Что, кроме революционного пути к власти, объединяло большевизм и фашизм? Устрялов находил у этих режимов столько же общего, как у учителя и ученика.
Во-первых, они «пробили» дорогу к власти «в обстановке общественного смятения, политической неразберихи, общей порчи социальных нравов и надорванного правосознания».[189] Именно поэтому они, «люди этого нового слоя», вынуждены действовать насильственно, авторитарно.
Во-вторых, оба режима – порождение национальной психологии своих народов, и понять их можно лишь «на родной почве».
В-третьих, они имеют один «центр тяжести успеха», который кроется «не в теоретических программных положениях». Успех фашизма, как и большевизма, «коренился в его действиях, в его действенности, в его способности дать власть изголодавшейся по власти стране. <…> Несомненно, главное, что сразу вносил собою в итальянскую жизнь фашизм, – это был авторитет власти. А там, где есть авторитет власти, водворяется порядок. Худо, когда порядок становится самоцелью: „нет идеи, – писал Герцен, – беднее, жальче, слабее, как идея порядка quand meme,[190] порядка в смысле полицейской тишины; полиция идет вперед и на первом месте только тогда, когда ведут кого-нибудь на казнь. Это, конечно, верно. Но верно и то, что порядок в качестве средства, условия, предпосылки государственной деятельности – существенно необходим, и без него нельзя обойтись».[191]
Н.В. Устрялов не оправдывал большевистского и фашистского террора и пытался объяснить его особенностями этапов русской революции и итальянского фашизма: «„Исправлять историю“ приходится кровью, ибо всякую ее „ошибку“ закрепляет кровь». Вернувшись в СССР 2 июня 1935 г., Н.В. Устрялов, судя по его дневникам тех лет, был готов к мученическому концу.[192] Ни собственные предчувствия, ни предостережения друга и соратника – пражского сменовеховца Г.Н. Дикого, изложенные в письмах 1934 г.,[193] не остановили его.
Четвертой чертой, объединявшей фашизм и большевизм, являлось, по мнению Н.В. Устрялова, использование в качестве механизма прихода к власти и ее удержания партии нового типа – централизованной, требующей от своих членов железной дисциплины, вооруженной понятными народу лозунгами.
«Муссолини лучше социалистов учел опыт русской революции – великий урок „массового действия“, преподанный ею политикам всех стран. Отсюда – военная организация политической партии <…>. Фашизм полностью перенял у Ленина идею партийной диктатуры и централистский организационный принцип внутрипартийного строения. Можно даже сказать, что иерархическое начало проведено у фашистов более прямолинейно и откровенно, чем у большевиков, постоянно декларирующих свою преданность началам „внутрипартийной демократии“».[194]
Для Н.В. Устрялова в истории фашизма и большевизма была еще одна общая черта: неизбежная «чистка» партийных рядов. Он пытался найти истоки внутрипартийных репрессий в советской России и фашистской Италии. Если борьбу И.В. Сталина против «оппозиции»
он назвал «кризисом ВКП» и даже посвятил анализу этого процесса статью с одноименным названием,[195] то чистки в фашистской партии он понимал иначе. Л.Д. Троцкий, Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев и другие большевистские лидеры организовали «бунт вождей против инерции партдисциплины, против упора ими же самими натренированных на послушание партийных масс»,[196] а фашистская партия после прихода к власти, по словам Устрялова, избавлялась от случайных попутчиков, склонных исключительно к погромам: «Победив социалистов и либеральное государство, фашизм должен был в каком-то смысле победить и самого себя».[197] В предательстве обвиняли и большевистских «оппозиционеров», и изгнанников из рядов фашистской партии. Однако в первом случае это было проявлением «кризиса» партии, а во втором – способом преодоления «уездного фашизма» с его экстремистскими проявлениями. Устрялов был убежден, что революция движется по схеме «якобинство – термидор – бонапартизм», и для него было очевидным начало проявления этой схемы в большевизме, но не в фашизме.
В работах Н.В. Устрялова проблема партии у фашистов (как и у большевиков) наитеснейшим образом связана с проблемой государства. Его собственная теория государства неотъемлема от понятий «нация» и «империализм». Государство создает единую нацию и идет империалистическим путем к своему величию. «Всемирная история и представляется нам ареною этих постоянных состязаний государств, этой постоянной конкуренции национальных „идей“», – писал Н.В. Устрялов еще в 1916 г.[198] Поэтому объявление фашистами своей целью построение в Италии национального государства чрезвычайно важно для идеолога национал-большевизма. Он считал, что выдвинутый Муссолини в 1920 г. анархистский призыв «Долой государство во всех его воплощениях!» можно объяснить лишь «припадками уныния, и даже отчаяния».
«Трудно себе представить нечто более чуждое и противоположное фашистской идеологии, нежели эти строки! Трудно даже поверить, что они принадлежат перу того Муссолини, который, придя к власти, не устает повторять боевой клич этатизма: „все для государства, ничего против государства, ничего вне государства! …»[199]
Основную особенность фашистского государства Н.В. Устрялов видел в примате государства не только над индивидуумом, но и над классами и социальными группами, а его коренное отличие от большевистского государства – в отказе Б. Муссолини и его последователей от классового подхода при строительстве нового государственного организма. Устрялов словно мечтал о таком пути для своей страны, заявляя в 1918 г. в «Утре России», что его родина «должна решительно порвать с двумя основными заблуждениями революции: с идеей ничем не ограничиваемого и ничем не умеряемого демократизма с одной стороны, доктриною классового антагонизма и классовой диктатуры – с другой».[200] Таким образом, отказ Муссолини от классового подхода был крайне близок Устрялову. В большевистском строительстве государственности важнейшим недостатком, который следует изжить, он считал классовость.
В тоже время, большевизм и фашизм, по мнению Н.В. Устрялова, в деле государственного устройства объединяет важная общая черта – дуализм. При этом в Италии «формально-юридически фашистское государство опирается на самозаконную волю монарха, а реально-политически оно есть неограниченная власть фашистской партии, персональная диктатура ее вождя».[201] Синдикалистский характер государства, которое строил Б. Муссолини, обманчив, так как на практике не синдикаты (профсоюзы) создают государственную власть, а власть управляет и распоряжается по своему усмотрению синдикатами. Устрялов писал:
«С этой точки зрения любопытно противопоставить современной итальянской системе систему советскую. Последняя, несомненно, отличается большей архитектонической выдержанностью. Государство в ней не командует советами, а целиком образуется ими. Юридически государство строится снизу, является „советским“ в полном смысле слова: „вся власть советам". Единство принципа власти проведено с последовательной стройностью, а наверху нет никаких самозаконных органов, черпающих свой авторитет из иного источника, нежели советы».[202]
При этом он прекрасно осознавал, что в советской государственной системе существовал «параллелизм не советов и государства, а советов и партии»:
«Именем пролетариата правит организованное „инициативное меньшинство“, объединенное общностью миросозерцания и скованное жесточайшей военно-подобной дисциплиной: словно воины, руководимые философами, в утопической политике Платона».[203]
К моменту издания в 1928 г. книги «Итальянский фашизм» Н.В. Устрялов еще не видел у И.В. Сталина проявлений «бонапартизма». Даже в 1933 г., сравнивая большевизм с германским нацизмом, он не признавал той степени «вождизма» у Сталина, которую проявлял Муссолини в конце 1920-х гг. По мнению Н.В. Устрялова:
«Вождистский авторитет Сталина ныне всемерно крепится партийным аппаратом. Но сам диктатор никогда не позволит себе авторитарного жеста. Напротив, он не упустит случая подчеркнуть неоспоримость изначального приоритета масс. <…> Нельзя упускать из виду это существенное различие „стилей“ большевизма и фашизма».[204]
Сравнивая большевизм и фашизм, Н.В. Устрялов анализировал психологию и политическое значение их вождей. Он подчеркивал, что полная несхожесть психологических характеристик их лидеров и создателей обусловлена, прежде всего, национальным менталитетом Италии и России. Те черты личности, которые позволили Б. Муссолини увлечь за собой итальянцев, чужды русской душе: «Нас, русских, невольно коробят многие черты, свойственные Муссолини, „человеку Средиземноморья».[205] Ни один поистине великии деятель русской истории, включая Петра I, М.И. Кутузова, П.А. Столыпина, М.М. Сперанского, В.И. Ленина, никогда бы не стал, как Б. Муссолини, произносить «заранее сочиненные эффектные фразы – специально для биографии и истории». «Дух рекламы», присущий характеру Муссолини, Устрялов находил только в А.Ф. Керенском, к которому относился с нескрываемым презрением. «Прекрасное должно быть величаво». Именно этот принцип, считал Устрялов, стоит в основе русского национального представления о великом политике. Итальянцам этот принцип чужд