— Мне фашисты одну ногу фугасом оторвали, а вторую вы пилой распилили! — сказал инвалид войны начальнице таможни, сидя на полу и ремнями привязывая к культе надпиленный в двух местах протез.
— Пшел вон! — презрительно бросила ему начальница таможни.
— Да я-то уйду! И на одной ноге уйду! — сказал он и, отжавшись от пола руками, встал на ноги и постучал протезной ногой об пол. — Только вам ни та кровь, что я за вас на войне пролил, ни вещи наши впрок не пойдут. Помяни мое слово капитана запаса!
И пошел, прихрамывая, к выходу на перрон.
— Назад! — крикнула ему, багровея, начальница. — На медосмотр!
Инвалид повернулся и посмотрел ей в глаза. По его лицу еврейского остряка и заводилы было видно, что он вот-вот скажет ей по поводу этой экзекуции и проверки анального отверстия нечто такое, что либо испепелит ее, либо превратит в посмешище. И он уже вдох сделал, чтобы сказать это погромче, но в этот момент громкий, почти истерический крик: «Папа, молчи! Папа!» — залепил ему рот, как кляпом. Он глянул на свою дочь, спешившую к нему с двумя внуками, и вздохнул:
— Ладно, доченька, ради тебя покажу им и зад на прощание…
— Замолчи! Умоляю тебя! — снова прервала она отца.
Рубинчик смотрел на эту буйволицу в капитанских погонах, и на грязных алкашей грузчиков, и на стервенеющих в своем мародерстве таможенников, и на таких же, как грузчики, небритых евреев, потных и тоже стервенеющих в упрямой борьбе за каждую тряпку и фарфоровую чашку. Господи, до какого же скотского, варварского и предчеловеческого состояния довели друг друга две нации! Ожесточенными скотами были тут и те, которые грабили, не жалея ни старика, ни женщину, ни ребенка, и те, которые за каждую мелочь переживали и сражались, как за жизнь. А ведь это две нации, претендующие, обе, на богоизбранность. Евреи — богоизбранные, а русские — богоносцы. «Богоносцы, мать вашу в три креста! — захотелось выкрикнуть Рубинчику, — православные!. Что же вы творите сами с собой?!»
Но он не крикнул, конечно. Он стоял, ощущая в себе жгучий стыд и еще более, чем стыд, сильное желание напиться. Эта ошибка, эта малая ошибка царевича Иосифа, оскорбившего юную русскую княгиню своим отказом жениться на ней, — неужели именно она толкнула языческую Россию от союза с Хазарией к союзу с Византией и в христианство и заставила русов именовать себя богоносцами и оспаривать тем самым Божие избрание евреев? И неужели за это Бог наказал их, наслав на них большевизм? А если бы Песах убил князя Игоря и отдал Иосифу в жены Ольгу, неужели вся русская история пошла бы иным путем?…
Но тут, прервав мысли Рубинчика, за окном таможенного зала возник поезд и его зеленые вагоны с табличками «Москва — Варшава — Рим». Очередь заволновалась. Какая-то совсем юная еврейка из Баку влипла жадным поцелуем в своего возлюбленного-азербайджанца, который провожал ее; а какая-то русская сибирячка — в своего молодого еврея в роговых очках. Казалось, две эти пары сейчас трахнутся прямо здесь, при всех. «Я люблю тебя! Я найду тебя! Я люблю тебя!» — закричал темпераментный юный азербайджанец вслед уходившей на таможенную проверку евреечке.
— Заткнись! — крикнула ему начальница таможни и повернулась к очереди: — Следующий! К первому столу!
И таможенники еще больше ускорили темп прощального грабежа эмигрантов, а грузчики, пронося проверенные чемоданы через контроль на перрон, тут же бросали их наземь и возвращались в зал. Там, на перроне, брать с эмигрантов уже было нечего.
И теперь, когда поезд уже тормозил у платформы, подошла наконец очередь Рубинчиков.
— К третьему столу! Быстро! Как фамилия?
— Рубинчик.
Начальница таможни тут же повернулась к Рубинчику и уставилась на него в упор.
— Документы!
Он подал ей выездные визы и билеты на поезд.
— Следуйте за мной!
Похолодев от волны предательского страха, Рубинчик на ватных ногах пошел за ней. Следом шли Неля и дети.
— Все вещи на стол! — капитан Васько повернулась к таможенному инспектору: — Проверить по первому разряду! — и Неле: — К гинекологу! — и опять Рубинчику: — На медосмотр!
И, выдернув у Бориски его плюшевого медвежонка, тоже швырнула его на таможенный стол.
Борька от изумления забыл зареветь.
Два таможенника тут же вывалили все вещи из чемоданов и стали быстро, четко, профессионально вспарывать подкладки пиджаков, пальто, детских курток, пакеты с нижним бельем, пачки чая и кофе. Еще один стал разбирать фотоаппарат, термос, Ксенину куклу и остальные детские игрушки. «Господи, подумал Рубинчик, — какое счастье, что я выкинул обувную щетку с пленками!» И почти бессознательно пошел в комнату-кабину, где молодой рыжий медбрат в застиранном сером халате и в желтых резиновых перчатках тут же скомандовал:
— Раздеться догола! Вещи сюда! Пломбы есть в зубах?
— Есть. А что?
— Откройте рот! Шире! — Медбрат заглянул ему в рот и поскреб пломбы каким-то металлическим крючком. За его спиной была высокая зеркальная дверь, а рядом с ней водопроводный кран, из крана в раковину текла тонкая струйка воды. — Ладно, закройте рот! Ноги вмеcте! Нагнуться и руками достать до пола! Еще ниже! Вот так! А ягодицы поднять! Выше поднять!
Холодный, в резиновой и мокрой от вазелина перчатке палец вдруг с резкой болью втиснулся в задний проход так, что Рубинчик охнул и прослезился от боли.
— Ну и ну!
— Ни хера! — усмехнулся медбрат, подставляя руки в перчатках под струйку воды. — Бабы не то терпят! И без вазелина!
— Можно одеться? — спросил Рубинчик, глядя на себя, голого, в зеркало и удивляясь, на кой черт тут зеркальная дверь?
Конечно, он уже понял, что никто, кроме Барского, не мог приказать начальнице таможни выделить его из потока евреев и устроить такую проверку. «Но вот вам по локоть, товарищ полковник, вот вам по локоть и еще глубже, потому что я — чист. Нет ни на мне, ни в вещах моих ни рукописи, ни злата, ни бриллиантов».
— Так могу я одеться?
Он не знал, что тот, о ком он думал и кому почти вслух сказал «по локоть!», находился всего в трех метрах от него — за зеркальной дверью, прозрачной с противоположной стороны.
Да, сидя за этой дверью и держа на коленях пакет с фотографиями Рубинчика с Натальей Свечкиной, Барский с мстительным удовлетворением наблюдал сквозь нее за унижением своего врага. За этим голым, худым, костлявым Рубинчиком с его гусиной от холода кожей, с его безжизненно висящим пенисом и рыжими волосами в паху и подмышках.
И вдруг…
Барский не поверил своим глазам! Резко вскочив, он так стремительно подался всем телом вперед, что едва не выбил головой эту прозрачную дверь.
За левой подмышкой Рубинчика, ближе к лопатке, было крупное, величиной с фасоль, родимое пятно.
Точно такое, как у него, Барского.
«Нет! — закричала вся его суть, вся его кровь и плоть. — Нет! Это слишком! Это чересчур! Это вульгарно, как в худших мелодрамах!»
Но жизнь, как известно, не боится быть вульгарной, как не боялся сам Барский ни мелочной мести, ни тривиального убийства. И все сошлось в его мозгу, весь загадочный пасьянс его происхождения и его неминуемой встречи с Рубинчиком. Да, тот ребенок, тот отвратительно оравший младенец, его двоюродный брат, которого швырнул вмеcте с ним под платформу их общий дед, — этот младенец не умер! А выжил — неизвестно как и каким Божьим чудом выжил, оказался, согласно его документам, в детдоме, получил там свое имя-отчество-фамилию, и вырос, и стал журналистом, и соблазнил его, Барского, единственную дочь — Ольгу…
— Одевайтесь, — сказал между тем Рубинчику рыжий медбрат, и Рубинчик стал спешно одеваться, гадая, закончилась ли на этом проверка. Если да, то, значит, Барский еще не узнал о бегстве Ольги из деревни и о том, что она здесь, в Бресте. Он вышел из кабинки и увидел Ксеню и Борю, сиротливо стоявших возле стола таможенников. Ксеня держала в одной руке футляр своей маленькой скрипки, а другой рукой, совсем как взрослая, прижимала к себе заплаканного брата с его выпотрошенным плюшевым медвежонком. Рубинчик издали улыбнулся им и даже подмигнул ободряюще и шагнул к стойке пограничников у выхода на перрон.
— Вынуть усе из карманов! — приказали ему два пограничника. — Кольца, браслеты имеются?
— Нет. — Он жестом позвал к себе детей.
Но пограничник остановил их:
— Нет, детям не подходить! Сколько у вас валюты?
— Триста шестьдесят долларов. На жену, меня и детей.
— Предъявите! Сколько советских денег?
— Не знаю. Рублей сорок с мелочью…
— Советские деньги вывозить нельзя.
— А куда их девать?
— Нас не касается. Оставьте на территории страны.
Рубинчик выгреб из кармана смятые советские рубли и мелочь, поискал глазами, куда их деть, уже хотел просто выбросить в мусорную урну, но сдержал себя от этой демонстрации и положил на стол пограничников. Те сделали вид, что не заметили этого.
— Можете взять детей и проходите. Носильщик вынесет ваши вещи.
— А жена?
— Придет, никуда не денется!
«Кажется, пронесло!» — подумал Рубинчик и в этот момент увидел Нелю. Она вышла из кабины гинеколога — слезы на щеках, побелевшие губы дрожат. Но глаза сверкают таким бешенством, какого Рубинчик в ней и не подозревал.
«Только молчи! Молчи!» — мысленно приказал он ей и взмолился, и, кажется, она прочла это в его глазах.
— Руки в стороны! — велела Неле таможенница и стала ощупывать на ней одежду.
— Меня уже щупали! — сказала ей Неля, глазами посылая Рубинчика и детей вперед, на перрон.
Рубинчик подхватил на руки Бориса, шагнул мимо пограничников на перрон и вдруг услышал телефонный звонок — там, в глубине таможни.
Один звонок… второй… третий…
Сержант-пограничник, прогуливавшийся по перрону с овчаркой на поводке, тоже остановился, прислушался.
Но вот кто-то снял там трубку.
Рубинчик закрыл глаза и почувствовал, что, несмотря на мороз, пот выступил у него на лбу. Носильщик выкатил на перрон тележку с тремя распахнутыми чемоданами и охапкой вещей — измятых, пересыпанных чаем, кофе, солью и осколками сломанного термоса.