одернул ее грубый окрик пограничника с грозно взрычавшей овчаркой на поводке. — Эмигрантам в одиннадцатый и двенадцатый вагоны!
Овчарка, рыча, натянула поводок, но пограничник удержал ее и, когда Неля с детьми отпрянули и пошли в другую сторону, сказал:
— Спокойно, Картер! Сидеть!
Перрон заполнила роскошная публика: упитанные советские генералы и полковники в каракулевых папахах и парадных шинелях из голубого сукна; офицеры рангом пониже, но такие же краснолицые и в таких же франтоватых парадных кителях, перепоясанные плетеными золотыми поясами, в фуражках с золотыми кокардами и в блестящих золотом погонах; сытые, гладко выбритые и вальяжно-снисходительные советские дипломаты в меховых и кожаных пальто и в костюмах от братьев Брукс и Пьера Кардена и их жены разного калибра и веса, но все до одной — в норковых манто, соболиных накидках, лисьих шубах, норвежских дубленках и в высоких кожаных сапожках на «английском каблуке». От мужчин пахло хорошим армянским коньяком, а от женщин — французскими духами и сигаретами «Мальборо». Жены младших офицеров покупали в киосках мороженое-эскимо и шоколад «Аленка», но остальные брезгливо игнорировали все без исключения товары советского производства, а просто гуляли по перрону, демонстрируя себя и, самое главное, свои офигительные шубы, золотые кулоны и перстни с ослепительными бриллиантами. Даже видавшие роскошь иностранцы с изумлением и завистью глядели на них из окон вагонов, ведь еще вчера вечером, в Москве, на перроне Белорусского вокзала, не было ни этих соболиных шуб, ни перстней с бриллиантами. Но здесь, на пороге Европы и вдали от игры московского начальства в пролетарский аскетизм, эта публика могла, конечно, показать друг другу то, ради чего, собственно, и служила империи, — свою кастовую сытость и апломб властителей полумира.
И только одна мелочь портила эту картину фешенебельного бродвока. Евреи. Поразительно, как всего за одни сутки можно изменить людей. Каких-нибудь 30–40 часов назад в той же Москве и на том же Белорусском вокзале эти люди выглядели буржуями — в их болгарских дубленках и каракулевых пальто. В поезде они ели бутерброды с икрой, пили шампанское и дерзко мечтали о Канаде, США, Австралии и отдыхе в Эйлате и на Багамских островах. Их речь была пересыпана такими фартовыми словами, как «моргедж», «кондоминиум», «лоун» и «шевроле-эмпала». Но вот их пропустили через ночной морозный отстойник на брестской привокзальной площади, через таможенный досмотр и осмотр анальных и прочих отверстий, и — где их дерзкая самоуверенность вечного народа, прошедшего от Египта и Испании до Персии и России? Где их пресловутое остроумие? Где их мудрые глаза Спиноз и Эйнштейнов и пылкие очи Эсфирей? Жалкое, потное, растерзанное и пугливое стадо с сопливыми, плачущими детьми. Окруженные пограничниками с собаками, они волоком тащат по перрону свои незакрывающиеся чемоданы, из которых вываливаются трусы, детские пеленки и семейные фотографии. Снежная поземка подхватывает эти пеленки и фотографии и сметает с платформы под колеса поезда.
— Ну и народ! — громко сказал молоденький лейтенант-артиллерист своей жене в свежем перманенте. — Два рубля жидятся на грузчика потратить! Тьфу!
— Стадо! — согласилась его юная жена.
— Что ж вы хотите от изменников Родины? — сказал рядом какой-то дипломат.
— Скоты! Чистые скоты! — поделился с ним своим возмущением молоденький лейтенант.
Тут какой-то старый, хромой, небритый и в мятом пальто эмигрант, отставший от группы евреев и тащивший одной рукой фибровый чемодан, другой — плачущего пятилетнего внука, споткнулся и упал на своем подломившемся протезе, брякнувшись лицом о промерзлый бетон перрона. Половина его деревянной ноги отлетела в сторону сержанта-пограничника с собакой, отчего собака тут же взмыла в воздух, в прыжке схватила этот кусок протеза и, притворно рыча, стала терзать его в своих белых молодых клыках, предлагая старику игру в «А ну-ка, отними!» Сержант закричал ей: «Фу! Брось! Отставить!», испуганный еврейский ребенок заревел в полный голос, а инвалид сел на землю, лицо его было в крови. Учуяв запах крови, собака тут же оставила протез и ощерилась теперь уже не игривым, а грозным рычанием. Но сержант-пограничник прикрикнул на нее и увел в другой конец перрона.
— Кошмар! Идем отсюда! — брезгливо сказала жена лейтенанта.
Инвалид с разбитым лицом попробовал встать, но тут же опять завалился на бок и только теперь обнаружил, что его протез сломался и одна нога короче другой. Окровавленный и одноногий, в мятом пальто, вспоротой меховой шапке, с ревущим рядом сопливым внуком, он был похож на алкаша, вывалившегося из сельпо.
— Я не понимаю, зачем их выпускают! — сказал лейтенант дипломату. — Только нашу страну позорят!
И вдруг из этого окровавленного человека-обрубка до них донеслись слова:
— Ты, артиллерия! Ты можешь из миномета в печную трубу попасть? А?
— Что он говорит? — переспросил лейтенант у дипломата.
— Он спрашивает, можешь ли ты из миномета в печную трубу попасть, — сказала лейтенанту его юная жена.
— Это еще зачем?
— А я могу! — сказал инвалид и, опираясь на плечо своего внука, встал. — И внука научу. Так что встретимся на Голанских высотах! Пошли, Менахем!
И, опираясь на плечо ребенка, запрыгал по платформе в самый конец поезда, к одиннадцатому и двенадцатому вагонам, где шла посадка эмигрантов.
— Эй! — крикнул ему какой-то грузчик. — Ногу возьми!
— Я возьму, — сказал Рубинчик. Он уже отнес в одиннадцатый вагон два чемодана и теперь, держа в руках свой последний, третий, чемодан, подобрал протез инвалида и пошел к поезду.
Навстречу ему шел сержант-пограничник с овчаркой на коротком поводке. Овчарка несла в зубах маленький черный магнитофон «Грюндик».
68
Подойдя к капитану Васько, монументально стоявшей в двери вокзала, пограничник сказал:
— Разрешите доложить, товарищ капитан.
— Доложи… — ответила та. — Что у твоей собаки в зубах-то?
— Магнитофон, передача какому-то Барскому.
— Кому? Кому? — не поверила капитан Васько.
Пограничник сверил по бумажке у себя в руке:
— Так точно, товарищ капитан. Полковнику Барскому Олегу Дмитриевичу. Эмигрантка из восьмого вагона просила передать лично в руки.
— А не взорвется?
— Если мой Картер держит в зубах, то вещь чистая, товарищ капитан, головой отвечаю!
— Ну-ну! Ну, иди отнеси, он в моем кабинете.
Пограничник с собакой пересекли таможенный зал и по служебной лестнице поднялись на второй этаж, в кабинет начальницы таможни. Здесь у стола два офицера таможни разбирали ящик с предметами, найденными в мусорных урнах на вокзале и привокзальной площади. Зная трусливый характер евреев-эмигрантов, капитан Васько давно ввела в закон ежедневную утреннюю проверку мусора, выброшенного эмигрантами перед началом таможенного досмотра. В этом мусоре всегда можно было найти то, что эти сволочи не захотели добровольно оставить Советской власти, но и струсили в последнюю минуту протащить через таможню. Вот и сегодня в этом мусоре были найдены удивительной красоты гранатовое колье, небольшая картина явно музейной ценности, несколько старинных рукописных книг на иврите, три миниатюры на эмали и сапожная щетка, из которой опытные таможенники тут же извлекли целый пакет фотонегативов. И теперь, стоя у окна, полковник Барский через сильное увеличительное стекло разглядывал эти негативы на просвет.
— Товарищ Барский вы будете? — спросил у него пограничник, поскольку двух офицеров таможни он и так знал.
— Я.
Пограничник взял из пасти овчарки магнитофон, вытер его о свою шинель от собачьей слюны и вытянулся по стойке «смирно»:
— Товарищ полковник, разрешите доложить! Женщина из восьмого вагона просила передать вам магнитофон немецкого производства.
Барский сам подошел к солдату, взял магнитофон, удивленно повертел его в руке. Это был тот самый «Грюндик», с которым когда-то пришла Анна в ресторан «Армения». Неужели она решила подарить ему магнитофон? Странный подарок…
— Разрешите идти, товарищ полковник? — сказал пограничник.
— Идите.
Барский нажал какую-то кнопку, крышка магнитофона откинулась, обнажив маленькую кассету внутри него. Барский захлопнул крышку и нажал кнопку «Play».
Голос Анны произнес:
«Знаете, полковник, между нами осталось что-то недосказанное…»
Он остановил магнитофон и сказал двум таможенным офицерам:
— Вы свободны! Можете идти!
И, когда за ними закрылась дверь, снова включил «Грюндик».
«Да, что-то недосказанное, я чувствую это, как женщина,
— продолжал голос Анны. -
Ведь женщины всегда чувствуют тоньше и глубже мужчин, это известно. Вот и я уже давно знаю, что вы хотите мне что-то сказать. Что ж вы медлите? Или боитесь? У вас осталось всего двадцать минут до отхода поезда. Если, конечно, вы не захотите проехать со мной через Польшу до австрийской границы. Боже мой, Олег, я прямо вижу перед глазами ваше изумленное лицо! Но вы же сами спросили при нашей первой встрече, почему я дружу только с евреями. А теперь и у вас есть с ними что-то общее, не так ли? Я в восьмом вагоне, в первом полукупе. Не спрашивайте, сколько мне это стоило. Но если вы придете, то устройте к проводнице моего пса на время нашей беседы. Я подозреваю, что он вас очень невзлюбил. Интересно, за что? Надеюсь, расскажете. Жду, Анна».