— Есть у меня обрезание или нет — не важно, — не спеша, как профессиональный конферансье, говорил он публике. — Знаю я еврейский язык или не знаю — не важно. Ем свинину или не ем — все равно я еврей, и все тут. Даже в еврейскую школу ходить не нужно, их в нашей стране все равно нет. Стоит нам родиться от евреев-родителей, и мы уже евреи навсегда!
— Да это же, этот… как его?… артист! Герцианов! — узнали его в группе молодых морских офицеров-десантников.
Но Герцианов, предупреждая оживление публики по поводу этого узнавания, поднял руку и пошел меж столиков, словно спустился со сцены в партер:
— Правда, некоторые из нас пытаются уйти от своего еврейского происхождения, скрыть его и для этого меняют свои фамилии, имена и отчества. И в паспорте, в графе «национальность», им за большую взятку пишут в милиции, что они русские, украинцы, узбеки. Но ведь это не помогает! Как говорит поговорка, вы нас бьете не по паспорту, а по морде, правда?
— Это провокация! — громко сказала какая-то маленькая женщина-татарка. — Нужно милицию позвать!
— Пусть говорит, — возразил ее хахаль — высокий, красивый мужик в кожаном плаще.
— Говори, пахан! — разрешили и хмельные студенты. — У нас свобода слова! Пусть говорит!
— Спасибо! — кивнул им Герцианов и повернулся к татарке. — А насчет того, что вы нас бьете не по паспорту, так эта старая поговорка родилась на почве народного опыта, как все поговорки. Но представляете, какой опыт мордобоя нужно выдержать, чтобы родить такую поговорку!
Публика засмеялась, из дальней компании рабочих-шабашников крикнули:
— Иди сюда, артист! Мы те стакан нальем! А ты нам всю правду скажешь — с ленинской прямотой!
Губы Герцианова тронула тонкая улыбка удовлетворения — теперь его узнали все, весь бар. А вынырнувший из толпы у пивной стойки Кольцов, держа в каждой руке по три кружки пива, остановился:
— Ефим, кончай!
— Отстань, — тихо и вбок ответил ему Герцианов и громко обратился к слушателям: — А недавно со мной вообще смешной случай случился. В Киеве. Ехал я там, знаете, в трамвае, и вдруг в вагон вошла женщина с собачкой. И собачка, извините, пописала. Прямо в трамвае, ага. Пассажиры, конечно, стали возмущаться: мол, безобразие, запах плохой и, вообще, почему разрешают собакам в трамваях ездить. Но тут поднимается один гражданин и говорит: «Ну шо вы шумите? Якшо мы жидов терпим, шо воны з нами у трамваях ездют, так собак тем более можно терпеть!»
Герцианов переждал хохот слушателей и сказал:
— Так что, как видите, быть евреем в нашей стране очень легко. Для этого ничего делать не надо. Нас и без этого от собак отличают!
— Нет, это безобразие! — снова возмутилась татарка, хотя публика предпочла посмеяться.
Но Герцианов умело подхватил свой конфликт с татаркой:
— Отчего ж безобразие, дорогая? Неужели вы не знаете, что вы татарка? Моему внуку, например, уже в семь лет его уличные друзья объяснили, что он еврей. Они поймали его, когда он шел из школы, повалили в снег и стали совать сало в рот, говоря: «Вот тебе, жиденок! Жри наше сало! Угощайся!» Но это, конечно, дети — что с них возьмешь? А вот когда я во время войны выступал на Южном фронте с концертами, пришел к нам за кулисы один полковник…
— Ефим! Не надо! — уже в отчаянии сказал у него за спиной Андрей Кольцов.
— Отстань, мне надо! — ответил ему Герцианов и снова повернулся к аудитории, которая увеличилась за счет любопытных, пришедших сюда из ближайших аллей. — Да, так вот. Пришел к нам за кулисы один полковник с такими, знаете, бровьями…
Одного этого слова, произнесенного с поразительно точной брежневской интонацией, оказалось достаточно, чтобы слушатели поняли, о ком идет речь, и притихли в оторопи от этой немыслимой дерзости старого актера. А Герцианов продолжал как ни в чем не бывало:
— Поговорил он с нашими артистками, а потом пригласил меня у свой кабинет. И там собственноручно налил мне, сами понимаете, стакан и грит… — Тут Герцианов совершенно непонятным образом, без всякого грима, перевоплотился в Леонида Брежнева и продолжал его голосом: — «Ну до чего ш вы, жиды, талантливый народ, мать вашу душу! Если б я мох так смешно увыступать, я б усех телехфонисток употребил!»
Публика расхохоталась — все, даже морские десантники.
— Так что проблем сохранения своей национальности у евреев в России нет. Больше того, правительство проявляет о нас постоянную заботу. Вот на днях приезжал сюда товарищ Арафат. Как известно — не самый большой друг евреев. Так за день до его прилета нас всех собрали, вывезли из Москвы и наголо, как видите, побрили. Это, как я понимаю, для того, чтобы мы вшами не заразились. От сокамерников, я имею в виду…
Очередной хохот сотряс пивной бар так, что сюда стали стягиваться даже проститутки и влюбленные парочки, тискавшиеся в темных кустах.
— А закалка! — продолжал Герцианов, наслаждаясь успехом. — При царе, если вы знаете, была пятипроцентная норма приема евреев в университеты, а теперь — полупроцентная! То есть правительство воспитывает в еврейских детях дух борцов, а вас, между прочим, расхолаживает…
— А ну кончай выступать! Тут не театр! — закричали из-за стойки продавщицы, уязвленные тем, что вся очередь за пивом отвернулась от них к Герцианову.
Однако никто — ни Герцианов, ни публика — не отреагировал на этот крик, и потому Света вытащила из-под прилавка телефон и стала резкими, срывающимися движениями накручивать диск.
— Не надо, Света, — попросил ее Рубинчик. — Ну, выпил человек…
— А выпил — пусть домой идет и там выступает! А тут я отвечаю! — Света решительным жестом откинула волосы от уха и приложила к нему телефонную трубку. — Алле! Товарищ капитан! Это Соловьева из пивного бара. Тут у нас один артист речи толкает…
Рубинчик, оставив на стойке свои кружки с пивом, спешно прошел за спиной выступающего Герцианова к Кольцову и Карбовскому:
— Надо уводить его. Сейчас милиция приедет.
Кольцов усмехнулся:
— Вы когда-нибудь пробовали увести актера со сцены? Да еще при таком успехе?
И действительно, успех у Герцианова был абсолютный.
— …И до того у нас в стране дошла забота правительства о евреях, — вещал он толпе, — что никого не отпускают жить за границу — если вы, или какой-нибудь узбек, или украинец напишете заявление, что желаете уехать на Запад, так вас за это сразу в дурдом, вы же знаете! А евреям опять привилегии. Особенно если ты не очень нужный еврей — жулик, лентяй или какой недоразвитый и хочешь в Америку — пожалуйста, катись! В Австралию? Скатертью дорога! В Израиль — да ради Бога, вали, сука! А толковые евреи, ученые всякие — ни-ни! Сидеть в России! Ну разве это не забота о чистоте еврейской расы?
Герцианов проводил взглядом какого-то молодого офицера-десантника, который, оставив своих товарищей, вдруг пошел к выходу, и продолжал:
— Вот, кстати, один мой друг, тоже, между прочим, моряк по фамилии Иванов, пришел в ОВИР к генералу Булычеву и потребовал, чтобы его отпустили в Израиль, потому что он еврей. «Как? — изумился начальник ОВИРа. — Какой же ты еврей? Ты же Иванов, русский!» «А я, — говорит Иванов, — чувствую, что я еврей!» «Да у тебя же и отец, и мать — русские!» А Иванов свое: «Чувствую, что еврей, и все!» Вы поняли, до чего дошло? Русские записываются в евреи! Украинцы! И даже грузины! А почему? Обленились, не хотят коммунизм строить, хотят на Западе отдохнуть…
— Атас! Милиция! — вдруг крикнули у входа в бар, куда уже подкатывал милицейский «рафик» с красной мигалкой на крыше.
39
«Рафик» районного отделения милиции еще не успел затормозить, как из него выскочили шесть милиционеров и напролом ринулись в бар.
Но в этот момент в баре и во всем парке «Сокольники» погас свет.
И в полной темноте, под крики и визг испуганных женщин, двое морских десантников подтолкнули к Карбовскому, Рубинчику и Кольцову маленького Герцианова и негромко сказали:
— Живо берите своего артиста и — деру! Через кусты! Мы прикроем!
Подхватив Герцианова под руки, Кольцов, Рубинчик и Карбовский ринулись в темноту, слыша у себя за спиной слепые милицейские свистки, крики, шум падающих тел и звон разбитых пивных кружек.
Но десантники, видимо, были тренированы лучше милиционеров — никто не погнался за беглецами, и через десять минут боковой аллеей они выскочили из парка. А еще через пять, уже в машине Рубинчика, которая неслась прочь от «Сокольников» по вечерней Москве, Кольцов, остывая, сказал Герцианову:
— А ты говоришь: русские евреев не любят. А тебя русские десантники спасли!
— Слава Богу, это редкий случай, — сказал Герцианов. — Если б вы все нас так любили, мы бы давно тут ассимилировались.
— Ну, на тебя ни так не угодишь, ни этак! — засмеялся Кольцов.
Высадив друзей у метро, Рубинчик отправился в свою котельную. Он был в ударе и хорошо, всерьез поработал над Книгой в эту ночь. Служба его кочегарская не требовала никаких усилий: стараниями предыдущих еврейских кочегаров — инженеров и докторов технических наук, которые, как и он, ждали в этой должности разрешения на выезд, — весь процесс подачи газа в топку и поддержание температуры в водяных котлах были отрегулированы до идеального автоматизма, а контроль за ними вынесен на четыре манометра, за которыми, при небольшой тренировке, могла бы уследить и трехмесячная обезьяна. А чтобы эта обезьяна, или дежурный кочегар, могла безмятежно спать на дежурстве, читать Пруста или заниматься научной работой, красная риска на каждом манометре была соединена с будильником. Таких котельных было в те годы в Москве несколько сот, что позволило «Мосгазу» сэкономить миллионы кубометров газа, но руководители «Мосгаза» отнесли это, конечно, на счет своего умения составлять инструкции по работе отопительной сети Москвы и получали за это квартальные и годовые премии. А кочегары — будущие эмигранты — премий не требовали, они обустраивали свои котельные и кочегарки под рабочие кабинеты, классы по изучению иврита и места проведения тихих научных