овел он время на этой прекрасной планете! Ничего не написал, не создал, а только гонялся за русскими девками, считая это подвигами по Божьему промыслу. Но теперь, обозрев свою жизнь глазами КГБ, Рубинчик ясно представил себе, какой взрывчатой силы материал попал к ним в руки. Дело Дрейфуса, дело о убийстве христианских младенцев и прочие наветы антисемитов можно было оспаривать в судах и опровергать в прессе, но какой Золя, Горький, Генрих Белль или Эли Визенталь станет опровергать неопровержимое и защищать его, «совратителя» и «растлителя» русских дев? И пусть даже знаменитый философ Булгаков признавал, что между еврейством и русской душой есть какое-то мистическое и предустановленное Богом влечение — плевало КГБ на философов!
Судебный процесс превратит его в сексуального маньяка и выродка, и клеймо это, как позорная татуировка, ляжет на его детей и на всех евреев. Но — черта с два! Этого он не допустит! Если у Ильи Габая, еврейского правозащитника, хватило сил повеситься после очередного допроса в КГБ, если у машинистки Солженицына хватило отчаяния выброситься из окна в момент, когда гэбэшники вломились к ней в поисках рукописи «Архипелага ГУЛАГ», и если у Мусы Мамута, татарского активиста, хватило героизма заживо сжечь себя после очередного отказа властей вернуть татар в Крым, то и у него найдется сила швырнуть свою уже бесполезную телесную оболочку под колеса поезда или якобы случайно отравиться выхлопными газами в своем гараже, закрыв двери и «спьяну уснув» в машине…
Да, это лучший вариант! И самый простой, безболезненный, решил Рубинчик, сидя вечером в котельной и достав из тайника папку со своей рукописью, которую следовало немедленно сжечь. Он подошел к топке, открыл ее чугунную конфорку, за которой гудело и билось упругое пламя. Он где-то читал, что Джек Лондон в день писал тысячу слов, то есть всего две страницы машинописного текста. А в его рукописи было уже триста страниц и еще в папке было около сотни страниц самых разных набросков и записей. Но для него это были не только четыреста листов бумаги, густо испещренных машинописными строками с рукописной правкой. Это была его первая, настоящая Книга — шестнадцать глав, в которых жили Инесса Бродник, Илья Карбовский, Владимир Слепак, Ефим Герцианов, Анатолий Щаранский, Рая Гольдина и еще десятки реальных и выдуманных им людей. Сжечь их было все равно, что и самому сгореть с ними в топке.
Рубинчик огляделся. Он должен выпить, и где-то в рабочем шкафу Шульмана должен быть спирт, которым Шульман не то протирает свои микроскопы, не то использует его для консервации своих амеб и червей. Рубинчик отложил рукопись, открыл шкаф своего сменщика и среди колб и пробирок увидел большую стеклянную колбу с прозрачной жидкостью и наклейкой, на которой от руки были нарисованы череп и кости и написано: «ЯД! НЕ ТРОГАТЬ!» Но это, конечно, вранье, все химики и биологи так маскируют спирт от случайных алкашей. Рубинчик взял колбу, открыл пробку и понюхал. Пахло спиртом, хотя, черт его знает — может, это технический спирт, а не питьевой. Но теперь, впрочем, это не имело значения. Он поднес колбу ко рту, отхлебнул глоток и вдруг услышал женский возглас:
— Что вы делаете?!!
Он оглянулся.
Оля стояла в двери котельной, на ее волшебном лице был неподдельный ужас.
— Что вы делаете? — Она подбежала к нему и выхватила колбу. — Вы с ума сошли! Это яд!
— Это чистый спирт, Оленька, — усмехнулся Рубинчик. — Хотите попробовать?
— Спирт? — смутилась она своему порыву. Но тут же и перешла в наступление: — А если даже спирт — разве вы имеете право пить на работе?
— Оленька, я же вам говорил, что я алкоголик. Как вы сюда попали?
Она, не отвечая, осмотрела котельную, увидела пишущую машинку и папку с рукописью.
— Ага, — сказала она, склоняясь над ней и пряча свое смущение. — Я вижу, какой вы алкоголик. «Иосиф Рубин. Еврейская дорога». Господи, как грязно напечатано! Я так и знала, что вы писатель. Хотите, я вам перепечатаю?
Он подошел к ней, отнял рукопись, спросил в упор:
— Как вы меня нашли?
— Вы же сами показали мне, где работаете. В первый день, помните? Институт гляциологии. А я тут рядом живу, над гастрономом «Таганский». Раньше я жила с бабушкой, а теперь одна. Может, вы мне предложите сесть?
Он смотрел на нее, не отвечая. Отблески огня из распахнутой дверцы топки красили ее лицо трепетом жаркого румянца, или это она сама покраснела от смущения и дерзости своего ночного визита?
— Я писала отчет по практике, «Этические реформы Петра», и… Слушайте, если вы будете на меня так смотреть, я уйду. Мне страшно…
— Оля, вы знаете, кто вас послал сюда?
— Никто! Честное слово! Я же вам говорю: я писала отчет и вдруг подумала, что вам тут плохо. Вы не верите? — В ее распахнутых глазах вдруг появились слезы обиды, такие детские, такие искренние и невинные, что Рубинчик вдруг ощутил пронзительный и мощный, как толчок, удар жаркой крови во всех своих членах…
— Верю, — сказал он, зная, что ее послал сюда Бог. Да, только Бог мог послать ему перед самоубийством такой бесценный утешительный приз. Чтобы потом, после, когда отдаст он этому волшебному сосуду все свои соки жизни и тело его станет действительно пустой оболочкой, он смог уже легко, как ангел, отлететь с этой прекрасной земли. — Верю, — повторил он и спросил: — Вы хотите показать мне свой отчет по практике?
44
Телефонный звонок оторвал полковника Барского от работы. Он удивленно снял трубку: кто мог звонить ему в полночь? Неужели опять какое-нибудь ЧП? Но ведь евреи все свои акции проводят днем, на публику?
— Барский слушает.
— Товарищ полковник, Зубовская площадь беспокоит, капитан Журавлева, — доложил женский голос. — Абонент Анна Сигал заказала срочный разговор с Бостоном, США. Соединять или блокировать?
На Зубовской площади находится огромное глухо-бетонное здание Центрального телефонного узла министерства связи, и два этажа там занимает служба контроля коммуникаций Второго управления КГБ. Еще год назад эта служба получила заявку Барского блокировать все звонки из-за границы на телефон Анны Сигал и держать под контролем все ее звонки за границу.
— Бостон? — изумился он и нахмурился: — А какой номер?
— Номера нет. Заказ со справкой. Какого-то мистера Раппопорта Максима. Ваше решение?
Анна заказала разговор с Раппопортом! И когда! Сейчас, накануне их решающей встречи! Но почему? Если она не знает номера телефона Раппопорта, значит, она действительно не поддерживала с ним отношений с прошлого июля. Так что же случилось?
— Я смогу слушать их разговор отсюда?
— Нет. Такой аппаратуры у нас еще нет. Или оформите пропуск и приезжайте сюда, или я вам подошлю запись их разговора.
Барский прикинул: сидеть тут, не зная, о чем Анна будет говорить с Раппопортом, и пассивно ждать пленку с записью их разговора? Нет, это не для него. К тому же его присутствие на Зубовской действительно необходимо: если Анна заикнется о деле Рубинчика, он тут же прервет разговор. Он встал.
— Ждите, — сказал он в трубку. — Я выезжаю.
И тщательно, аккуратно, почти любовно перевязал тесемки второго и третьего томов оперативного дела Рубинчика, в которых были подшиты показания и фотографии жертв «любожида». Он гордился этими томами, он знал им цену! Из ста четырнадцати женщин, опрошенных им самим, Фаскиным, Зарцевым и другими сотрудниками его отдела во всех концах Советского Союза, пятьдесят две собственноручно подтвердили, что вступили с Рубинчиком в половую связь до своего восемнадцатилетия, и двадцать девять признали, что Рубинчик является отцом их детей. Динамитные показания, доставшиеся ему ценой четырехмесячного труда! Барский с удовольствием взвесил все три тома дела Рубинчика на руке и спрятал их в сейф — так опытный автор втайне гордится весом своей рукописи, так Пушкин, написав «Годунова», гордо воскликнул: «Ай да Пушкин! Ай да молодец!» Да, в этом деле были срывы и неудачи, но теперь — все! Подготовительный этап операции «Дева» завершен, три пухлых тома можно было еще вчера передать в прокуратуру для возбуждения уголовного дела, ареста Рубинчика и вызова в Москву свидетелей и потерпевших, но Барский отложил эту акцию на пару дней — до окончательного согласия Анны стать общественным обвинителем в этом сенсационном процессе. Так что же вдруг дернуло Анну звонить Раппопорту?
Заперев сейф, Барский вышел из своего кабинета в смежную комнату. Здесь было накурено и тесно, за шестью старыми и громоздкими письменными столами и двумя телефонами девять сотрудников ночной смены трудились над пришедшими из ОВИРа папками еврейских эмигрантов: из-за резкого увеличения наплыва прошений о выездных визах отдел Барского уже не справлялся в дневное время с проверкой этого моря документов, а обращаться к начальству за расширением штата до завершения операции «Дева» Барский не хотел, он знал, что все равно ничего не получит даже от Андропова, да и не любят наверху такие просьбы. Но все изменится после операции! О, тогда ему все дадут — и новых сотрудников, и пару дополнительных комнат, и новые телефоны, и финскую мебель…
— Алло! Алло! Владивосток! — кричал в телефонную трубку один из сотрудников. — Вы слышите? Губерману отказать! Нет, не Куперману, а Губерману — капитану сейнера! Алло! — и в сердцах швырнул трубку, поднял на Барского раздраженные и красные от дыма и усталости глаза: — Ну, невозможно работать, Олег Дмитриевич! Я их слышу, они меня — нет! Самая мощная разведка в мире, а техника, как у папуасов!
— Ладно, потерпите еще месяц, — бросил Барский и по гулкому в ночной тишине пустому коридору прошел в другое крыло здания, спустился по лестнице в дежурную часть. Здесь он угостил дежурного по КГБ генерала сигаретой «Данхилл», оформил себе разовый пропуск в Службу контроля коммуникаций, и еще через несколько минут черная комитетская «Волга» уже несла его по пустой и сонной ночной Москве на Зубовскую площадь.
Однако там, на третьем этаже Центрального телефонного узла, у больших, старых и чуть ли не довоенных широкопленочных магнитофонов, на которые сотрудники Службы контроля писали все зарубежные телефонные разговоры Москвы и Московской области (остальную территорию СССР покрывали Службы контроля местных телефонных узлов), тоже был, оказывается, разгар трудового «дня». Из-за разницы во времени между Москвой и Парижем, Лондоном и Вашингтоном и лучшей слышимостью в ночное время все западные корреспонденты именно в эти часы диктовали в редакции свои репортажи, а находящиеся в Москве бизнесмены звонили своим хозяевам, партнерам, женам и любовницам. Но каждый из них под видом срочного репортажа или невинного любовного разговора мог в любой момент передать на Запад шпионские сведения для ЦРУ, Моссада, британской, французской и прочих разведок вражеского лагеря. А потому огромные бобины магнитофонов, медленно вращаясь, записывали на магнитофонные дорожки своей цепкой памяти все, что уходило из СССР через открытый эфир, чтобы потом дешифровщики и аналитики КГБ смогли вылущить из них подозрительную информацию.